– Прочти, ну же! – закричал Джозеф, указывая трясущимся пальцем на газету.
Она взяла газету. Это была «Ричмонд Иквайер» от 27 марта 1807 года.
– Черт побери! Ты что, читать не умеешь? – За его обозленностью она чувствовала страх.
Она посмотрела на подрагивающие перед глазами строчки.
«Вчера вечером изменник Аарон Бэрр доставлен в Ричмонд в ожидании суда, в сопровождении полковника Николаса Перкинса и его храбрецов, проделавших опасное путешествие в Алабаму, где он был задержан. Вскоре он будет посажен в тюрьму. Многие его сообщники по заговору тоже предстали перед законом. Следует надеяться, что никто из них не избежит заслуженной участи».
Ей показалось, что столбы на крыльце покачнулись и зашатались. Пальцы ее судорожно комкали газету.
– Это неправда! Это их новая ложь.
– Неправда? – зло передразнил он ее. – Bсe неправда, что не нравится тебе или твоему отцу! Он схвачен, миледи, понятно вам? Заключен в тюрьму и скоро будет повешен. В этот раз ему не вывернуться, как удавалось раньше.
Он подмял стек и что было сил ударил по перилам; куски белой краски разлетелись во все стороны.
Гампи закричал от страха и начал плакать. Тео осторожно подтолкнула его:
– Беги отсюда, дорогой, быстрее! – Когда ребенок заковылял прочь, она повернулась к Джозефу. – Как смеешь ты так говорить о моем отце? Как ты смеешь?
– Как я смею? – заорал он, – Как ты смеешь вовлекать меня в эти предательские заговоры и тупоумные интриги? Слава Богу, я не имею ничего общего с его недостойными махинациями.
Она задохнулась от возмущения.
– Ты имеешь к этому отношение. Ты верил в это предприятие, был предан ему. Ты дал на это деньги. Ты бывал на острове Бленнерхассетов и был там одним из участников проекта…
Его душила ярость, он сжал кулаки, но ответил он все же гробовым спокойствием:
– Ты ошибаешься, Теодосия. Я не был заинтересован в амбициозных планах твоего отца. Не был я и на острове Бленнерхассетов.
Она вскинула голову. Сначала она остолбенела, и ей показалось, что она ослышалась.
– Ты никогда не был на острове? – переспросила она.
– Я не виделся с полковником Бэрром с тех пор, как он появился здесь незванным в октябре прошлого года и вынудил меня оказать ему гостеприимство.
Смятая газета выпала из ее рук, и легкий ветерок унес ее с крыльца. Тео механически наблюдала, потом обернулась к Джозефу, и во взгляде ее была такая сила презрения, что она пробила броню его ярости.
– Я сделаю все, чтобы не помешать твоему маленькому обману, – сказала она и быстро пошла прочь.
Он схватил ее за плечо:
– Постой, Тео, что ты собираешься делать?
Она высвободилась, не зло, но так, словно он был неодушевленным предметом, мешающим ее движению вперед.
– Я собираюсь в Ричмонд.
– Я запрещаю тебе. Я не хочу, чтобы кто-то из моей семьи имел отношение к этому позорному делу.
– Но я поеду. А ты, если хочешь, можешь считать, что я не принадлежу к твоей семье.
Он отпрянул. Весь гнев его испарился. Он выглядел подавленным.
– Не надо так, Тео. Ты знаешь, я люблю тебя. Ты понимаешь, я ведь и о тебе беспокоюсь. Твой отец совершил позорный поступок.
– Мой отец не совершал позорного поступка. Это невозможно. А если он в беде, то я должна быть с ним. Я вижу из этого писания, что он, в самом деле, в Ричмонде. Но остальному я не верю. Я уверена, что он не под арестом. Он ничем не заслужил этого. Даже враждебность Джефферсона не могла зайти так далеко.
