OCR: Pirat; SpellCheck: Roland
«Белые и синие»: АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР; Москва; 1995
ISBN 5-7287-0035-7
Аннотация
Роман «Белые и синие», написанный в 1867 г., входит в число книг А.Дюма, посвященных Великой Французской революции и истории Франции ближайших за ней лет. Большое место в нем отведено теме возвышения бывшего революционера-якобинца генерала Наполеона Бонапарта (1769 – 1821), великого полководца и реформатора военного искусства, ставшего в 1799 – 1804 гг. диктатором, а в 1804 – 1814 и 1815 гг. – императором.
Александр Дюма
Белые и синие
ПРЕДИСЛОВИЕ
В предисловии к «Соратникам Иегу» я уже рассказывал, как создавался тот роман; прочитавшие его могут судить о том, что именно я почерпнул для осуществления своего замысла у Нодье, который был очевидцем смерти четверых из Соратников: я заимствовал у него развязку.
«Белые и синие» – продолжение «Соратников Иегу», и не удивительно, что я заимствую его начало снова у Нодье.
В пору долгой болезни, постепенно уносившей силы Нодье, я был одним из самых частых гостей у него в доме; он, когда был здоров, не успел прочесть моих книг из-за своих неустанных трудов и поэтому, будучи прикованным к постели, попросил принести ему семьсот-восемьсот томов, которые я опубликовал к тому времени, и прочел их залпом.
По мере того как он знакомился с моей творческой манерой, его вера в меня как в литератора возрастала, и всякий раз, когда я начинал говорить о нем самом, он отвечал: «О! Мне всегда недоставало времени; моего досуга хватало лишь на то, чтобы делать наброски; вы же, если бы у вас было то-то или то-то, из чего я сделал бы рассказ в двести строк, вы бы написали десять томов!..»
Так, он рассказал мне сюжет, занимавший четыре страницы, на основе которого я написал три тома «Соратников Иегу»; он рассказал мне историю Евлогия Шнейдера, из которой, как он утверждал, я мог бы сделать десять томов.
«Безусловно, мой верный друг, – сказал он мне однажды, – вы напишете эти тома, и, если что-нибудь из созданного нами переживет нас, там, наверху, я буду наслаждаться вашим успехом и тешить свое тщеславие мыслью, что тоже приложил к этому руку».
Итак, я написал «Соратников Иегу», и после успеха романа мною овладело мучительное желание написать новую книгу, взяв «Сцены революции» Нодье за отправную ее точку, подобно тому как я воспользовался его «Термидорианской реакцией» для окончания предыдущей книги, – итак, мною овладело мучительное желание написать большой роман под названием «Белые и синие» на основе воспоминаний, услышанных мной из уст Нодье, а также запечатленных в его книгах.
Однако в начале работы меня охватили сомнения. На сей раз мне предстояло не только заимствовать несколько страниц у старого друга, но и вывести его самого в качестве героя.
Тогда я написал моей дорогой сестре Марии Меннесье письмо с просьбой разрешить мне еще раз совершить то, что я уже сделал один раз без ее разрешения, а именно: взять для моего дичка черенок от отцовского дерева.
Вот что она мне ответила:
«Все что захотите и когда захотите, дорогой брат Александр! Я отдаю Вам душу моего отца с тем же предельным доверием, как если бы это был Ваш отец, ибо его воспоминания, его память будут в надежных руках.
Мари Меннесье-Нодье».
С тех пор ничто больше не удерживало меня; поскольку мой план был готов, я тотчас же принялся за работу.
И вот теперь я приступаю к публикации этой книги; однако, прежде чем вынести ее на суд читателя, мне следует исполнить долг памяти, и я его исполняю.
ЭТА КНИГА ПОСВЯЩАЕТСЯ МОЕМУ ЗНАМЕНИТОМУ ДРУГУ И СОАВТОРУ ШАРЛЮ НОДЬЕ.
Я назвал имя своего соавтора, чтобы читатель не утруждал себя поисками другого человека: это был бы напрасный труд!
Александр Дюма.
Часть первая. Пруссаки на Рейне
I. ИЗ ГОСТИНИЦЫ «ПОЧТОВАЯ» В ГОСТИНИЦУ «У ФОНАРЯ»
Двадцать первого фримера II года Республики (11 декабря 1793 года), в девять часов вечера, дилижанс, прибывший из Безансона в Страсбур, остановился в глубине двора гостиницы «Почтовая», расположенной позади собора.
Из кареты вышли пять пассажиров; к одному из них, самому юному, нам следует приглядеться внимательнее.
Это был изящный бледный подросток лет тринадцати-четырнадцати, которого можно было принять за переодетую девушку, настолько кротким и задумчивым было выражение его лица; его темно-каштановые волосы были подстрижены «под Тита» (эту прическу носили ревностные республиканцы, желавшие походить на Тальма); ресницы того же цвета обрамляли его светло-голубые глаза, вопросительно и необычайно серьезно взиравшие на людей и окружающий мир. У мальчика были тонкие губы, красивые зубы и обаятельная улыбка; его сшитый по тогдашней моде, хотя и не щегольской наряд был весьма опрятным: тут явно не обошлось без заботливой женской руки.
