Несмотря на отчаянное положение, в котором они находились, примирение с восставшими принесло им какой-то проблеск надежды.Один дон Антонио де Марис не тешил себя иллюзиями: этим утром он окончательно убедился, что, если айморе и не победят его силой оружия, они возьмут обитателей дома измором. Запасы продовольствия были на исходе, и только успешная вылазка могла спасти семью от голодной смерти, куда более мучительной и жестокой, чем мгновенная смерть от руки врага.Фидалго решил, однако, испробовать все средства, прежде чем признать себя побежденным; он хотел умереть со спокойной совестью, с чувством исполненного долга и удовлетворением от мысли, что сделал все, доступное человеческим силам.Он подозвал к себе Алваро и долгое время о чем-то говорил с ним вполголоса; они совещались, как привести в исполнение новый план, который мог их спасти.В это время авентурейро, собравшись вместе, устроили суд над братом Анджело ди Лука и единогласно приговорили его к смертной казни.После того как приговор был вынесен, они стали обсуждать, какую смерть следует избрать для беглого монаха. Мнения разделились: предлагались разные виды казни, один страшнее другого, но в конце концов было решено, что отступник должен умереть на костре; именно так инквизиция наказывала еретиков.На площадке поставили высокий столб и обложили его дровами и хворостом; потом к этому столбу привязали Лоредано. Тот спокойно вынес все оскорбления и не проронил ни слова.С той минуты, когда его выволокли из кабинета дона Антонио де Мариса, итальянцем овладело глубокое безразличие ко всему. Он понимал, что виноват и что ему не избежать самой суровой кары.Однако, когда его привязывали к столбу, произошло нечто такое, что вдруг вывело этого совершенно уже отупевшего человека из состояния апатии.Один авентурейро, из числа его бывших сообщников, подскочил к Лоредано и, сорвав с него пояс, показал этот пояс своим товарищам. Итальянец, видя, что у него отняли его сокровище, почувствовал боль, вероятно, более жестокую, чем та, какой он ждал от пламени костра; для него не могло быть пытки тяжелее, чем эта.В последние часы единственным его утешением была мысль, что тайна, которой он владел, но уже не мог воспользоваться, умрет вместе с ним, что ни один человек на свете не станет обладателем сокровищ, ускользнувших из его рук.Поэтому, когда авентурейро сорвал с него пояс, итальянец зарычал от бессильной злобы; глаза его налились кровью; он весь скорчился, и веревка, которой он был привязан, врезалась ему в тело.В эту минуту он был отвратителен. На лице его появилось выражение, какое бывает у бешеного зверя; на губах выступила пена, дыхание стало похожим на змеиный свист, оскаленные, как у ягуара, зубы угрожали палачам, творившим над ним расправу.Авентурейро только хохотали над отчаянием монаха, когда у того отняли его драгоценный документ; забавы ради они старались умножить его мучения, заверяя его, что, разгромив племя айморе, сразу же отправятся на розыски серебряных залежей.Бешенство Лоредано достигло предела, когда Мартин Ваз надел на себя его пояс и, улыбаясь, сказал:— Знаешь пословицу: «Близок локоть, а не укусишь»! VI. ПЕРЕДЫШКА Было восемь часов вечера.Авентурейро, сидя вокруг большого костра, уныло ждали, когда сварятся овощи, составлявшие весь их скудный ужин.На смену прежнему изобилию пришла нужда. Лишенные возможности добывать себе пропитание охотой, обитатели дома вынуждены были перейти на растительную пищу. Вина и прочие напитки, к которым они привыкли, были отравлены Пери. Пришлось их вылить, и авентурейро благословляли судьбу за то, что остались живы.Спас их Лоредано, который запер дверь в кладовую. Только двое авентурейро, бывшие с ним, успели хлебнуть вина. Через несколько часов они погибли — как мы уже знаем, — в ту самую минуту, когда собирались напасть на дона Антонио де Мариса.Однако вовсе не гибель товарищей и не безвыходность их положения повергали этих людей, любивших веселье и соленую шутку, в столь несвойственную им тоску. Умереть с оружием в руках, сражаясь с врагом, было для них самым естественным делом; к этой мысли они давно уже были приучены своей полной превратностей жизнью.Тосковали они лишь оттого, что к ужину у них не было дичи и перед ними не стояло кувшина с вином. Голод вынудил их подтянуть животы и отбил всякую охоту шутить и смеяться.Багровое пламя их костра колыхалось при каждом порыве ветра и, расстилаясь по земле, бросало издали бледный отблеск на фигуру Лоредано, привязанного к столбу, возле которого были сложены дрова.Авентурейро решили не спешить с казнью и дать монаху время покаяться в грехах и умереть христианином; они отложили исполнение приговора до утра, с тем чтобы за ночь осужденный мог припомнить свои грехи.