Джозеф снова разозлился. Что за тупое упрямство с ее стороны? Он не мог терпеть ее бессмысленной веры в отца. Он едва удержался, чтобы не ударить ее, попытаться сбить с нее презрительную отчужденность.
– Дура! – закричал он. – Ты не веришь никому, кроме своего драгоценного проходимца-папочки. Вот, может, поверишь его словам.
Он вытащил из кармана смятую бумагу. Увидев знакомый почерк, она выхватила ее у него. Она читала, а он злорадно следил за ней. Он знал записку наизусть.
«Форт Стоддерт, 4 марта.
Я арестован, и завтра меня отправляют на север. Через неделю будем проезжать через Каролину. У меня девять охранников. Меня можно освободить небольшими силами. Лучше всего это сделать в Честере. А..»
– Не понимаю, – закричала она, – ведь это посылали мне. Почему же я не получила письма?
Он молчал. Он не жалел, что перехватил это письмо, но жалел, что гнев заставил его выдать себя. Посмотрев на его лицо, она все поняла.
– Ты не передал его мне, – прошептала она. – Мы могли бы освободить его, как он пишет, а теперь уже слишком поздно.
Его испугала произошедшая с ней перемена. Он ожидал гнева, новой вспышки презрения, но не безысходного отчаяния. Она упала на стул, тупо глядя на перила. Потом она опустила голову.
– Он, наверно, подумал, что я бросила его. Наверно, он надеялся, ждал, вглядывался в каждое лицо в толпе, искал друзей, но все впустую. О, как же ты мог так поступить с ним… и со мной.
Джозеф неуклюже коснулся ее склоненной головы.
– Ну, подумай, Тео, что мы могли бы сделать? Его арестовало правительство. Как я-то мог бы освободить его?
– Мог бы. У тебя есть власть в штате. Можно было бы найти людей, чтобы сделать это. Но ты – трус. Ты думаешь только о собственной шкуре. Я презираю тебя. – Она говорила это совершенно бесстрастно, что особенно было болезненно для него.
– Ты несправедлива, Тео, – начал он.
– Я… я… – он замолчал.
Какого черта он должен оправдываться? Он поступил как разумный человек. Он повернулся и зашагал в дом, сорвав зло на Купидоне, негритенке, который был в это время в коридоре и не догадался вовремя убраться.
Теодосия осталась сидеть на крыльце. Она вспоминала: вот здесь он сидел вместе со мной, тем золотым октябрьским днем, когда впервые рассказал мне про «X». Она снова видела его вдохновенное лицо, вспоминала ощущение славы и величия, которые он внушил ей. Там, в доме, в гостиной на столе, все стоит бюст Наполеона. Отец говорил тогда: «Не думаешь же ты, что я хотя бы не равен этому маленькому корсиканцу?»
Она закрыла глаза, почувствовав, что начинает плакать. Сердито покачала головой. Он ведь ненавидит слезы. Как смеет она отчаиваться? «Это – только временное поражение, – уверяла она себя. – Он справится с этим. Ему ничего не могут сделать, он и сам не сделал ничего плохого», – повторяла она про себя, как заклинание.
Когда несколько позже Элеонора вышла на крыльцо сообщить Теодосии, что малыш поужинал и зовет маму, она застала хозяйку спокойной, но заметила на лице следы слез.
– Плохие новости, мадам? – спросила она сочувственно.
– Да, – кивнула Тео. – Но это временно. Все образуется.
Горничная еще помедлила, и, с вольностью служанки-фаворитки, добавила:
– Мсье Элстон, кажется, в дурном настроении: кричит и ревет, как бешеный бык.
Тео пожала плечами и сказала с равнодушной улыбкой.
– Поведение мистера Элстона мне совершенно безразлично.
