https://wodolei.ru/catalog/stalnye_vanny/170na70/
Те, кто не знал, что Гулен – главное действующее лицо праздника, обращались к нему за разъяснениями. Один из зевак сказал ему:
– Как вы думаете, человек умирает сразу, как только ему отрубят голову? Я так не считаю. Когда я сворачиваю шею гусю или утке, они живут после этого более четверти часа.
Гулен также не был уверен, что смерть наступает мгновенно, и извивался, пытаясь сбросить путы, и поворачивался к палачу с вопросом:
– Ты не говорил мне как-то раз, что головы казненных на гильотине прогрызли дно в твоей корзине?
Но палач, ум которого помрачился от страха, не отвечал или издавал нечленораздельные восклицания, свидетельствовавшие о его смертельном ужасе.
После пятнадцатиминутной передышки, во время которой игуаны успели переодеться, они снова тронулись в путь. И тут они увидели, что слева по дороге стремительно движется людской поток, спешивший принять участие в казни.
Все эти люди, которым еще накануне угрожало орудие смерти, те, что с ужасом взирали на человека, приводившего его в действие, ныне были охвачены любопытством и жаждали увидеть, как эта машина набросится на своего хозяина и растерзает его, подобно коням Диомеда, вскормленным человеческим мясом.
Посреди толпы двигались черные фигуры; тот, что шел первым, нес палку; на конце ее развевался белый носовой платок.
То были республиканцы, что воспользовались Божьим перемирием, предложенным Кадудалем, и пришли, чтобы присоединить свое молчаливое презрение к шумному гневу черни, для которой нет ничего святого, ибо ей нечего терять.
Кадудаль приказал остановиться и, любезным поклоном приветствуя синих, с которыми накануне сражался насмерть, произнес:
– Пожалуйте, господа. Это великое зрелище достойно внимания людей любых убеждений. У душегубов, тех, кто режет и топит, нет своего флага, а если есть, то это знамя смерти, черный флаг. Пожалуйте; и вам и нам не по пути с этим флагом.
С этими словами он отправился дальше, смешавшись с республиканцами, доверявшими ему, как и он доверял им.
XXVII. КАЗНЬ
Тот, кто смотрел бы из деревни Мутье, точнее, из левой ее части, на приближавшуюся странную процессию, которая медленно поднималась по дороге, где смешались пешие, всадники, белые в костюмах, освященных Шаретом, Кателино и Кадудалем, синие в республиканской форме, женщины, дети и крестьяне, а также увидел бы неведомую машину, катившуюся посреди бурного, как океан, людского потока, – такой человек едва ли смог бы объяснить себе, что это значит, если бы не был в курсе происходящего благодаря афишам Костера де Сен-Виктора.
Но сначала в этих афишах усмотрели странное бахвальство, которое позволяли себе в то время различные партии, и многие, возможно, пришли не для того, чтобы увидеть обещанную казнь (они не смели на это надеяться), а чтобы услышать объяснение по поводу того, что им посулили.
Местом сбора был объявлен Мутье, и все окрестные крестьяне с восьми часов утра томились ожиданием на главной площади селения.
Неожиданно им сообщили, что к деревне приближается процессия, разраставшаяся с каждым шагом. Тотчас же все побежали к туда и в самом деле увидели впереди процессии, преодолевшей уже две трети подъема, вандейских вождей с зелеными ветвями в руках, как во времена древних обрядов искупления.
И тут толпа, собравшаяся в Мутье, хлынула на дорогу; две людские реки встретились и слились воедино, подобно двум приливам, спешащим навстречу друг другу.
На миг это вызвало переполох, и началась давка: каждый пытался пробиться к эшафоту и к повозке, где сидел Гулен, палач и его подручный.
Однако все люди были движимы одним и тем же чувством, в котором, видимо, было больше воодушевления, чем любопытства; поэтому те, кто посмотрел, справедливо сочли, что другим тоже нужно это увидеть, и сторонились, уступая им место.
