Информация потоком текла к капеллийцам — на Харон. Моя сопровождающая тоже не знала, куда мне идти. Она все время останавливалась и спрашивала дорогу. Никто не знал и не желал знать. Она была служанкой, я — просто номером досье, и мы обе были из расы людей.
Эладельди составляли каталоги звезд, на случай, если Капелле понадобится еще одна.
— ХОРОШО. ЧТО ДАЛЬШЕ?
— Полеты по контракту: одну неделю — кольца, другую — астероиды. Разговоры на новом языке, со странной грамматикой условного времени. Поезда-стоножки, стонущие «Василий-Свенсгаарды» с разинутой пастью, старые Митчум-7J6, которые подтекали. Я научилась «обманывать» расписание, чтобы получать хорошую дневную норму, у меня был скутер «Минимум» с новыми керамическими дефлекторами, и никакой инерции, ничего, я передвигалась вслепую, потому что не хотела ставить имплантанты. А потом меня уволили. Я вывесила свой код на доске объявлений о работе по найму и оказалась на пути назад, в Скиапарелли. Я ненадолго остановилась на Поясе на недостроенном плато, где спальные койки выдвигались на жесткой сцепке из лесов, как лампочки на рождественской елке. Три миллиметра эритрейского винила между мной и живым пространством.
Нельзя сказать, чтобы я сама была в то время очень живой. А потом в один прекрасный день на узловой станции я встретила совсем зеленую особу, все еще носившую на рукаве белую карточку. Она подсела за столик ко мне и Доджер Гиллспай и завела с нами беседу. Сначала она рассказала нам все, что нам совершенно не интересно было знать, о «Хальцион Эко-Билдер», а потом сказала:
— Я думаю, у вас есть хорошая возможность войти где-нибудь здесь в корпоративный реестр, — и стала нас выспрашивать.
Мне было жаль ее, и я старалась удержаться от смеха. В конце концов Доджер ее отшила. Я помню, она выдохнула дым и сказала:
— Господи, поговори о чем-нибудь более живом.
И я вдруг поняла, что ожила.
— ХОРОШО. ЧТО ДАЛЬШЕ?
— Разные вещи, которыми нечего особенно гордиться. Возила пять тысяч голов бизонов в Малавари в жидкой суспензии на «Тинкербелле», с хитроумным рефрижератором и столь же хитроумным страхованием. Перехватила двадцать литров «Дискордона» для арахиса на распродаже, и мне пришлось провозить их через таможню эладельди в Хай-Бразил. Записала пять контейнеров с кристаллами невесомости как сушеное мясо криля, потому что один красавчик втравил меня в это на какой-то вечеринке, а если бы мне пришлось платить пошлину, я бы оказалась в убытке. Девере. 5-свадьба. Нью-Малибу. Все где-то в это время.
— ХОРОШО. ЧТО ДАЛЬШЕ?
— Дальше. Дальше я снова увидела «Октябрьский Ворон». Флагман династии Сансау. Я видела, как он разбился и погиб.
Я была на Поясе и летела на маленьком, принадлежавшем компании, «Хайтэйле», чтобы забрать поезд с рудой у «Фразье-34». Хотела найти по радио какую-нибудь приличную музыку, как вдруг ворвался сигнал SOS:
— Всем кораблям, находящимся вблизи зоны бедствия! Просим помощи!
Я была поблизости — от силы милях в двадцати. К тому времени, когда я обогнула Автономию, я увидела его — смятый золотой силуэт, и маленькие суда, шнырявшие вокруг него, как стайки рыбешек вокруг издыхающего морского черта. Я послала вызов, и парамедик рассказала мне всю историю. Отказало рулевое управление, и в корабль одна за другой врезались три скалы.
— Это тяжелая авария, — сказала парамедик. — Самая тяжелая, какую я когда-либо видела. Большие потери. Сколько у вас мест?
— Два, — ответила я. Больше, если бы они попросили меня взять на борт тела. Я надеялась, что брать на борт трупы меня все же попросят. — Это просто скутер.
— Что ж, нам нужна любая помощь, — сказала она, но в голосе ее звучало сомнение. Она дала мне сигнальный маяк, и я подошла настолько близко, насколько могла, чтобы при этом не путаться ни у кого под ногами.
«Ворон» был весь в обломках, и когда я приблизилась, он все еще разваливался. От корпуса, как шелуха, отслаивались огромные завитки рваного металла, отскакивая, они содрогались. Роскошная лестница, ведущая в салон, торчала кверху между плавающим комком из ковров и обмотки, спирально уходя в никуда. Там были обломки весом в тонну, бензобаки, подсвечники, чемоданы и кокосовый орехи — все это выбрасывалось в космос в вихре замерзшего воздуха, воды, охлаждающей жидкости и крови.
Там были трупы, и были люди, их собиравшие. Там все были очень заняты, множество кораблей, пришедших на помощь. Я надела скафандр, но, похоже, я не очень много могла там сделать. Они все просили меня подождать, подождать. Я установила прожектор на аварийный режим, села и стала ждать.