Элеонора изумилась. Боже, до чего она похожа на своего отца! Нежная Тео стала сейчас твердой как алмаз. Гордо поднятое лицо, презрительный взгляд – точно как у отца. «Да, мсье Элстон – не пара мадам, – думала она про себя. – Пусть себе бесится!» Это, впрочем, новость. Элеонора знала Тео как хорошую дочь и жену, не считая той истории в Вашингтоне. Но это было всего лишь небольшое недоразумение. Мадам живет, как монахиня, и сама не понимает, кажется, какое восхищение она вызывает.
Перед тем, как Тео уехала в Ричмонд, Джозеф смягчился. Он долго еще цеплялся за свой авторитет. Публично он всячески отрицал, что знал о «заговоре», и пытался так же вести себя в личной жизни. Но ледяное безразличие Тео сделало его на самом деле жалким. Она собиралась уехать в Ричмонд в почтовой карете, но вечером накануне в комнату вошел мрачный Джозеф.
– Не надо ездить общественным транспортом. Это не подобает Элстонам. Помпеи отвезет тебя в кабриолете.
Она стояла на коленях и собирала чемодан.
– Спасибо, Джозеф, – сказала она с холодной любезностью.
Он переступил с ноги на ногу и откашлялся.
– Может быть, позже я и сам присоединюсь к тебе, если улажу свои дела.
Зная, что это – всего лишь болезненная уступка, она немного пожалела его, но еще не простила.
– Если ты приедешь, чтобы помочь, я буду рада тебя видеть.
Он чувствовал себя несчастным, смотрел на ее согнутую спину, любуясь распущенными вьющимися волосами на фоне ее голубого платья. Она казалась ему юной и свежей. У него стучало в висках. Черт побери, она ведь его жена! Почему он не схватит ее за эти красивые волосы, не побьет, наконец, так, чтобы она попросила прощения?
Она с удивлением подняла голову, услышав его частое дыхание.
– Ты что-то еще хотел сказать, Джозеф? – Ее огромные темные глаза смотрели вопросительно, но были холодными, как зимний океан.
В ярости он повернулся и вышел из комнаты.
Когда Тео приехала в Ричмонд, уже смеркалось. Было душно, как перед грозой. Стояла июльская жара, но, несмотря на зной, духоту и тучи пыли, на улицах было полно народа, и настроение у людей было праздничное. В гостинице «Орел» был такой наплыв, что столы вынесли на мостовую. Когда экипаж Тео проходил по Брод-стрит, толпа стала такой плотной, что лошади не смогли идти дальше. В двадцати футах впереди группа молодых людей плясала на мостовой, насвистывая мелодию «Денег и мускуса», а справа от экипажа, на Капитолийской площади, слышались шипение и треск праздничных ракет. Она выглянула в окошко и обратилась к мужчине в лосинах, который стоял на краю тротуара и постукивал ногой в такт мелодии танца.
– Простите, сэр, разве сегодня какой-нибудь праздник? Прочему так много народа на улицах?
Мужчина засмеялся:
– Пожалуй, праздник, мэм. Люди пришли со всей Вирджинии посмотреть, как повесят предателя.
Люди, стоявшие поближе, подхватили его слова.
– Повесить предателя! Повесить его!
Она слышала вокруг выкрики из толпы, которые звучали подобно дьявольскому хору. Она быстро спряталась в экипаж, почувствовав страх и даже озноб, несмотря на жару, и закуталась в плащ.
Кто-то заорал куплеты:
«Бэрр, жалкий изменник, предстал пред судом.
Повесить его, да и дело с концом!»
И их тут же подхватили десятки глоток. На смену страху Тео пришел гнев. Улица была также запружена. Помпею пришлось выйти, он пытался как-то пробиться. Тео снова высунулась из экипажа.
– Как вы смеете говорить о виселице? – закричала она, глядя в изумленные лица стоявших перед ней людей. – Бэрр – не изменник, и его еще даже не судили.
Человек в лосинах перестал напевать, он открыл рот от удивления. Ее пылающие гневом глаза озадачили его.