По мере продвижения процессии Гулен все сильнее бледнел, понимая, что приближается к месту назначения; к тому же он прочел в афише, которую ему сунули в руки, что его казнь должна состояться в Мутье, и знал, что деревня, вырисовывающаяся впереди и становящаяся ближе с каждым шагом, – это Мутье. Он ошалело таращил глаза на толпу, не в силах постичь, как смешались республиканцы с шуанами, как они, еще вчера столь ожесточенно воевавшие друг с другом, сегодня утром, сопровождая его, так мирно теснятся вокруг повозки. Время от времени он закрывал глаза, вероятно убеждая себя, что это сон; в такие минуты ему, как видно, казалось из-за покачивания повозки и рева толпы, что он находится посреди океана в лодке, сотрясаемой грозной бурей. Тогда он поднимал руки, которые ему удалось освободить из-под окутывавшего его, как саван, покрова, размахивал ими в воздухе как безумец; вставал, пытаясь кричать, и даже, вероятно, кричал, но голос его тонул в общем шуме, и он тяжело опускался на прежнее место между двумя своими хмурыми спутниками.
Наконец процессия взошла на плоскогорье, где находилось селение Мутье, и послышался крик «Стой!».
Они были у цели.
Более десяти тысяч человек наводнили плоскогорье; крыши ближайших домов были заняты зеваками; придорожные деревья сгибались под тяжестью зрителей.
Несколько всадников и среди них женщина, державшая руку на перевязи, возвышались над толпой.
Впереди стоял Кадудаль, рядом – Костер де Сен-Виктор, а за ними – остальные вожди шуанов.
Что касается женщины, то это была мадемуазель де Фар-га; дабы свыкнуться с ощущениями, что ждали ее на поле битвы, она пришла испытать самое волнующее из всех чувств – то, что вызывает у зрителей казнь на эшафоте.
Когда процессия окончательно остановилась и все стали по местам, чтобы оставаться там во время казни, Кадудаль поднял руку в знак того, что собирается говорить.
Все умолкли и, казалось, даже перестали дышать; воцарилось гробовое молчание. Взгляд Гулена остановился на Кадудале, чье имя и важное положение были ему неведомы и кого он до этого не выделял среди других; между тем Кадудаль был тем самым человеком, для встречи с которым он приехал издалека и который с самой первой встречи поменялся с ним ролями, стал его судьей и превратил палача в жертву (если только убийцу, какая бы смерть ни была ему уготована, можно именовать жертвой).
Итак, Кадудаль показал жестом, что хочет говорить.
– Граждане, – сказал он, обращаясь к республиканцам, – как видите, я величаю вас так же, как вы сами себя называете; братья мои, – продолжал он, обращаясь к шуанам, – я вас величаю именем, под которым Всевышний принял нас в свое лоно; вы собрались сегодня в Мутье с целью, подтверждающей, что каждый из нас убежден: этот человек заслужил наказания и он его сейчас понесет; однако республиканцы (я надеюсь, когда-нибудь они станут нашими братьями) не знают этого человека так, как мы.
Это случилось в начале тысяча семьсот девяносто третьего года; однажды на рассвете мы с отцом возвращались из предместья Нанта, куда отвозили муку: в городе был голод.
Каррье, презренный Каррье, еще не приехал в Нант; так что воздадим кесарю – кесарево, а Гулену – Гуленово. Именно Гулен придумал казнь через потопление.
Мы с отцом ехали вдоль набережной Луары и увидели, как на речное судно сажали священников; какой-то мужчина заставлял их спускаться на борт парами и вел им счет.
Он насчитал девяносто шесть человек! Священники были привязаны друг к другу попарно.
Они исчезали, лишь только оказывались на судне, так как их отводили в трюм. Судно отошло от берега и направилось на середину Луары. А мужчина тот все стоял на носу с веслом.
Отец остановил свою лошадь и сказал:
«Подожди, давай поглядим, здесь готовят что-то гнусное!»
И правда, на судне был люк. Когда оно добралось до середины Луары, люк открылся и несчастные, находившиеся в трюме, были сброшены в реку.
Если они показывались над водой, палач и несколько его мерзавцев-подручных принимались бить по их головам, уже увенчанным ореолом мучеников, рассекая их ударами весел.
Человек, которого вы видите, поощрял жестокость своих помощников. Однако двое осужденных оказались слишком далеко, чтобы можно было до них дотянуться, и направились к берегу, нащупав песчаную отмель.
