– Не знаю, Сарабет. Если даже и они, то случилось это не в последние день-два, а раньше. Нэш говорит, у Хэпа чертовски сильный жар, а такое не начинается в один миг.
– Право, Эллиот, что за вульгарный язык!
– Ну, хорошо, хорошо, у Хэпа очень сильный жар. А теперь нам пора идти. У миссис Спренгер и так хватает забот из-за миссис Брайс, а ты тут со своими излияними о том, как тебе не нравится жить в форте.
– А почему мне здесь должно нравиться? – с напором спросила она. – Ты разве предупреждал меня, что это место кишит гнусными, грязными индейцами? Говорил, что увезешь меня в ссылку на край света? Да, я не хочу здесь жить и не скрываю этого! И если ты меня не увезешь отсюда, я вернусь в Огайо сама! Ты это хотел от меня услышать?
– Ты знала, что выходишь за военного, Сарабет, – ответил он сдержанно. – А как солдат я еду туда, куда меня посылают.
Со смущенным видом повернувшись к Коре, он пробормотал:
– Извините, мэм. Я позабочусь о том, чтобы она и близко не подходила к миссис Брайс. Этой несчастной женщине лучше не слышать таких вещей.
Но Энни слышала все. До последнего слова. И несмотря на всю свою готовность к подобному и понимание неизбежности этого, услышанное причинило ей острую боль. И это было лишь начало – ей предстояло еще много чего услышать.
Сдерживая готовые хлынуть слезы, она подошла к умывальнику и с ужасом увидела в зеркале чье-то незнакомое, изможденное лицо. Ее рука медленно поднялась к волосам и дотронулась до спутанных, кишащих вшами комьев. Пальцы коснулись туго натянутой, прилипшей к скулам кожи, покрытой корочкой грязи, скользнули по впадинам щек и спустились к сухим, потрескавшимся, бескровным губам. Но больше всего поражали глаза незнакомки в зеркале – глаза какой-то старой женщины, а не ее, Энни.
Она взяла кувшин с горячей водой, вылила ее в тазик и намылила руки. Пройдет еще много времени, прежде чем ей удастся отмыться, но и тогда чистой будет только наружность. Сарабет Хьюз права в одном – ей, Энни, никогда уже не стать чистой внутри, сколько бы лет ей ни предстояло прожить.
За ее спиной скрипнула дверь, и в комнату вошла Кора Спренгер с испускающим пар чайником.
– Хотите, помогу? – в который уже раз предложила она и, подойдя к ванне, вылила туда горячую воду, а затем выпрямилась и, улыбнувшись, ободряюще произнесла: – Ничего, все будет хорошо, пусть только пройдет немного времени.
И в этот момент лицо Энни сморщилось, и она, больше не в силах владеть собой, воскликнула плачущим голосом:
– Но у меня нет времени! У них осталась моя маленькая девочка!
– Ах, боже мой…
Кора Спренгер заключила Энни в объятия, и та, припав головой к ее груди, горько разрыдалась. Так они и стояли, и Кора ласково гладила ее по спутанной массе волос.
Наконец, испытывая ужасную неловкость за то, что дала волю чувствам, Энни высвободилась из объятий миссис Спренгер и, вытерев щеки, прерывистым шепотом проговорила:
– Извините. Я очень редко плачу.
Затем снова повернулась к умывальнику и, коснувшись волос, уныло спросила:
– Наверно, безнадежное дело?
– Почему же. Но прежде чем обрабатывать керосином, придется, видно, их обрезать. Тогда легче будет расчесать.
Энни закрыла глаза, которые еще жгло от недавних слез, и отрицательно покачала головой:
– Нет. Если придется сидеть день и ночь напролет, я все равно постараюсь их спасти, насколько это удастся. Итан любил мои волосы, – с болью в голосе произнесла она. – Он говорил, что они у меня, как у ангела.
– Итан любил вас, моя милая, – мягко отозвалась Кора, а затем, подойдя сзади к Энни и посмотрев на спутанный клубок волос, решительно заявила: – Если вы в состоянии вытерпеть боль, когда будем продираться через эти дебри гребенкой, то я готова помочь вам спасти ваши волосы. И пусть даже это займет у нас целую ночь, меня это не волнует. Все равно ведь Уилл будет занят с капитаном Уокером, и мне кажется, он еще не скоро освободится. А когда закончим, пойдем их навестим. Если хотите, можете поподробнее рассказать мне о вашей маленькой девочке.
– Нет, не могу – не сейчас, – прошептала Энни. – Пока еще не могу.
4
Энни сидела в кресле-качалке с деревянной спинкой и тихонько раскачивалась, глубоко погрузившись в свои мысли. На ней было голубое ситцевое платье, взятое у Коры Спренгер. Она не стала принимать настойку опия: ей не хотелось ложиться. Все для нее было непривычно новым, и в продолжение дня у нее постоянно менялось настроение – то это была радость от вновь обретенной свободы, то боль от постигших ее потерь.