Возница, видимо проявлявший о мальчике необычайную заботу, передал ему небольшую сумку, похожую на солдатский ранец, который носят за спиной на двух лямках. Затем, оглядевшись вокруг, он закричал:
– Эй! Нет ли тут кого-нибудь из гостиницы «У фонаря», кто встречает молодого путешественника из Безансона?
– Я здесь, – откликнулся чей-то резкий, грубый голос. Человек, похожий на конюха, оставался в темноте, ибо фонарь в его руке освещал лишь мостовую; он обошел огромную карету и приблизился к открытой дверце.
– А, это ты, Соня! – сказал кучер.
– Меня зовут не Соня, мое имя Коклес, – кичливо возразил конюх, – и я пришел за гражданином Шарлем…
– По поручению гражданки Тейч, не так ли? – послышался нежный голос мальчика, приятно звучавший по сравнению с грубым голосом конюха.
– Так точно, от гражданки Тейч. Ну как, ты готов, гражданин?
– Кучер, – промолвил подросток, – вы скажете дома…
– …что вы благополучно добрались и что вас встретили; будьте покойны, господин Шарль.
– Вот те на! – воскликнул конюх почти угрожающим тоном, подходя вплотную к вознице и мальчику, – вот те на!
– Ну, и как прикажешь понимать твое «вот те на»?
– Я хочу сказать, что твои речи, возможно, пристали жителю Франш-Конте, но не Эльзаса.
– Вот как! – насмешливо отозвался кучер, – и это все, что ты хочешь сказать?
– И еще я хочу дать тебе совет, – продолжал гражданин Коклес, – оставь в своем дилижансе всяческие «вы» и «господин», ввиду того что подобные обращения неуместны в Страсбуре, особенно с тех пор как нам выпало счастье принимать в наших стенах граждан народных представителей Сен-Жюста и Леба.
– Не сбивай меня с толку своими гражданами народными представителями и отведи-ка лучше этого молодого человека в гостиницу «У фонаря».
С этими словами, не придав значения советам гражданина Коклеса, возница скрылся в гостинице «Почтовая».
Человек с фонарем посмотрел ему вслед, бормоча что-то себе под нос, и затем обернулся к мальчику.
– Пошли, следуй за мной, гражданин Шарль, – сказал он и зашагал впереди, указывая дорогу.
В любую пору Страсбур оставался невеселым городом, в особенности через два часа после сигнала вечерней зори; но никогда еще он не был более безрадостным, чем в те времена, с которых начинается это повествование, то есть в первой половине декабря 1793 года; австро-прусская армия буквально стояла у ворот города; главнокомандующий Рейнской армией генерал Пишегрю, с трудом собрав остатки войска, с помощью своей воли и личного примера восстановил дисциплину и возобновил наступление 18 фримера, то есть за три дня до описываемых событий; будучи не в состоянии дать противнику настоящий бой, он прибегнул к тактике перестрелок и рукопашных схваток.
Пишегрю явился на смену Ушару и Кюстину, уже обезглавленным за неудачи, и Александру де Богарне, которого также вскоре ждала гильотина.
Вдобавок, прибывшие в Страсбур Сен-Жюст и Леба не просто приказали Пишегрю победить, а вынесли постановление об этом и первыми рвались в бой.
Гильотина сопровождала их повсюду, чтобы немедленно приводить декреты в исполнение.
В тот день было издано три декрета.
Первый из них предписывал закрывать ворота Страсбура в три часа пополудни; любого, по чьей вине они будут закрыты хотя бы на пять минут позже срока, ждала смертная казнь.
Второй декрет запрещал отступать перед лицом врага. Смертная казнь ждала любого, кто повернется спиной к неприятелю на поле битвы – будь то кавалерист, что пустит своего коня вскачь, или пехотинец, что ускорит шаг.
Третий декрет предписывал военным спать в одежде на случай внезапных нападений, на которые не скупился противник. Смертная казнь грозила любому солдату, офицеру или военачальнику, которого застанут раздетым.
Не пройдет и шести дней, как мальчику, только что вступившему в город, предстоит увидеть эти декреты в действии.
Все эти обстоятельства, как уже было сказано, вместе с поступавшими из Парижа вестями, придавали Страсбуру – от природы мрачному городу – еще более мрачный характер.
– Из Парижа поступили известия о казни королевы, казни герцога Орлеанского, казни г-жи Ролан и казни де Байи.
В городе также поговаривали о близившемся освобождении Тулона от англичан, но это были всего лишь непроверенные слухи.
Так что в это время Страсбур представал перед человеком со стороны отнюдь не в радужных тонах.
После девяти часов на темных узких улочках города хозяйничали патрули национальной гвардии и общества «Пропаганда», следившие за общественным порядком.
В самом деле, до чего же зловещими должны были казаться путешественнику, прибывшему из мирного не приграничного города, эти ночные звуки чеканных шагов, которые внезапно замирали, после чего раздавался приглушенный приказ командира и лязг металла всякий раз, когда один дозор встречался с другим и они обменивались паролями.