«Пошли! – сказал мне отец. – Давай спасем их».
Мы соскочили с лошадей и бросились к этим двоим с ножами в руках; они решили, что мы тоже убийцы, и хотели бежать, но мы крикнули им:
«Идите к нам, Божьи люди! Эти ножи – для того, чтобы разрезать ваши путы, а не для того, чтобы вас поразить».
Они подошли к нам; в одно мгновение мы освободили их руки, вскочили на лошадей, посадили их сзади и умчались во весь опор.
То были достойные аббаты Бриансон и Лакомб.
Оба укрылись вместе с нами в лесах Морбиана. Один из них скончался от переутомления, голода и жажды, как это случилось со многими из наших. То был аббат Бриансон.
Другой, – он указал на священника, пытавшегося затеряться в толпе, – другой выстоял и служит нашему Господу Богу своими молитвами, как мы служим ему своим оружием. Это аббат Лакомб! Он здесь.
С тех пор, – продолжал Кадудаль, указывая на Гулена, – этот человек, всегда лишь он, руководил потоплениями; он был причастен ко всем казням, что совершались в Нанте, являясь правой рукой Каррье.
Когда Каррье предали суду и осудили, Франсуа Гулен был предан суду вместе с ним; но он представил себя трибуналу как орудие чужой воли, как человек, который не мог отказаться от исполнения отданных ему приказов.
Ко мне попало вот это письмо, написанное его рукой.
Кадудаль достал из кармана бумагу.
– Я хотел отправить письмо в трибунал, чтобы открыть судьям глаза. В этом письме, адресованном Педро, где Франсуа Гулен рассказывал достойному коллеге о методе своих действий, таился его приговор. Послушайте, воины, и скажите, содрогались ли вы когда-нибудь при чтении боевой сводки так, как от этих строк?
Кадудаль зачитал вслух, посреди мертвой тишины, следующее письмо:
«Гражданин!
Воодушевленный патриотизмом, ты спрашиваешь меня, каким образом я справляю мои республиканские свадьбы.
Когда я устраиваю купания, я раздеваю мужчин и женщин, осматриваю их одежду, глядя, нет ли у них денег или украшений; затем я складываю эти вещи в большую корзину, привязываю мужчин с женщинами попарно лицом друг к другу за запястья и вывожу их на берег Луары; они садятся по двое на мое судно, и двое мужчин толкают их сзади, сбрасывая в воду вниз головой; затем, если они пытаются спастись, мы убиваем их большими палками.
Вот что мы называем гражданским браком.
Франсуа Гулен».
– Знаете ли вы, – продолжал Кадудаль, – что мне помешало отправить это послание? Милосердие почтенного аббата Лакомба.
«Если Бог, – сказал он мне, – дает этому несчастному возможность спастись, значит, он призывает его к святому раскаянию».
Ну, и как же он раскаялся? Вы сами это видите. Утопив примерно тысячу пятьсот человек, он воспользовался моментом, когда террор начался снова, и добился милостивого разрешения вернуться в те же края, где он был палачом, чтобы устраивать здесь новые казни.
Если бы он раскаялся, я тоже простил бы его; но раз он, подобно библейской собаке, возвращается на место, где изрыгал нечистоты, раз Бог допустил, чтобы он, вырвавшись из рук Революционного трибунала, попал в мои руки, значит, Бог желает его смерти.
За последними словами Кадудаля последовала непродолжительная пауза; затем все увидели, как осужденный поднялся в повозке и сдавленным голосом прокричал:
– Смилуйтесь! Смилуйтесь!
– Ну что ж, хорошо, – сказал Кадудаль, – раз ты встал, погляди вокруг; нас около десяти тысяч человек, и мы пришли, чтобы увидеть, как ты умрешь; если из этих десяти тысяч хоть один голос крикнет: «Смилуйтесь!» – тебя пощадят.
– Смилуйтесь! – закричал Лакомб, простирая руки. Кадудаль приподнялся на стременах.
– Святой отец, лишь вы один из всех нас не имеете права просить за этого человека. Вы оказали ему эту милость в тот день, когда помешали мне отправить его письмо в Революционный трибунал. Помогите ему умереть – вот все, что я могу вам позволить.