Ее рассеянно блуждающий взгляд остановился на кровати: красивое, аккуратно отвернутое стеганое одеяло домашней работы, накрахмаленная, отделанная кружевами, белоснежная простыня. В последний раз, когда ей довелось спать в настоящей постели, она лежала под своим собственным стеганым одеялом, а рядом был ее муж.
В ту ночь они с Итаном занимались любовью почти до полного изнеможения, а потом долго лежали без сна, строя планы поездки в Новый Орлеан. Они собирались навестить семью младшего брата мужа: Итану хотелось познакомить их с женой и детьми. Интересно, узнал ли Мэтью о смерти брата и привел ли в порядок их с мужем дела?
Обводя взглядом комнату и замечая все те мелочи, с помощью которых Коре удалось создать атмосферу уюта в доме, Энни ощущала горечь своих утрат еще острее – пожалуй, так тоскливо ей не было с тех пор, как у нее отняли Сюзанну. Теперь у нее не было никого – ни мужа, который поддержал бы ее в трудную минуту, ни малыша, который постоянно дергал бы ее за юбку, ни пытливой маленькой девочки, которая ходила бы за ней по пятам.
Но она на свободе, напомнила себе Энни, и должна быть благодарна судьбе хотя бы за это. Теперь она может искать Сюзанну и надоедать властям до тех пор, пока они не помогут ей в этом. Она может отправиться домой и, восстановив свои силы, приступить к поискам дочери.
Единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было громкое тиканье больших часов в гостиной. Энни слышала, как пробило сначала три четверти, а затем десять часов.
«Десять часов, и все хорошо, – внушала она себе, – а если и нет, ты должна сделать, чтоб было хорошо. Ведь ты старалась выжить не просто так».
Ощущение одиночества, создаваемое тиканьем часов, было невыносимым. Встав с кресла, она подошла к окну и выглянула на улицу. Ветер улегся, и буран полностью прекратился, покрыв землю толстым слоем первозданно чистого снега. При свете луны была видна одинокая фигура совершающего обход часового, который вскоре исчез между домами. И Энни почувствовала себя еще более одинокой.
Она подумала о Хэпе Уокере, который лежит сейчас в лазарете и может потерять ногу, а возможно, и саму жизнь. Майор Спренгер только о нем и говорил за ужином, и тогда она вспомнила – это тот самый Хэп Уокер, техасский рейнджер. Несколько лет назад, еще до войны, она прочла в городской газете Остина, что он, проявив незаурядную смелость и находчивость, освободил двух маленьких девочек, захваченных военным отрядом племени кайова. Незаметно прокравшись в стойбище индейцев и напугав их лошадей, так что те в панике бросились врассыпную, он воспользовался суматохой, схватил обеих девочек и увез их с собой. В то время эта история была у всех на устах.
Судя по рассказу майора, Хэп прожил необыкновенную жизнь. В восемнадцать лет – техасский рейнджер. В двадцать четыре – капитан батальона рейнджеров. Затем – техасский доброволец в Армии Конфедерации, где он тоже вырос до звания капитана. Дважды ранен в войну – один раз в Атланте, другой – при Шарпсберге, однако домой не стал возвращаться до самого окончания войны. Восстановлен в рядах рейнджеров, однако в прошлом году был вынужден уйти из-за раны – той самой, которая сейчас угрожала его жизни. Но до сих пор все называли его капитаном Уокером.
– Хэп Уокер, – рассказывал Спренгер, – был настоящей грозой индейцев и в этом отношении не имел себе равных во всем Техасе, к тому же он хорошо знал законы и не позволял нарушать их другим. Люди всегда могли на него рассчитывать, а он скорее бы умер, чем оставил бы кого-нибудь в беде. Да, Хэп был лучшим из лучших.
Но когда Кора спросила, как у Хэпа обстоят дела, лицо доктора Спренгера помрачнело.
– Меня сильно беспокоит его состояние, – признался он. – Не знаю, может, нужно было сразу отрезать ногу, и если температура к завтрашнему дню не спадет, это придется сделать. Остается лишь уповать на бога, что я не ошибся, решив с этим не торопиться.
– Но ты ведь сказал, что обнаружил источник заражения, – напомнила доктору Кора, – и что у него неплохие шансы на выздоровление.
– Это было еще до того, как подскочила температура. В шесть часов она у него была уже за тридцать девять, и это мне очень не нравится. Я сказал Нэшу, что в случае, если она и дальше будет подниматься, он должен дать Хэпу, кроме хинина, еще и сассафрас, хотя не хотелось бы заставлять его потеть, когда организм и так уже обезвожен.
Так оно и случилось: температура поднялась еще выше. Придя из лазарета, доктор Спренгер почти сразу же отправился спать, и поскольку Энни в это время была у себя в комнате, она так и не узнала, стало ли Уокеру лучше. И вот теперь она ни о чем другом не могла думать. Ее и саму удивило, как много для нее это значит. Видно, само Провидение позаботилось о том, чтобы капитан Уокер, сбившись с пути, забрел на стоянку команчей, и для нее окончились эти три года безысходного отчаяния. И разве не чудо, что им, несмотря на его состояние, удалось добраться до агентства? Ей хотелось бы поблагодарить его и за это, и за тех двух девочек, которых он спас от участи, постигшей Сюзанну.