Два-три таких отряда уже прошли мимо нашего юного героя и его провожатого, не обратив на них внимания, как вдруг показался новый патруль и в ночи послышались слова: «Стой, кто идет?»
В Страсбуре отвечали на оклик дозора тремя различными способами, каждый из которых довольно красноречиво свидетельствовал о политических взглядах человека.
Равнодушные отвечали: «Друзья». Умеренные отвечали: «Граждане». Ярые революционеры отвечали: «Санкюлоты».
– Санкюлот! – решительно воскликнул Коклес в ответ на обращенный к нему вопрос.
– Подойди сюда! – прогремел повелительный голос.
– А! Прекрасно, – сказал Коклес, – я узнаю его: это гражданин Тетрель; я сейчас все улажу.
– Что за гражданин Тетрель? – поинтересовался юноша.
– Друг народа, гроза аристократов – одним словом, безупречный человек! И Коклес направился к патрулю спокойной походкой человека, которому нечего бояться.
– Это я, гражданин Тетрель, это я!
– А! Так ты меня знаешь, – проговорил командир отряда, великан ростом в пять футов десять дюймов, высота которого вместе со шляпой, увенчанной плюмажем, достигала семи футов.
– А как же! Кто же в Страсбург не знает гражданина Тетреля? – промолвил Коклес, и, поравнявшись с гигантом, он прибавил: – Добрый вечер, гражданин Тетрель!
– Прекрасно, что ты меня знаешь, – отозвался великан, – но я-то тебя не знаю.
– О! Это не так! Ты меня знаешь: я гражданин Коклес, а при тиране меня звали Соней; ты сам окрестил меня таким именем, когда твои лошади и собаки бывали в гостинице «У фонаря». Соня! Неужели ты не помнишь Соню?
– Ну да! Я прозвал тебя так, потому что ты был самым ленивым из плутов, каких я когда-либо видывал. А что это за юноша?
– Этот? – переспросил Коклес, приподнимая фонарь на уровень лица мальчика. – Это парень, которого отец отправил к господину Евлогию Шнейдеру учиться греческому.
– И чем же занимается твой отец, дружище? – обратился Тетрель к Шарлю.
– Он председатель суда в Безансоне, гражданин, – отвечал мальчик.
– Однако, чтобы учиться греческому, надо знать латынь.
Мальчик выпрямился.
– Я ее знаю, – сказал он.
– Как, уже знаешь?
– Да. Когда я жил в Безансоне, мы с отцом всегда говорили только на латыни.
– Черт возьми! Мне кажется, этот парень развит не по годам. Сколько же тебе лет – одиннадцать-двенадцать, не кли?
– Мне скоро будет четырнадцать.
– И с какой стати твой отец решил послать тебя к гражданину Евлогию Шнейдеру учиться греческому?
– Дело в том, что мой отец не столь силен в греческом, как в латыни. Он научил меня тому, что знал сам, а затем отправил к гражданину Шнейдеру, который свободно говорит по-гречески, так как занимал кафедру греческого языка в Бонне. Смотрите, вот письмо отца, которое я должен передать. Кроме того, неделю тому назад отец написал ему еще раз, чтобы предупредить о моем приезде, и тот заказал для меня комнату в гостинице «У фонаря», а также послал сегодня гражданина Коклеса меня встретить.
С этими словами мальчик вручил письмо гражданину Тетрелю, дабы подтвердить, что сказал правду.
– Ну-ка, Соня, придвинь свой фонарь, – приказал Тетрель.
– Коклес! Зовите меня Коклес! – возразил конюх, услышав свое старое прозвище, но тем не менее подчинился приказу.
– Мой юный друг, – промолвил Тетрель, – позволь заметить, что это письмо адресовано вовсе не гражданину Щнейдеру, а гражданину Пишегрю.
– Ах, простите, я, ошибся, – живо ответил мальчик, – отец вручил мне два письма, и я, должно быть, дал вам не то письмо.
Он забрал у Тетреля письмо и вручил ему другое.
– На сей раз, – сказал великан, – все точно:
«Общественному обвинителю гражданину Евлогию Шнейдеру».
– Елогию Шнейдеру, – повторил Коклес, переделав на свой лад имя общественного обвинителя, по его мнению искаженное Тетрелем.
– Ну-ка, преподай твоему провожатому урок греческого языка, – засмеялся командир патруля, – и растолкуй ему, что имя Евлогий означает… Ну-с, молодой человек, что значит Евлогий?
– «Красноречивый», – ответил мальчик.
– Клянусь честью, отличный ответ! Ну что, ты слышал, Свня?
– Коклес! – упрямо повторил конюх, отстаивавший свое имя с куда большим рвением, чем имя общественного обвинителя.
Между тем Тетрель отвел мальчика в сторону и прошептал ему на ухо:
– Ты идешь в гостиницу «У фонаря»?
– Да, гражданин, – ответил мальчик.
– Ты встретишься там с двумя земляками из Безансона, которые приехали защищать и требовать освобождения генерал-адъютанта Шарля Перрена, обвиненного в измене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111