– Да, это граждане Дюмон и Баллю.
– Так точно. Ну вот, передай им, что, пока они остаются здесь, пусть не только не рассчитывают на спасение своего подопечного, но также не ждут ничего хорошего для себя. Видишь ли, речь попросту идет об их жизни.
– Я не понимаю, – отозвался мальчик.
– Неужто ты не понимаешь, что Сен-Жюст прикажет свернуть им шеи, как двум цыплятам, если они останутся здесь? Посоветуй им убираться отсюда, и как можно быстрее.
– На кого мне сослаться?
– Не вздумай этого делать, а не то меня заставят расплачиваться за разбитые, то есть за неразбитые горшки.
Затем, выпрямившись, он произнес:
– Отлично, вы благонадежные граждане, ступайте своей дорогой. И вы тоже – вперед, шагом марш!
Гражданин Тетрель удалился во главе своего отряда, оставив гражданина Коклеса исполненным гордости оттого, что он в течение десяти минут разговаривал со столь важной особой, и приведя гражданина Шарля в смятение своим сообщением.
Оба молча продолжали свой путь.
Стояла пасмурная, унылая погода, как водится в декабре на севере и востоке Франции; несмотря на то что близилось полнолуние, огромные черные тучи, бежавшие друг за другом, словно волны на экваторе, то и дело закрывали луну.
Чтобы добраться до гостиницы «У фонаря», расположенной на бывшей улице Архиепископства, ныне улице Богини Разума, нужно было пересечь Рыночную площадь, в конце которой возвышался помост; погруженный в свои мысли, мальчик едва не налетел на это сооружение.
– Берегись, гражданин Шарль, – рассмеялся конюх, – ты сейчас разнесешь гильотину.
Шарль вскрикнул и в ужасе отшатнулся.
И тут из-за туч ненадолго выглянула луна, явив их взорам страшное орудие, и бледный, печальный свет на миг озарил нож гильотины.
– Господи! Неужели это пускают в ход? – простодушно спросил мальчик, прижимаясь к Коклесу.
– Ты спрашиваешь, пускают ли это в ход? – весело откликнулся конюх. – А то как же, причем каждый день. Сегодня настал черед мамаши Резен. Она попала сюда несмотря на свои восемьдесят лет. Напрасно она кричала палачу: «Послушай, сынок, не стоит меня убивать: подожди немного, и я сама околею»; она рухнула так живо, как будто ей было только двадцать.
– Что же сделала эта несчастная женщина?
– Она дала ломоть хлеба голодному австрийцу. Напрасно она объясняла, что приняла его за земляка, поскольку он просил есть по-немецки; ей отвечали, что со времен не помню какого тирана эльзасцы и австрийцы уже не соотечественники.
Бедный мальчик, впервые покинувший отчий дом и никогда еще не испытавший столько разнообразных чувств за один-единственный вечер, почувствовал озноб. Что было тому виной – погода или рассказ Коклеса? Он окинул прощальным взглядом орудие смерти, которое снова, вслед за луной, скрылось в ночи, подобно призраку, и спросил, дрожа всем телом:
– Далеко ли еще до гостиницы «У фонаря»?
– Да нет, право, вот и она, – отозвался Коклес, указывая ему на огромный фонарь, висевший над воротами и освещавший улицу на двадцать шагов.
– Как раз вовремя! – пробормотал мальчик, стуча зубами.
Пробежав остаток пути, то есть десять-двенадцать шагов, он отворил дверь гостиницы, выходившую на улицу, и устремился, крича от радости, на кухню, в необъятном оча-те которой пылал сильный огонь. Госпожа Тейч отвечала на его крик таким же радостным возгласом; она никогда не видела Шарля, порученного ей, но сразу поняла, кто это, потому что его привел Коклес, также появившийся на пороге с фонарем в руке.