Затем громким голосом, который разнесся по всем рядам зрителей, он спросил во второй раз:
– Не хочет ли кто-нибудь из вас попросить помилования для этого человека?
Ни один голос не отозвался.
– Франсуа Гулен, я даю тебе пять минут, чтобы уладить отношения с Богом. И если только сам Господь не сотворит чудо, ничто не поможет тебе спастись. – Святой отец, – продолжал он, обращаясь к аббату Лакомбу, – вы можете дать руку этому человеку и проводить его на эшафот.
Затем он велел исполнителю приговора:
– Палач, делай свое дело.
Палач, видя, что речь вовсе не о нем и он должен лишь исполнить свои обычные обязанности, встал и положил руку на плечо Франсуа Гулена, как бы говоря, что тот в его распоряжении.
Аббат Лакомб подошел к осужденному.
Но тот оттолкнул его.
И тут завязалась отвратительная борьба между Гуленом, не желавшим ни молиться, ни умирать, и двумя палачами.
Невзирая на его крики, укусы и проклятия, палач зажал его в объятиях словно ребенка, и в то время как помощник готовил нож гильотины, отнес его из повозки на помост эшафота.
Аббат Лакомб взошел туда первым и ждал приговоренного, не теряя надежды; но все его усилия были тщетны: он даже не смог поднести распятие ко рту Гулена.
После этого ужасное зрелище завершилось сценой, которую нельзя передать словами.
Палач и его подручный сумели уложить осужденного на доску; она покачнулась, затем нож гильотины молнией пронесся вниз, и послышался глухой стук: это отлетела голова.
Воцарилось глубокое молчание, и посреди нее раздался голос Кадудаля:
– Божье правосудие свершилось!
XXVIII. СЕДЬМОЕ ФРЮКТИДОРА
Теперь покинем Кадудаля, который с переменным успехом продолжает отчаянную борьбу с республиканцами, оставаясь союзником Пишегрю – последней надежды, что осталась у Бурбонов во Франции; окинем взглядом Париж и остановимся на здании, построенном для Марии Медичи, в котором продолжали жить, как было сказано выше, граждане члены Директории.
Баррас получил послание Бонапарта, привезенное Ожеро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Как вы думаете, человек умирает сразу, как только ему отрубят голову? Я так не считаю. Когда я сворачиваю шею гусю или утке, они живут после этого более четверти часа.
Гулен также не был уверен, что смерть наступает мгновенно, и извивался, пытаясь сбросить путы, и поворачивался к палачу с вопросом:
– Ты не говорил мне как-то раз, что головы казненных на гильотине прогрызли дно в твоей корзине?
Но палач, ум которого помрачился от страха, не отвечал или издавал нечленораздельные восклицания, свидетельствовавшие о его смертельном ужасе.
После пятнадцатиминутной передышки, во время которой игуаны успели переодеться, они снова тронулись в путь. И тут они увидели, что слева по дороге стремительно движется людской поток, спешивший принять участие в казни.
Все эти люди, которым еще накануне угрожало орудие смерти, те, что с ужасом взирали на человека, приводившего его в действие, ныне были охвачены любопытством и жаждали увидеть, как эта машина набросится на своего хозяина и растерзает его, подобно коням Диомеда, вскормленным человеческим мясом.
Посреди толпы двигались черные фигуры; тот, что шел первым, нес палку; на конце ее развевался белый носовой платок.
То были республиканцы, что воспользовались Божьим перемирием, предложенным Кадудалем, и пришли, чтобы присоединить свое молчаливое презрение к шумному гневу черни, для которой нет ничего святого, ибо ей нечего терять.
Кадудаль приказал остановиться и, любезным поклоном приветствуя синих, с которыми накануне сражался насмерть, произнес:
– Пожалуйте, господа. Это великое зрелище достойно внимания людей любых убеждений. У душегубов, тех, кто режет и топит, нет своего флага, а если есть, то это знамя смерти, черный флаг. Пожалуйте; и вам и нам не по пути с этим флагом.
С этими словами он отправился дальше, смешавшись с республиканцами, доверявшими ему, как и он доверял им.
