XVII. ГОСТИНИЦА «ПРАВА ЧЕЛОВЕКА»
По словам Костера де Сен-Виктора, около часа ночи Бар-рас был назначен командующим вооруженными силами Парижа и внутренними войсками.
Гражданские и военные власти были обязаны ему подчиняться.
Этот выбор не заслуживал насмешливого тона, которым поведал о нем Костер де Сен-Виктор: Баррас был отважен, преисполнен хладнокровия, предан всей душой делу свободы и к тому же представил в Тулоне неопровержимое доказательство своего мужества и патриотизма.
Он отнюдь не скрывал от себя всю шаткость своего положения и грозную ответственность, что легла на его плечи.
Тем не менее он был совершенно спокоен. Стараясь получить эту должность, он не забывал о своем помощнике, никому не известном человеке, на которого он рассчитывал.
Тотчас же после своего назначения он покинул дворец Тюильри, облачился в длинный редингот, неотличимый по цвету от городских стен, немного помедлил, размышляя, не сесть ли ему в карету; но, подумав, что карета, возможно, привлечет внимание и будет задержана, ограничился тем, что достал из кармана пару пистолетов и заткнул их за свой депутатский пояс, запахнув редингот.
Затем он вышел через калитку около улицы Эшель на улицу Траверсьер, проследовал вдоль Пале-Рояля, прошел немного по улице Нёв-де-Пти-Шан и оказался напротив улицы Монмартрских рвов.
Дождь лил как из ведра.
Город был в страшном смятении, и это смятение было понятно Баррасу. Он знал, что позиционная артиллерия все еще находится в Саблонском лагере и ее охраняют всего лишь сто пятьдесят человек.
Он знал, что на военном складе не более восьмидесяти тысяч патронов и совсем нет ни съестных припасов, ни водки.
Он знал, что связь со штабом, расположенным на бульваре Капуцинов, была прервана секционерами клуба Лепелетье, которые расставили своих часовых по всей улице Дочерей Святого Фомы, вплоть до Вандомской площади и улицы Святого Петра Монмартрского.
Он знал о гордом ожесточении секционеров, как мы уже видели, открыто поднявших знамя мятежа, а также о вчерашнем неудачном походе Мену, получившего столь смелый отпор Моргана, который в два раза увеличил число своего войска и в десять раз поднял его боевой дух.
В самом деле, всюду повторяли, что эта секция, окруженная тридцатью тысячами защитников Конвента, благодаря своему мужеству и очень удачным маневрам вынудила противников к позорному отступлению. Все только и говорили о том, как дерзко Морган встал между двумя войсками и как внушительно и высокомерно он разговаривал с генералом Мену и депутатом Лапортом.
Люди передавали друг другу шепотом, что это важный, очень важный человек, что он лишь четыре дня назад вернулся из эмиграции и был прислан в парижский роялистский комитет лондонским роялистским комитетом.
Конвент внушал уже не ненависть, а одно лишь презрение.
В самом деле, стоило ли его бояться? Все секции, так и не наказанные вследствие его слабости, объединились в ночь на одиннадцатое и в ночь на двенадцатое послали свои отряды для поддержки главной секции.
Все считали Национальный Конвент уничтоженным, и вопрос был только в том, кто пропоет «De profimdis» note 19 над трупом бедного покойника.
По дороге Баррасу встречались на каждом шагу отряды, прибывшие для поддержки секции Лепелетье; они кричали ему: «Стой, кто идет?» – и он отвечал: «Секционер!»
На каждом шагу он сталкивался с кем-либо из барабанщиков, жалобно бивших сбор по размякшей коже своих инструментов, мрачные и зловещие звуки которых, казалось, сопровождали похоронную процессию.
Кроме того, люди крались по улицам как тени, стучали в двери, окликали граждан по имени, призывая их вооружаться и присоединяться к секционерам, чтобы защитить своих жен и детей, которых террористы поклялись убить.
Быть может, днем эти уловки не произвели бы такого впечатления, но таинственные действия под покровом темноты, мольбы, произносимые шепотом, как бы из опасения, что их услышат убийцы, заунывный беспрерывный стон барабанов и гул набата, вдруг возникший, – все это сеяло в городе невообразимую панику и свидетельствовало о том, что над Парижем витает еще неясная, но страшная угроза.
Баррас все это видел и слышал. Это был уже не просто очередной получаемый им отчет о положении в Париже, теперь он сам соприкасался с реальностью. Выйдя на улицу Нев-де-Пти-Шан, он ускорил шаг, почти бегом пересек Вандомскую площадь, устремился на улицу Монмартрских рвов и, крадучись вдоль домов, наконец добрался до небольшой гостиницы «Права человека».
Остановившись у выхода, он отошел немного назад, чтобы разглядеть вывеску при смутном свете фонаря, а затем вернулся обратно и с силой ударил в дверь молоточком.
Привратник не спал и, видимо узнав по манере стучать, что гость важный, не заставил себя ждать.