II. ГРАЖДАНКА ТЕЙЧ
Гражданка Тейч, толстая пышущая здоровьем эльзаска лет тридцати – тридцати пяти, питала поистине материнскую нежность к путешественникам, которых посылало ей Провидение; эта нежность удваивалась, когда путешественники оказывались юными миловидными отроками того же возраста, что и мальчик, только что присевший к очагу ее кухни, где, кстати, не было других гостей.
Она тотчас же бросилась к нему, а он, все еще продолжая Дрожать, протягивал руки и ноги к огню.
– Ах, маленький, почему же он так дрожит и отчего он такой бледный?
– Еще бы, гражданка, – разразился грубым смехом Коклес, – я не поручусь за свои слова, но сдается мне, дрожит он оттого, что ему холодно, а бледен потому, что налетел на гильотину. Кажется, он понятия не имел об этой машине и она произвела на него впечатление; ну и глупый народ эти дети!
– Ты бы помолчал, дурак!
– Благодарю, хозяйка; это мне вместо чаевых, не так ли?
– Нет, дружище, – откликнулся Шарль, доставая из кармана мелкую монету, – вот вам на чай!
– Спасибо, гражданин, – сказал Коклес, одной рукой приподнимая шляпу и протягивая другую мальчику. – Черт возьми! Серебряная монета! Неужели во Франции еще водятся такие деньги? Я-то думал, что все серебро увезли; теперь я понимаю, что это только слухи, которые распускают аристократы, как говорил Тетрель.
– Ладно, проваливай к своим лошадям и оставь нас в покое! – прикрикнула на него гражданка Тейч.
Коклес, ворча, вышел из комнаты.
Госпожа Тейч присела у очага и, подавив легкое сопротивление Шарля, посадила его к себе на колени.
Как уже было сказано, мальчику шел четырнадцатый год, но выглядел он всего лишь на десять-одиннадцать лет.
– Послушайте, дружочек, – сказала хозяйка, – то, что я вам сейчас скажу, послужит для вашего блага, чего я вам желаю; если у вас есть деньги, не следует их показывать, а нужно часть обменять на ассигнаты; поскольку у ассигнатов твердый курс и луидор стоит пятьсот франков, вы получите прибыль и в вас не заподозрят аристократа.
Затем ее мысли потекли по иному руслу.
– Надо же, у этого бедного малыша ручки совсем как ледышки!
Она взяла его руки в свои и поднесла их к огню, словно он был совсем маленьким.
– Ну а теперь, – сказала она, – перейдем к делу: сперва мы слегка поужинаем.
– О сударыня, нет, большое спасибо, мы пообедали в Эрстене, и я совсем не голоден. Я предпочел бы лечь спать: я чувствую, что окончательно согреюсь только в постели.
– Ну ладно, в таком случае вам сейчас согреют постель, да еще подадут чего-нибудь вкусненького; затем, когда вы уляжетесь, вам принесут чашечку… так чего – молока или бульона?
– Молока, если можно.
– Стало быть, молока! И правда, бедный малыш, вчера он еще сосал соску, а сегодня, глядите, бродит по дорогам совсем один, как мужчина. Ах, мы живем в невеселые времена!
Она приподняла Шарля и посадила его на стул, а сама пошла к полке, чтобы выбрать ключи к подходящей для него комнате.
– Так-так, – сказала она, – пятая, вот она… Нет, эта комната слишком велика, и окно там плохо закрывается: бедный ребенок озябнет. Девятая… Нет, это двухместный номер. А! Четырнадцатая… вот что ему подойдет: комнатка с удобной кроватью, занавески которой защитят его от сквозняка, и хорошеньким каминчиком, который не чадит, с младенцем Иисусом наверху – это принесет ему удачу. Гретхен! Гретхен!
На ее призыв прибежала красивая эльзаска лет двадцати, в прелестном наряде, несколько напоминавшем костюм женщин Арля.
– В чем дело, хозяйка? – спросила она по-немецки.
– А вот в чем: надо приготовить четырнадцатый номер для этого ангелочка и подобрать ему самые тонкие и сухие простыни, а я тем временем сделаю для него гогель-могель.