Вскоре я сообразила, что смотрю на серебристый силуэт, который то вспыхивал, то гас. Он был в гуще обломков, под чем-то, что выглядело так, как будто когда-то было частью системы обогрева. Он там застрял и покачивался туда-сюда.
Потом я сообразила, на что смотрю.
— Там кто-то есть! — вызвала я. — Там все еще кто-то есть. По-моему, они за что-то зацепились.
— Господи, — сказала парамедик. — Где? Вы можете мне показать? Все заняты. А я не вижу…
Я оставила «Хайтэйл» болтаться без дела, выплыла наружу и направилась прямо к обломкам. Там все было сплошным месивом из битого стекла и искореженного металла, и там оказались почти два потерпевших вместо одного. Но я не раздумывала над этим, я просто подошла и схватила их за руку, кто бы они там ни были.
Я видела то место, где они зацепились за трубы. Труба была простым пластиком, она уже замерзла и разлетелась на куски, когда я за нее взялась. А потом я обхватила рукой своих потерпевших и стала тянуть, а потом отбуксировала их к кораблю.
Только и всего. Весь рассказ не занимает и минуты. И это, разумеется, не было большим делом или подвигом. Любой на моем месте сделал бы то же самое.
Я уложила их на корабле, на заднем сидении. Парамедик была на связи, она посылала кого-то заняться ими, а между делом объясняла, что надо делать мне.
— Система поддержания жизни работает? Индикатор горит?
— Нет, — ответила я.
— У вас там есть воздух?
— Да, — сказала я.
— Тогда откройте шлем, — сказала она. — Посмотрите, дышат ли они.
Шлем был наподобие тех, что мы носили на «Блистательном Трогоне», он так изобиловал украшениями, что внутри почти ничего не было видно. Я расстегнула застежки и открыла визор.
— Это мужчина, — сказала я.
— Он дышит? — спросила она.
— Дышит, — ответила я. — Он в сознании. Он… улыбается мне.
Мой потерпевший заговорил:
— Питер, — хрипло прокаркал он. — Питер Пэн.
Это был Бальтазар Плам.
Элис?
Ты меня слышишь?
56
В последней вспышке разогретых двигателей «Лесондак Анаконда» сверкнула среди звезд зеленой оливкой. Этим коротким рывком она безмолвно умчалась прочь от Венеры, скользнув над ее опалесцирующим ликом по чистой и изящной траектории падающей звезды.
Однако она была далеко не романтичной и не прекрасной. Это была «Уродливая Истина» из Дирикс Матно, самая гнусная и продажная металлоконструкция, когда-либо бороздившая океан пространства. Ее ярко-зеленый корпус был изуродован сгустками оружейных портов, огромными изъязвленными капсулами с ионными разрядными двигателями, словно отражая внутреннее разложение. На носу она несла, как какой-нибудь разбойничий фрегат древней Земли, злобно ухмылявшуюся статую, чей торс почернел от огня разбитых ею врагов. Внизу болтались парализующие сети, они развевались, как юбки какой-нибудь продажной куртизанки или усы португальца.
Корабль мерцал и расплывался. От носа до кормы его обрамляли тонкие струйки зеленого огня. Это была «Уродливая Истина» капитана Келсо Пеппера, и она готовилась совершить маневр.
На нижней палубе, в маленькой камере, на койке лежала Табита Джут и играла на гармонике. Саския Зодиак сидела рядом с ней на полу и напевала блюз:
Я проснулась сегодня,
И мой брат был со мной,
Он сказал мне: «Сестрица, я уйду на покой».
Скажи мне, братец, кого нам обвинять?
Ты оставил меня синий блюз напевать.
Расстроенная, Табита перестала играть. Постучала гармоникой по ладони:
— Как ты можешь? — спросила она.
Саския повернула голову и посмотрела на Табиту:
— Ты о чем?
— Ну… петь об этом вот так.
— Я сочиняю многие из наших песен, — сказала Саския, словно это было ответом на вопрос Табиты. Может, это и впрямь был ответ.
— Сочиняла, — мягко поправилась Саския прерывающимся голосом.
Табита мысленно обругала себя, ей было нечего сказать. Она приложила к губам гармонику и легко сыграла первые строфы «Девушек Кеннеди».
Саския сидела, склонив голову. Табита была уверена, что она опять плачет. Это рассердило ее. Она откинула голову и заговорила в потолок:
— Ты меня слушаешь, а, Пеппер, грязный подонок? Так вот, это для тебя! — И она стала исполнять «Мы победим».
Табита проиграла песню три раза. Когда она стала играть в четвертый, Саския с болью повернула голову:
— Это сведет меня с ума, я ничего о нем не знаю, — сказала она. — У-у-х! — Чувствуя, что взлетает в воздух, Саския ухватилась за койку.
Похоже, гравитация теперь почтила своим вниманием потолок. К счастью, она была невелика. Зато вместо нее появилась бесплотная мерцающая голубая решетка, делившая камеру надвое, словно что-то отчаянно пыталось выкристаллизоваться из воздуха. Пересечения голубизны не были видны, если смотреть на них прямо, но со всех других точек они казались сияющей прозрачной четвероногой морской звездой, равномерно распростертой по камере.