Впрочем, может быть, решение это было продиктовано жестокостью, местью. Считая, что в их безвыходном положении виноват один итальянец, его товарищи воспылали к нему лютой ненавистью и решили продлить страдания преступника в отместку за все зло, которое он им причинил.Кто-нибудь из них время от времени поднимался и, подойдя к монаху, осыпал нечестивца самыми последними ругательствами. Лоредано корчился от бешенства, но не отвечал ни слова: палачи пригрозили, что отрежут ему язык.Айрес Гомес пришел позвать авентурейро к дону Антонио де Марису. Те поспешили на этот зов, и вскоре в зале собрались едва ли не все обитатели «Пакекера».Речь шла о том, чтобы сделать вылазку в лес, дабы обеспечить жителей дома пищей, пока не подоспеет дон Диего с людьми, за которыми он поехал. Дон Антонио оставлял себе десять человек для защиты дома. Предполагалось, что остальные пойдут с Алваро, который возглавит отряд. Если эта попытка увенчается удачей, еще можно надеяться на спасение, если же нет, то всем им — как ушедшим, так и оставшимся, — надлежит умереть смертью храбрых, как пристало христианам и португальцам.Отряд был тут же сформирован. Под прикрытием ночи несколько человек покинули дом и углубились в чащу; они должны были выйти незаметно для айморе и настрелять в лесу дичи.В течение первого часа, который последовал за их уходом, оставшиеся напряженно вслушивались в ночное безмолвие, боясь, как бы не грянули выстрелы, ибо это означало бы, что между авентурейро и индейцами завязался бой. Но все было тихо, и в сердца людей, измученных беспокойством и безысходной тоской, закралась надежда, правда, смутная и слабая.Ночь прошла спокойно. Не верилось даже, что дом по-прежнему окружен свирепыми айморе.Дона Антонио удивляло, что после утренней атаки дикари ведут себя так мирно и ни разу не напали на дом. На минуту ему даже пришло в голову, что, потеряв главных своих воинов, они ушли совсем. Однако он с давних пор знал, сколь мстительно и упорно это племя, и это мешало ему окончательно утвердиться в своем предположении.Сесилия лежала на кушетке. Она была до того измучена, что, несмотря на тревогу и грустные мысли, скоро уснула. Сердце Изабел сжималось от тяжелого предчувствия — она думала об Алваро и, мысленно следуя за ним в его опасном походе, шептала вперемежку с молитвами пламенные слова любви.Так прошла эта ночь, первая за трое суток, когда семья дона Антонио де Мариса могла хоть ненадолго забыться сном.По временам, подходя к окну, фидалго видел горящие вдоль берега реки костры айморе. Но тишина была мертвая. Не слышно было даже, чтобы далекое эхо повторяло какую-нибудь заунывную песню, из тех, какие по ночам любят распевать индейцы, качаясь в своих соломенных гамаках. Слышен был только шелест листвы, плеск ударявшей о камни воды да крики ойтибо Ойтибо, или нойтибо — бразильская ночная птица.

.Чем больше фидалго вглядывался в даль, тем чаще мысли его возвращались к надежде, которую он прежде считал иллюзией и старался отогнать прочь. В самом деле, все как будто говорило, что айморе покинули свой лагерь, оставив только костры, при свете которых они собирались в дорогу.Для такого человека, как дон Антонио, который знал обычаи этих диких племен и понимал, сколь деятельна, беспокойна и шумна их кочевая жизнь, мертвая тишина на берегу реки была верным признаком того, что айморе покинули эти места. Вместе с тем фидалго был слишком благоразумен, чтобы сразу этому поверить, и поэтому он приказал своим людям особенно зорко охранять дом.Могло статься, что этот безмятежный покой — всего только зловещее затишье, какое бывает перед грозой, когда стихии словно собираются с силами, чтобы вступить в страшный поединок, ареной которого становятся бескрайние просторы земли.Время шло, все было по-прежнему тихо. Наконец запела виувинья, и полосы света вторглись в ночную тьму.Начинало светать; утренняя заря раскинулась на горизонте, окрашивая бегущие облака всеми цветами радуги. Первый луч, прорвавшись сквозь нежную полупрозрачную дымку, скользнул по небу и увенчал сияющим венцом вершины далеких гор.Взошло солнце, потоки света хлынули на лес, который теперь, казалось, плавал в море золота, испещренного алмазами, сверкавшими на деревьях в каждой капельке утренней росы.Обитатели дома, проснувшись, взирали на ото великолепие, на это дивное пробуждение дня, в которое, после стольких мытарств и печалей, им трудно было поверить.Ночь покоя и забытья вернула их к жизни. Никогда еще эти зеленые луга, эта чистая и прозрачная река, эти цветущие деревья, эти широкие просторы не казались им такими прекрасными, такими радостными, как в это утро.