Гретхен взяла подсвечник, зажгла свечу и поспешила исполнить приказ хозяйки.
Гражданка Тейч вернулась к Шарлю.
– Понимаете ли вы по-немецки? – спросила она.
– Нет, сударыня, но, если я останусь в Страсбуре надолго, что весьма вероятно, надеюсь его выучить.
– Знаете ли вы, почему я поселила вас в четырнадцатом номере?
– Да, я слышал то, что вы говорили в своем монологе…
– Боже правый! В моем монологе! Что это значит?
– Сударыня, это французское слово, образованное из двух греческих слов: «монос», что переводится как «один», и «логос», что значит «говорить».
– Милое дитя, в ваши годы вы уже знаете греческий! – всплеснула руками г-жа Тейч.
– О! Совсем немного, сударыня, и для того, чтобы лучше изучить его, я и приехал в Страсбур.
– Вы приехали в Страсбур, чтобы учиться греческому?
– Да, у господина Евлогия Шнейдера. Госпожа Тейч покачала головой.
– О сударыня, он владеет греческим языком, как Демосфен, – промолвил Шарль, решив, что г-жа Тейч усомнилась в учености его будущего преподавателя.
– Я не возражаю, а хочу сказать: как бы хорошо он его ни знал, у него не будет времени вас учить.
– Чем же он занимается?
– Вы меня спрашиваете об этом?
– Конечно, я вас об этом спрашиваю. Госпожа Тейч понизила голос.
– Он рубит головы, – прошептала она. Шарль вздрогнул.
– Он… рубит… головы? – переспросил он.
– Разве вы не знаете, что он общественный обвинитель? Ах, бедное дитя, ваш отец избрал для вас странного учителя греческого языка!
Мальчик ненадолго задумался.
– Это он приказал сегодня отрубить голову мамаше Резен?
– Нет, это «Пропаганда».
– Что такое «Пропаганда»?
– Это общество, распространяющее революционные идеи. Каждый рубит со своей позиции: гражданин Шнейдер как общественный обвинитель, гражданин Сен-Жюст как народный представитель и гражданин Тетрель как глава «Пропаганды».
– На всех этих людей не хватит одной гильотины, – заметил мальчик с не по возрасту значительной улыбкой.
– Поэтому у каждого из них – собственная гильотина!
– Мой отец наверняка об этом не знал, – пробормотал мальчик, – когда посылал меня сюда.
Поразмыслив какое-то время, он заявил с решимостью, которая свидетельствовала о недетской отваге.
– Что ж, раз я уже здесь, то я остаюсь. Затем, сменив тему, он продолжал:
– Вы говорили, госпожа Тейч, что дали мне комнату номер четырнадцать, потому что она невелика, кровать там с занавесками и камин не чадит?
– И еще по одной причине, милый мальчик.
– По какой же?
– В пятнадцатом номере вы найдете славного молодого товарища, чуть-чуть постарше вас; это не страшно, вы его развеселите.
– Значит, он грустит?
– Да, ужасно грустит; ему едва исполнилось пятнадцать, а это уже маленький мужчина. В самом деле, он здесь в связи с неприятным делом: его отец, который был главнокомандующим Рейнской армии до гражданина Пишегрю, обвиняется в измене. Представляете, этот несчастный и милейший человек жил здесь! Я готова побиться об заклад на что угодно, что он виноват не больше нас с вами, но он из «бывших», а вы знаете, что им не доверяют. Так вот, я говорила, что молодой человек находится здесь, чтобы снять копию с документов, которые должны подтвердить, что его отец невиновен. Знаете ли, этот мальчик – святой, он корпит над бумагами с утра до вечера.
– Ну что ж, я ему помогу, – сказал Шарль, – у меня хороший почерк.
– В добрый час! Вот что значит настоящий товарищ! И г-жа Тейч восторженно расцеловала своего гостя.