XXVII. КАЗНЬ
Тот, кто смотрел бы из деревни Мутье, точнее, из левой ее части, на приближавшуюся странную процессию, которая медленно поднималась по дороге, где смешались пешие, всадники, белые в костюмах, освященных Шаретом, Кателино и Кадудалем, синие в республиканской форме, женщины, дети и крестьяне, а также увидел бы неведомую машину, катившуюся посреди бурного, как океан, людского потока, – такой человек едва ли смог бы объяснить себе, что это значит, если бы не был в курсе происходящего благодаря афишам Костера де Сен-Виктора.
Но сначала в этих афишах усмотрели странное бахвальство, которое позволяли себе в то время различные партии, и многие, возможно, пришли не для того, чтобы увидеть обещанную казнь (они не смели на это надеяться), а чтобы услышать объяснение по поводу того, что им посулили.
Местом сбора был объявлен Мутье, и все окрестные крестьяне с восьми часов утра томились ожиданием на главной площади селения.
Неожиданно им сообщили, что к деревне приближается процессия, разраставшаяся с каждым шагом. Тотчас же все побежали к туда и в самом деле увидели впереди процессии, преодолевшей уже две трети подъема, вандейских вождей с зелеными ветвями в руках, как во времена древних обрядов искупления.
И тут толпа, собравшаяся в Мутье, хлынула на дорогу; две людские реки встретились и слились воедино, подобно двум приливам, спешащим навстречу друг другу.
На миг это вызвало переполох, и началась давка: каждый пытался пробиться к эшафоту и к повозке, где сидел Гулен, палач и его подручный.
Однако все люди были движимы одним и тем же чувством, в котором, видимо, было больше воодушевления, чем любопытства; поэтому те, кто посмотрел, справедливо сочли, что другим тоже нужно это увидеть, и сторонились, уступая им место.
По мере продвижения процессии Гулен все сильнее бледнел, понимая, что приближается к месту назначения; к тому же он прочел в афише, которую ему сунули в руки, что его казнь должна состояться в Мутье, и знал, что деревня, вырисовывающаяся впереди и становящаяся ближе с каждым шагом, – это Мутье. Он ошалело таращил глаза на толпу, не в силах постичь, как смешались республиканцы с шуанами, как они, еще вчера столь ожесточенно воевавшие друг с другом, сегодня утром, сопровождая его, так мирно теснятся вокруг повозки. Время от времени он закрывал глаза, вероятно убеждая себя, что это сон; в такие минуты ему, как видно, казалось из-за покачивания повозки и рева толпы, что он находится посреди океана в лодке, сотрясаемой грозной бурей. Тогда он поднимал руки, которые ему удалось освободить из-под окутывавшего его, как саван, покрова, размахивал ими в воздухе как безумец; вставал, пытаясь кричать, и даже, вероятно, кричал, но голос его тонул в общем шуме, и он тяжело опускался на прежнее место между двумя своими хмурыми спутниками.
Наконец процессия взошла на плоскогорье, где находилось селение Мутье, и послышался крик «Стой!».
Они были у цели.
Более десяти тысяч человек наводнили плоскогорье; крыши ближайших домов были заняты зеваками; придорожные деревья сгибались под тяжестью зрителей.
Несколько всадников и среди них женщина, державшая руку на перевязи, возвышались над толпой.
Впереди стоял Кадудаль, рядом – Костер де Сен-Виктор, а за ними – остальные вожди шуанов.
Что касается женщины, то это была мадемуазель де Фар-га; дабы свыкнуться с ощущениями, что ждали ее на поле битвы, она пришла испытать самое волнующее из всех чувств – то, что вызывает у зрителей казнь на эшафоте.
Когда процессия окончательно остановилась и все стали по местам, чтобы оставаться там во время казни, Кадудаль поднял руку в знак того, что собирается говорить.
Все умолкли и, казалось, даже перестали дышать; воцарилось гробовое молчание. Взгляд Гулена остановился на Кадудале, чье имя и важное положение были ему неведомы и кого он до этого не выделял среди других; между тем Кадудаль был тем самым человеком, для встречи с которым он приехал издалека и который с самой первой встречи поменялся с ним ролями, стал его судьей и превратил палача в жертву (если только убийцу, какая бы смерть ни была ему уготована, можно именовать жертвой).