Табита, болтая ногами в воздухе, держалась за койку одной рукой, а другой держала за руку Саскию. Повсюду раздавался пронзительный царапающий звук, в воздухе стоял призрачный запах марципана.
— Мы прыгаем, — сказала Табита. Ее голос, извиваясь, медленно ушел от нее, как вода в сточное отверстие, и волосы стали дыбом у нее на голове.
А потом они неуклюже плюхнулись на койку. Под ними была мягкая, пористая гравитация. Все вернулось в обычное состояние; или, наоборот, ничего не вернулось. Атмосфера казалась тонкой и вязкой, тусклый свет — ослабевшим и серым.
Сверхпространство.
Саския прижалась к Табите, плача так, словно у нее разрывалось сердце, и умоляя Табиту спасти ее, увезти домой, вернуть ей брата.
Если временами Саския и ее брат-близнец напоминали Табите Трикарико, то они напоминали ей и Реллу — по этой своей манере бросаться в крайности: от некоторой уверенности в себе и экзальтации в следующий момент падать в пропасть бесконечной и безутешной скорби. И ждать от тебя, что ты будешь разделять их состояние.
— Я хотела быть сама по себе, — немного успокоившись, хрипло сказала Саския, — но не так…
— По крайней мере, он был счастлив, — сказала Табита, прижимая к себе Саскию.
— Он сошел с ума, — с всхлипывающим вздохом ответила та.
— Он был счастлив, — повторила Табита. — Ему там действительно нравилось. Некоторым людям нравится.
Но Саския не желала с этим соглашаться. Ее брат ударился головой во время крушения:
— Он сошел с ума! Говорю тебе!
— Хорошо, — сказала Табита, — ну и что? Даже если так? Если бы мы были сумасшедшими, мы были бы счастливы здесь. Разве это не было бы приятно? — Она повысила голос. — Разве это не было бы приятно, капитан Пеппер? Мы получали бы удовольствие. Вам бы это понравилось, да? Вы ведь любите, когда ваши пассажиры наслаждаются путешествием, правда?
Но Саскию не так-то просто было отвлечь:
— Если я не могу говорить с ним, я хочу говорить о нем, — заявила она.
Табите этого не хотелось. Но это все-таки было какое-то занятие. И если это все, чем она может помочь Саскии, она это сделает.
Саския заговорила. Ее голос дрожал:
— Он никогда не радовался, когда я грустила. Мы чувствовали одинаково. Мы все. Если одному из нас было грустно, остальные подбадривали его. Мы были так счастливы! Мы не знали… даже не знали, что мы… — Она сглотнула, потом сильно чихнула. — Тогда было легче — когда нас было пятеро. Не хочу об этом говорить, — добавила она.
Табите, в свою очередь, хотелось. Не подумав, она спросила:
— А вы правда из Абраксаса?
— Кто еще мог такое сделать?
— Не знаю, — отозвалась Табита; но о том, что пронеслось у нее в мозгу в тот момент, она думала раньше, и не раз: что Близнецы Зодиак были не экспериментальные создания, не постгуманоиды, вовсе не были получены путем клонирования и не явились из Абраксаса, а что они с Земли, откуда-нибудь из Европы, из какой-то гористой местности, где есть коровы. Что они цирковые артисты со странными амбициями и, как большинство артистов цирка, — очень хорошие актеры.
Саския сказала просто:
— Я просто все время думаю. А Могул мертв. Я думаю о чем-нибудь, а потом обнаруживаю, что в конце я прибавляю: а Могул мертв. Это не горе. Пока нет. Если они нас скоро отсюда не выпустят, я покажу им настоящее горе, — сказала она, и ее голос стал низким и напряженным. — Я покажу им горе.
Словно она точно знала, что на уме у Табиты.
— Табита, — сказала Саския. — Я к этому привыкла. Так со мной было всю жизнь: меня запихивали в ящик, и люди смотрели на меня. У нас была своя квартира — большая детская с такой же средой, как у Ханны. Серафимы и Херувимы все время приходили и уходили.
А потом нас осталось только двое, и Кстаска вывела нас и посадила на корабль, и мы решили, что пришел наш черед.
Но домой мы так и вернулись.
Саския придвинулась поближе к Табите, ища утешения. Она была совсем невесомой.
Саския продолжала:
— Мы бежали из одного ящика в другой. Где мы прятались? В кабаре. Как будто не могли прожить без того, чтобы люди не смотрели на нас.
— Ты думаешь, для этого они и… сделали вас?
— Мы думаем, они хотели доказать сами себе, что они могли делать… по-прежнему могли делать обычных людей. Обычных! МЫ — это, то есть, мы были, мы были такими, какими представляют себе обычных людей Серафимы.
— Значит, они все это придумали.
Саския подозрительно посмотрела на Табиту.
— Ты не обычный человек, — заверила ее Табита.
— Каждый человек не обычный, — нетерпеливо ответила Саския. — В этом весь смысл. Мы были единственными, кто мог бы стать обычными, нас было пятеро, абсолютно похожих друг на друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62