– Как же, мэм, он изменник, сам Джефферсон так говорит.
– Он не имеет право так говорить, – выкрикнула она яростно.
Танцоры перестали плясать и собрались у кабриолета. Они уставились на нее, бормоча что-то. Помпеи моментально оставил лошадей и пробился к ней. Его темное лицо посерело от страха.
– Не надо ругайся, миссис, – умоляюще шептал он. – Они нас побить. Никак не проехать, лошади не проходить.
– Куда вам надо, мэм? – спросил все тот же человек в лосинах. Слова Тео и ее красота произвели на него впечатление.
Она глубоко вздохнула и спокойно ответила:
– В тюрьму, на свидание с Аароном Бэрром.
На мгновение наступило молчание, потом послышались голоса:
– Говорят, он действует на женщин колдовством.
– И висельник утешится, если его обнимут такие нежные ручки.
– Поцелуйте его от меня, миледи, – заорала какая-то толстая девка, подбоченясь и чмокая губами.
Кто-то загоготал и хлопнул девку по широкому заду. Теодосия сияла капюшон и высунулась в окошко.
– Я – дочь Аарона Бэрра. Не будете ли вы добры меня пропустить?
Толпа попятилась, раздался ропот, на нее смотрели с явным любопытством. Мужчина в лосинах, поглядев на нее почти с восхищением, пришел на помощь Помпею.
– Пропустите эту леди! – крикнул он.
Люди повиновались. Новость распространялась в толпе, как пожар.
Возок тронулся, сопровождаемый любопытными взглядами, медленно продвигаясь к небольшому кирпичному зданию с толстыми решетками на окнах. Здесь он и остановился. Тео вышла и сообщила тюремщику в форме, который поспешил ей навстречу, кто она такая.
Она держалась прямо, голова ее была гордо поднята, но ноги дрожали. Неважно, каким я его найду, думала Тео. Нельзя показывать ни огорчения, ни страха. Она лихорадочно старалась приготовить себя к худшему. Она уже представляла его в темной грязной каморке, на соломе, остриженного, в темной арестантской робе. Может быть, его побили или унизили, может быть, его мужество сломлено? Однако не надо пафоса. Он всегда ненавидел его.
Действительность, однако, принесла ей огромное облегчение. Тюремщик привел ее в удобную комнату, где был стол, стулья и даже ковровая дорожка.
А вот и отец. Он немного побледнел, вид у него был усталый, но на нем был тот же черный шелковый костюм, а шейный платок был белоснежным, как обычно.
Она обняла его и уткнулась лицом в плечо, вновь ощутив удивительно приятный, с детства знакомый запах табака и накрахмаленной одежды. Она вспомнила, как эти сильные руки когда-то обнимали ее, принося успокоение и заставляя забыть все огорчения. Так и сейчас. Она пришла утешать его, но с радостью увидела, что это было не нужно. Он, как всегда, владел собой, положением и ее настроением.
– Папа, дорогой, – прошептала она, и глаза ее наполнились слезами.
Он поцеловал ее в щеку и засмеялся.
– Добро пожаловать, моя дорогая, – начал он с характерным для него добродушным юмором. – Не хотите ли посмотреть на изнеженного узника? Я здесь устроился более удобно, чем прожил большую часть жизни. Многие добрые граждане Ричмонда снабжают меня деликатесами. Смотри.
Он показал на стол у окна, заваленный подарками. Здесь было множество апельсинов и абрикосов, корзинка с малиной, кувшин со сливками, кусок масла, коробка с сигарами и букет красных роз.
– Их принесла мне прекрасная леди, – сказал он, вытаскивая из вазы один цветок.
– Вместе с пылким письмом. Она была бы удивлена, увидев, какое применение я нашел этой розе. – И он прикрепил ее на платье Тео. – Ну вот, а если ты теперь улыбнешься, моя прелесть, то будешь такой милой, какой я люблю тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44