Дверь осторожно открылась.
Баррас проскользнул внутрь и запер ее за собой. Не дожидаясь, когда привратник осведомится о причине подобной осторожности, к тому же оправданной положением в городе, он спросил:
– Гражданин Бонапарт проживает здесь, не так ли?
– Да, гражданин.
– Он у себя?
– Он вернулся около часа тому назад.
– Где его комната?
– На пятом этаже, в конце коридора, номер сорок семь.
– Справа или слева?
– Слева.
– Спасибо.
Баррас устремился по лестнице, одолел четыре этажа, повернул налево и остановился у двери сорок седьмого номера. Он постучал три раза.
– Войдите! – прозвучал отрывистый голос, словно созданный для того, чтобы отдавать приказы.
Баррас повернул ручку и вошел.
Он оказался в комнате, где стояли кровать без занавесок, два стола – большой и маленький, четыре стула и глобус. На стене висели сабля и два пистолета.
За маленьким столом сидел молодой человек в военной форме (правда, без мундира, брошенного на стул) и при свете лампы изучал план Парижа.
Когда Баррас скрипнул дверью, он бросил взгляд через плечо, чтобы посмотреть, что за неожиданный гость явился к нему в столь поздний час.
Лампа освещала три четверти его лица, а остальная часть находилась в тени.
Это был молодой человек не старше двадцати пяти-двадцати шести лет, со смуглым цветом лица, чуть более светлыми лбом и висками, с темными прямыми волосами, разделенными ровным пробором посередине и ниспадавшими ему на уши.
Орлиный взор, прямой нос, резко очерченный подбородок и нижняя челюсть, расширявшаяся к ушам, не оставляли никаких сомнений относительно рода его занятий. Это был военный из разряда завоевателей.
В этом ракурсе и при этом освещении его лицо напоминало изображение с бронзовой медали; из-за худобы сквозь его кожу проступали кости.
XVIII. ГРАЖДАНИН БОНАПАРТ
Баррас закрыл дверь и вошел в световой круг, очерченный лампой. Только тогда молодой человек узнал его.
– А, это вы, гражданин Баррас? – сказал он, продолжая сидеть.
Баррас отряхнулся, поскольку вымок до нитки, и бросил свою шляпу, с которой текла вода, на стул. Молодой человек внимательно оглядел его.
– Да, это я, гражданин Бонапарт, – ответил Баррас.
– Каким ветром занесло вас в такой час в келью бедного солдата, временно уволенного со службы, – сирокко или мистралем?
– Мистралем, дорогой Бонапарт, мистралем, и даже сущим ураганом! Молодой человек расхохотался сухим, но резким смехом, показывая свои мелкие и острые белые зубы.
– Кое-что мне об этом известно, – сказал он, – сегодня вечером я прогулялся по Парижу.
– И вы полагаете?..
– …что, раз секция Лепелетье угрожала Конвенту, буря грянет завтра.
– Что же вы делали в ожидании этого?
Молодой человек наконец встал, опершись о стол указательным пальцем.
– Вы и сами видите, – сказал он, указывая Баррасу на карту Парижа, – на досуге я обдумывал, с чего начать, чтобы покончить со всеми этими болтунами, будь я командующим внутренней армией вместо этого болвана Мену.
– И с чего бы вы начали? – усмехнулся Баррас.
– Я постарался бы раздобыть дюжину пушек, и они заглушили бы их крики.
– Ну что же! В самом деле, не вы ли рассказывали мне однажды в Тулоне, как наблюдали с береговой террасы за бунтом двадцатого июня?
Молодой человек презрительно пожал плечами.
– Да, – промолвил он, – я видел, как ваш бедный король Людовик Шестнадцатый напялил позорный красный колпак, что не помешало его голове слететь с плеч. Я даже сказал Бурьенну, который в тот день был со мной: «Как могли впустить во дворец весь этот сброд? Надо было смести пушками четыреста-пятьсот каналий, а остальные разбежались бы сами».
– К несчастью, – продолжал Баррас, – сегодня следует выгнать не четыреста-пятьсот, а четыре-пять тысяч человек.
По губам молодого человека пробежала беспечная усмешка.
– Всего лишь разница в числах, – возразил он, – не все ли равно? Лишь бы результат был тот же! Остальное – мелочи.
– Так вы громили бунтовщиков, когда я побеспокоил вас своим приходом?
– Я пытался.
– Вы составили план?
– Да.
– Каков же он?
– Это зависит от того, сколько солдат может быть в вашем распоряжении.
– Пять-шесть тысяч, включая отборный батальон патриотов.
– С таким войском не следует затевать уличную войну с сорока пятью – пятьюдесятью тысячами человек, предупреждаю вас.
– Вы покинули бы Париж?
– Нет, но я превратил бы Конвент в укрепленный лагерь. Я дождался бы, когда секции пойдут в наступление, и разгромил бы их на улице Сент-Оноре, на площади Пале-Рояля, на мостах и набережных.