Итак, Кадудаль показал жестом, что хочет говорить.
– Граждане, – сказал он, обращаясь к республиканцам, – как видите, я величаю вас так же, как вы сами себя называете; братья мои, – продолжал он, обращаясь к шуанам, – я вас величаю именем, под которым Всевышний принял нас в свое лоно; вы собрались сегодня в Мутье с целью, подтверждающей, что каждый из нас убежден: этот человек заслужил наказания и он его сейчас понесет; однако республиканцы (я надеюсь, когда-нибудь они станут нашими братьями) не знают этого человека так, как мы.
Это случилось в начале тысяча семьсот девяносто третьего года; однажды на рассвете мы с отцом возвращались из предместья Нанта, куда отвозили муку: в городе был голод.
Каррье, презренный Каррье, еще не приехал в Нант; так что воздадим кесарю – кесарево, а Гулену – Гуленово. Именно Гулен придумал казнь через потопление.
Мы с отцом ехали вдоль набережной Луары и увидели, как на речное судно сажали священников; какой-то мужчина заставлял их спускаться на борт парами и вел им счет.
Он насчитал девяносто шесть человек! Священники были привязаны друг к другу попарно.
Они исчезали, лишь только оказывались на судне, так как их отводили в трюм. Судно отошло от берега и направилось на середину Луары. А мужчина тот все стоял на носу с веслом.
Отец остановил свою лошадь и сказал:
«Подожди, давай поглядим, здесь готовят что-то гнусное!»
И правда, на судне был люк. Когда оно добралось до середины Луары, люк открылся и несчастные, находившиеся в трюме, были сброшены в реку.
Если они показывались над водой, палач и несколько его мерзавцев-подручных принимались бить по их головам, уже увенчанным ореолом мучеников, рассекая их ударами весел.
Человек, которого вы видите, поощрял жестокость своих помощников. Однако двое осужденных оказались слишком далеко, чтобы можно было до них дотянуться, и направились к берегу, нащупав песчаную отмель.
«Пошли! – сказал мне отец. – Давай спасем их».
Мы соскочили с лошадей и бросились к этим двоим с ножами в руках; они решили, что мы тоже убийцы, и хотели бежать, но мы крикнули им:
«Идите к нам, Божьи люди! Эти ножи – для того, чтобы разрезать ваши путы, а не для того, чтобы вас поразить».
Они подошли к нам; в одно мгновение мы освободили их руки, вскочили на лошадей, посадили их сзади и умчались во весь опор.
То были достойные аббаты Бриансон и Лакомб.
Оба укрылись вместе с нами в лесах Морбиана. Один из них скончался от переутомления, голода и жажды, как это случилось со многими из наших. То был аббат Бриансон.
Другой, – он указал на священника, пытавшегося затеряться в толпе, – другой выстоял и служит нашему Господу Богу своими молитвами, как мы служим ему своим оружием. Это аббат Лакомб! Он здесь.
С тех пор, – продолжал Кадудаль, указывая на Гулена, – этот человек, всегда лишь он, руководил потоплениями; он был причастен ко всем казням, что совершались в Нанте, являясь правой рукой Каррье.
Когда Каррье предали суду и осудили, Франсуа Гулен был предан суду вместе с ним; но он представил себя трибуналу как орудие чужой воли, как человек, который не мог отказаться от исполнения отданных ему приказов.
Ко мне попало вот это письмо, написанное его рукой.
Кадудаль достал из кармана бумагу.
– Я хотел отправить письмо в трибунал, чтобы открыть судьям глаза. В этом письме, адресованном Педро, где Франсуа Гулен рассказывал достойному коллеге о методе своих действий, таился его приговор. Послушайте, воины, и скажите, содрогались ли вы когда-нибудь при чтении боевой сводки так, как от этих строк?
Кадудаль зачитал вслух, посреди мертвой тишины, следующее письмо:
«Гражданин!
Воодушевленный патриотизмом, ты спрашиваешь меня, каким образом я справляю мои республиканские свадьбы.