– Как его зовут? – спросил Шарль.
– Его зовут гражданин Эжен.
– Эжен – это только имя.
– Да, разумеется, у него есть фамилия, такая чудная фамилия… Постойте! Его отец был маркизом… постойте-ка…
– Я стою, госпожа Тейч, стою, – со смехом промолвил мальчик.
– Это просто оборот речи, вы же знаете, что так говорят… Его фамилия похожа на штуковину, которую кладут на спину лошади… на конскую сбрую… ну да, Богарне, Эжен де Богарне, но сдается мне, что из-за этого «де» его зовут просто Эжен.
Этот разговор оживил в памяти юноши наставления Тетреля.
– Кстати, госпожа Тейч, – промолвил он, – не у вас ли остановились двое уполномоченных коммуны Безансона?
– Ну да, они приехали требовать освобождения вашего земляка – господина генерал-адъютанта Перрена.
– Выдадут ли его им?
– Ба! Он поступил мудро, не дожидаясь решения Сен-Жюста.
– Что же он сделал?
– Он сбежал в минувшую ночь.
– И его не поймали?
– Пока нет.
– Я очень рад: это друг моего отца, и я тоже его очень любил.
– Только не хвастайтесь этим здесь.
– А мои земляки?
– Господа Дюмон и Баллю?
– Да. Почему они еще здесь, ведь тот, за которого они приехали хлопотать, уже не в тюрьме?
– Его будут судить заочно, и они собираются защищать его так же, как если бы он был здесь.
– Ясно, – прошептал мальчик, – теперь я понимаю совет гражданина Тетреля.
Затем он спросил вслух:
– Могу ли я повидать их вечером?
– Кого?
– Граждан Дюмона и Баллю.
– Конечно вы можете их повидать, если изволите подождать, но знайте: когда они отправляются в клуб «Права человека», то не возвращаются раньше двух часов ночи.
– Я не смогу их дождаться, так как слишком устал, – сказал мальчик.
– Вы могли бы передать им мою записку, когда они вернутся, не так ли?
– Разумеется.
– Только им, прямо в руки?
– Только им, прямо в руки.
– Где можно писать?
– В кабинете, если вы согрелись.
– Да, мне уже не холодно.
Госпожа Тейч взяла со стола лампу и перенесла ее на письменный стол, стоявший в небольшом кабинете, отгороженном проволочной решеткой, наподобие птичьей клетки.
Молодой человек последовал за ней. Здесь он и написал на бумаге с эмблемой гостиницы «У фонаря» следующее послание:
«Земляк, которому доподлинно известно, что вы будете незамедлительно арестованы, призывает вас как можно скорее вернуться в Безансон».
Сложив и запечатав письмо, он вручил его г-же Тейч.
– Вот как, вы не ставите свою подпись? – спросила хозяйка.
– Это не имеет значения; вы им сами скажете, что записка от меня.
– Непременно.
– Если завтра утром они еще будут здесь, задержите их, пока я с ними не поговорю.
– Будьте покойны.
– Вот и я! Все сделано, – сказала Гретхен, входя в комнату и стуча своими сабо.
– Постель готова? – спросила г-жа Тейч.
– Да, хозяйка, – ответила Гретхен.
– Камин растоплен?
– Да.
– Теперь положите угли в грелку и проводите гражданина Шарля в его комнату. А я пойду приготовлю ему гогель-могель.
Гражданин Шарль настолько устал, что без возражений последовал за мадемуазель Гретхен, которая несла грелку.
Десять минут спустя, когда мальчик уже лежал в постели, г-жа Тейч зашла к нему с гоголем-моголем, накормила им сонного Шарля, похлопала его по щекам, по-матерински укутала одеялом, пожелала доброго сна и удалилась, унося с собой свечу.
Однако пожелания славной г-жи Тейч исполнились лишь наполовину, ибо в шесть часов утра все постояльцы гостиницы «У фонаря» были разбужены шумом голосов и бряцанием оружия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111