– Ну что же, я принимаю ваш план, – сказал Баррас. – Беретесь ли вы его осуществить?
– Я?
– Да, вы?
– В качестве кого?
– В качестве генерала и заместителя командующего внутренней армией.
– А кто же будет командующим?
– Командующим?
– Да.
– Гражданин Баррас.
– Я согласен, – сказал молодой человек, протягивая ему руку, – но при одном условии…
– А! Вы ставите какие-то условия?
– Почему бы и нет?
– Говорите.
– Если мы добьемся успеха, если завтра вечером все встанет на свои места, если мы решимся по-настоящему воевать с Австрией, – могу ли я рассчитывать на вас?
– Если завтра мы добьемся успеха, я прежде всего оставлю вам все лавры победителя и потребую сделать вас главнокомандующим Рейнской или Мозельской армией.
Бонапарт покачал головой.
– Я не поеду, – сказал он, – ни в Голландию, ни в Германию.
– Почему?
– Потому что там нечего делать.
– Куда же вы хотите отправиться?
– В Италию… Только в Италии, на полях сражения Ганнибала, Мария и Цезаря еще есть простор для действий.
– Если мы будем воевать в Италии, вы возглавите армию, даю вам честное слово.
– Благодарю вас. Займемся сначала завтрашним сражением: времени у нас в обрез.
Баррас достал часы.
– Охотно верю, – сказал он, – сейчас три часа ночи.
– Сколько у вас пушек в Тюильри?
– Шесть четырехфунтовых орудий, но без канониров.
– Они найдутся… Пушечное мясо не такая редкость, как бронза. На сколько выстрелов хватит пуль и пороха?
– Ну!.. Самое большее – на восемьдесят тысяч.
– Восемьдесят тысяч? Этого как раз хватит, чтобы убить восемьдесят человек, если допустить, что один выстрел из тысячи попадет в цель. К счастью, ночь продлится еще три часа.
Надо забрать из Саблонского лагеря все пушки, которые там остались, во-первых, для того чтобы неприятель не завладел ими и, во-вторых, чтобы они были у нас.
Надо взять из жандармерии и батальона Восемьдесят девятого года канониров для этих орудий.
Надо привезти порох из Мёдона и Марли и заказать не меньше миллиона зарядов. Наконец, надо найти военачальников, на которых мы сможем положиться.
– В нашем отборном батальоне все те, кто был смещен Обри.
– Великолепно! Это люди не разума, а действия, но именно такие нам нужны.
Молодой офицер встал, пристегнул саблю, застегнул мундир, потушил лампу и пробормотал:
– О удача, удача! Буду ли я держать тебя в руках? Они спустились и направились к Конвенту.
Баррас заметил, что молодой человек оставил ключ от своей комнаты в двери; это говорило о том, что у него нечего было красть.
Пять часов спустя, то есть в восемь утра, дела обстояли следующим образом: приказ доставить артиллерию в Париж поступил в Саблонский лагерь вовремя; в Мёдоне наладили производство патронов, орудия были установлены в конце центральных улиц, и некоторые пушки замаскированы на случай, если часть линий будет преодолена.
Два восьмифунтовых орудия и две гаубицы были выдвинуты на огневые позиции на площади Карусель для того, чтобы бить по окнам домов, из которых попытаются открыть огонь по площади.
Генерал Вердье возглавил оборону дворца; в случае блокады члены Конвента и пять тысяч человек были обеспечены продовольствием на несколько дней.
Орудия и войска были расставлены вокруг Конвента: в тупике Дофина, на улицах Рогана и Сен-Никез, во дворце Эгалите, на мосту Революции, на площади Революции и Вандомской площади.
Небольшой кавалерийский отряд и две тысячи пехотинцев были оставлены в резерве на площади Карусель и в саду Тюильри.
Таким образом, великий Национальный Конвент Франции, который свергнул восьмивековую монархию, расшатал все троны, заставил содрогнуться Европу, изгнал англичан из Голландии, пруссаков и австрийцев – из Шампани и Эльзаса, отбросил испанцев на шестьдесят льё за Пиренеи, подавил два восстания в Вандее; великий Национальный Конвент Франции, который только что присоединил к Франции Ниццу, Савойю, Бельгию и Люксембург; Конвент, армии которого обрушились на Европу, перешли Рейн, словно это был ручей, и грозили преследовать орла дома Габсбургов до самой Вены, – этот Конвент удерживал в Париже лишь часть Сены от улицы Дофины до Паромной улицы и на другом берегу реки – участок между площадью Революции и площадью Побед, располагал лишь пятитысячным войском и почти безвестным генералом для защиты своих позиций от всего Парижа.
XIX. ГРАЖДАНИН ГАРА
В некоторых местах, в частности на Новом мосту, часовые секций и Конвента стояли так близко друг от друга, что могли переговариваться между собой.
Утром произошло несколько мелких стычек.
Секция улицы Пуассоньер остановила артиллерию и людей, посланных навстречу секции Кенз-Вен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111