Наслаждение и страдание отнюдь не только крайности и контрасты: в своей вечной, непрестанной борьбе они сплетаются воедино, как бы очищают себя и черпают силы друг в друге. Человек не может быть по-настоящему счастлив, если он не знает, что такое страдание.Под лучами утреннего солнца Сесилия расцвела, как полевой цветок; на щеках ее опять заиграл румянец; казалось, что солнечный луч, коснувшись их, передал им свой розоватый отблеск; глаза ее снова блестели, и губы, вдыхая чистый, благоуханный воздух, приоткрывались в улыбке.Надежда, эта посланница небес, эта ласковая подруга страдальцев, коснулась ее сердца и нашептывала ей на ухо какие-то неясные слова, таинственные песни, проливавшие в ее душу сладостный бальзам.Все обитатели дома воспрянули духом. После трагических событий, разразившихся накануне, наступило всеобщее оживление. Это не была еще окончательная уверенность, но уже нечто большее, чем простая надежда.Одна лишь Изабел не разделяла этого чувства. Как и сестра, она тоже заглядывалась на восходящее солнце, но лишь для того, чтобы вопросить солнце, небо и землю, что означают мрачные видения, являвшиеся ей бессонной ночью, что это — явь или только сон?Удивительное дело! Это сияющее солнце, это лазурное небо, эта цветущая земля, которые приободрили всех вокруг и как будто должны были вселить и в Изабел ту же радость, казались ей какой-то горькой насмешкой.Она сопоставляла ослепительное сверкание дня с тем, что творилось в эту минуту в ее душе: в то время как природа смеялась, несчастная девушка обливалась слезами. В это праздничное утро она была одинока в своей скорби. Ни одно существо на свете не хотело разделить ее боль, и, отторгнутая от всего живого, боль эта старалась скрыться еще глубже на дне души. Девушка прижалась к сестре и спрятала голову у нее на груди, чтобы ничем не нарушить сладостное спокойствие, которое излучали в этот миг глаза Сесилии.Тем временем дон Антонио решил проверить, правильны ли те предположения, которые он сделал вечером. Он убедился, что айморе действительно покинули лагерь. Айрес Гомес в сопровождении местре Нунеса отважился да-же спуститься вниз и с величайшими предосторожностями подкрался к месту, где торжествовавшие победу враги готовились казнить Пери.Все было пустынно: ни глиняных сосудов, ни орудий охоты, развешанных на ветвях деревьев, ни грубых гамаков — ничего, что указывало бы на присутствие дикарей. Теперь уже не приходилось сомневаться, что айморе ушли вечером или в первую половину ночи, после того как похоронили своих мертвецов.Эскудейро вернулся, чтобы сообщить об этом фидалго, который встретил известие об уходе туземцев менее радостно, чем можно было бы ожидать: он не знал причины и цели этого внезапного ухода и опасался, что это неспроста.Иначе и быть не могло. Дон Антонио был человеком разумным и искушенным жизнью. Сорокалетний опыт научил его быть осторожным; он ни за что не хотел вселять в своих близких надежду, которая могла оказаться напрасной. VII. БИТВА В то время как семья дона Антонио де Мариса после стольких потрясений радовалась наступившему спокойствию, на каменной лестнице вдруг раздался крик.Сесилия вскочила, не веря своему счастью: она узнала голос Пери.Девушка кинулась было навстречу своему верному другу, но местре Нунес уже опустил доску, служившую подъемным мостом, и спустя несколько мгновений Пери стоял в дверях.Дон Антонио де Марис, его жена и дочь похолодели от ужаса; Изабел упала как подкошенная.Пери нес на плечах бездыханное тело Алваро. На лице индейца была глубокая печаль. Пройдя по зале, он положил свою драгоценную ношу на кушетку и, взглянув на бескровное лицо того, кто был его другом, смахнул навернувшуюся слезу.Никто из присутствующих не решался нарушить глубокого молчания, которое воцарилось в зале. Авентурейро, бросившиеся было вслед за Пери, когда тот прошел мимо них, остановились в дверях в почтительном молчании, пораженные до глубины души тем, что случилось.Сесилия не могла уже более радоваться тому, что Пери цел и невредим; несмотря на все, что ей пришлось пережить, у нее нашлись еще слезы, чтобы оплакивать благородного и преданного кавальейро, сердце которого перестало биться.Дон Антонио де Марис скорбел, как отец, потерявший сына; это была немая, ушедшая в себя печаль, которая потрясает натуры сильные, но сломить их не может.Когда первые минуты потрясения прошли, фидалго стал расспрашивать индейца и услышал из его уст немногословный рассказ о событиях, которые привели к этой горестной развязке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45