Когда она отвернулась от окна, ее взгляд упал на шерстяную шаль, которую Кора дала ей на то время, пока будет дуть северный ветер. Но после трех суровых зим, проведенных Энни на равнинах Льяно-Эстакадо, ей в доме было тепло, несмотря на все сквозняки. И пока она рассеянно смотрела на шаль, у нее созрело решение сейчас же сходить к Уокеру и сказать, как она ему благодарна, а услышит ли он ее или нет, это не так уж и важно. Завтра может не представиться такой удобной возможности.
Она накинула шаль на плечи и, поплотнее в нее закутавшись, выскользнула из комнаты. Казалось, в доме не было ни души; тишину нарушало лишь тиканье часов, и сердце Энни, когда она открывала дверь на улицу, билось гулко и сильно, в унисон с часами. Одной рукой подобрав юбку, чтобы подол не волочился по снегу, а другой поддерживая шаль на груди, она осторожно спустилась по ступенькам и направилась через двор к больнице. У двери она минуту помедлила, стряхивая попавший на юбку снег, затем громко постучала и, подрагивая от холода, стала ждать, когда ей откроют.
– Миссис Брайс! – воскликнул, увидев ее, капрал Нэш – санитар, который сопровождал ее и Уокера в карете «Скорой помощи».
– Можно войти, сэр?
– Уже вроде бы поздно, – неуверенно ответил тот.
– Да, знаю, но мне нужно видеть капитана Уокера.
– А док знает, что вы здесь? – спросил он с подозрением.
– Нет – и он, и миссис Спренгер уже легли спать. Он казался ужасно вымотанным за ужином.
Нэш кивнул:
– Это точно – вконец, бедняга, умаялся.
Шагнув мимо него, она сняла шаль и спросила:
– Как капитан Уокер?
– А что сказал док? – ответил Нэш вопросом на вопрос.
– Не слишком много, – солгала она. – Вы сами что думаете?
– Я не доктор, мэм, а всего-навсего санитар. Но, боюсь, капитан может отправиться в могилу. Я бы на его месте поскорей бы избавился от этой конечности, пока она не доконала его.
– У него что, гангрена?
– Больше похоже на заражение крови – вся кожа в красных полосах. Я так думаю, это из-за гнойного нарыва. И скажу вам, зрелище просто страшное.
– Значит, ему не лучше?
– Температура страшенная, и не похоже, что собирается спадать. Не знаю, то ли из-за этого, то ли потому, что я дал ему недавно морфин, но он полностью вырубился.
– Мне жаль это слышать.
– Думаю, ничего страшного не случится, если вы заглянете к нему на секунду, – добавил он, смягчившись. – Все равно Райта и Хансена выписали сегодня в бараки, так что сейчас он в лазарете один.
– Благодарю вас.
– Но сначала, пожалуй, пойду прикрою его.
И он, оставив ее одну, исчез за дверью. Энни прошла от двери в комнату и обвела ее беглым взглядом. Неверный, мерцающий свет керосиновых фонарей отбрасывал на стены искаженные тени пустых кроватей.
Когда Нэш вернулся, лицо его было хмурым.
– Жар только усилился, – сказал он, с тревогой посмотрев на нее. – Не хотелось бы будить доктора, но я не знаю, что делать – если и дальше пичкать капитана сассафрасом, ему нечем будет потеть. Он не так много пил, чтобы из него выходила вода.
Отступив назад, он пропустил ее перед собой.
– Первая кровать, – сказал он и, подойдя с ней к больному, остановился чуть сзади. – Как видите, выглядит не лучшим образом.
Лицо Хэпа Уокера было уже не пепельно-серым, как тогда, когда она видела его в последний раз, а красным, и в оранжевом свете лампы казалось почти пунцовым. Она протянула руку и коснулась холодными кончиками пальцев его лба, затем взглянула на Нэша и проговорила:
– Мне кажется, если вы не собьете температуру, у него начнутся судороги. Ему обязательно нужно попить – хоть чего-нибудь.
– Уж кому, как не мне, это знать, мэм, но, как я его ни прошу, он отказывается. – Нэш некоторое время смотрел через ее плечо на больного, а затем принял решение: – Я все-таки схожу за доком. Если бы здесь были Уолш или Паркер, я бы его не стал будить, но сегодня ночью я дежурю один. Доктору, конечно, это мало понравится, – без особого энтузиазма добавил он.
– Но сначала намочите несколько простыней.
– Что, что?
– Я говорю – прежде чем уйдете, заверните его в мокрые простыни.
Он покачал головой:
– Но ногу нельзя мочить.
– У вас есть клеенка? Заверните в нее. Хоть вы и собираетесь отрезать ногу, но все-таки.
– Пусть его сначала осмотрит док. Я не имею права нарушать инструкции. Если что-то будет не так, как он сказал, мне может влететь.
– Я присмотрю за капитаном Уокером, – вызвалась она.
– А вы что, знаете капитана?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38