Когда я устраиваю купания, я раздеваю мужчин и женщин, осматриваю их одежду, глядя, нет ли у них денег или украшений; затем я складываю эти вещи в большую корзину, привязываю мужчин с женщинами попарно лицом друг к другу за запястья и вывожу их на берег Луары; они садятся по двое на мое судно, и двое мужчин толкают их сзади, сбрасывая в воду вниз головой; затем, если они пытаются спастись, мы убиваем их большими палками.
Вот что мы называем гражданским браком.
Франсуа Гулен».
– Знаете ли вы, – продолжал Кадудаль, – что мне помешало отправить это послание? Милосердие почтенного аббата Лакомба.
«Если Бог, – сказал он мне, – дает этому несчастному возможность спастись, значит, он призывает его к святому раскаянию».
Ну, и как же он раскаялся? Вы сами это видите. Утопив примерно тысячу пятьсот человек, он воспользовался моментом, когда террор начался снова, и добился милостивого разрешения вернуться в те же края, где он был палачом, чтобы устраивать здесь новые казни.
Если бы он раскаялся, я тоже простил бы его; но раз он, подобно библейской собаке, возвращается на место, где изрыгал нечистоты, раз Бог допустил, чтобы он, вырвавшись из рук Революционного трибунала, попал в мои руки, значит, Бог желает его смерти.
За последними словами Кадудаля последовала непродолжительная пауза; затем все увидели, как осужденный поднялся в повозке и сдавленным голосом прокричал:
– Смилуйтесь! Смилуйтесь!
– Ну что ж, хорошо, – сказал Кадудаль, – раз ты встал, погляди вокруг; нас около десяти тысяч человек, и мы пришли, чтобы увидеть, как ты умрешь; если из этих десяти тысяч хоть один голос крикнет: «Смилуйтесь!» – тебя пощадят.
– Смилуйтесь! – закричал Лакомб, простирая руки. Кадудаль приподнялся на стременах.
– Святой отец, лишь вы один из всех нас не имеете права просить за этого человека. Вы оказали ему эту милость в тот день, когда помешали мне отправить его письмо в Революционный трибунал. Помогите ему умереть – вот все, что я могу вам позволить.
Затем громким голосом, который разнесся по всем рядам зрителей, он спросил во второй раз:
– Не хочет ли кто-нибудь из вас попросить помилования для этого человека?
Ни один голос не отозвался.
– Франсуа Гулен, я даю тебе пять минут, чтобы уладить отношения с Богом. И если только сам Господь не сотворит чудо, ничто не поможет тебе спастись. – Святой отец, – продолжал он, обращаясь к аббату Лакомбу, – вы можете дать руку этому человеку и проводить его на эшафот.
Затем он велел исполнителю приговора:
– Палач, делай свое дело.
Палач, видя, что речь вовсе не о нем и он должен лишь исполнить свои обычные обязанности, встал и положил руку на плечо Франсуа Гулена, как бы говоря, что тот в его распоряжении.
Аббат Лакомб подошел к осужденному.
Но тот оттолкнул его.
И тут завязалась отвратительная борьба между Гуленом, не желавшим ни молиться, ни умирать, и двумя палачами.
Невзирая на его крики, укусы и проклятия, палач зажал его в объятиях словно ребенка, и в то время как помощник готовил нож гильотины, отнес его из повозки на помост эшафота.
Аббат Лакомб взошел туда первым и ждал приговоренного, не теряя надежды; но все его усилия были тщетны: он даже не смог поднести распятие ко рту Гулена.
После этого ужасное зрелище завершилось сценой, которую нельзя передать словами.
Палач и его подручный сумели уложить осужденного на доску; она покачнулась, затем нож гильотины молнией пронесся вниз, и послышался глухой стук: это отлетела голова.
Воцарилось глубокое молчание, и посреди нее раздался голос Кадудаля:
– Божье правосудие свершилось!
XXVIII. СЕДЬМОЕ ФРЮКТИДОРА
Теперь покинем Кадудаля, который с переменным успехом продолжает отчаянную борьбу с республиканцами, оставаясь союзником Пишегрю – последней надежды, что осталась у Бурбонов во Франции; окинем взглядом Париж и остановимся на здании, построенном для Марии Медичи, в котором продолжали жить, как было сказано выше, граждане члены Директории.
Баррас получил послание Бонапарта, привезенное Ожеро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111