Джулия снова склонилась над работой. Да, теперь она понимала своего мужа гораздо лучше.
Мысли ее потекли назад, в недавнее прошлое. Как вышло, что он приобрел над нею такую власть? Она никогда не задумывалась над этим по-настоящему. Что он для этого делал? И как ему удалось нащупать все ее слабости?
Теперь, прожив с ним рядом не один месяц, Джулия догадывалась, что она с самого начала была для него как открытая книга, которую легко открыть на любой странице. Стоило ему только сказать ей доброе слово, и она послушно подставляла ему свои самые уязвимые места, чтобы он мог точнее нанести очередной удар и прочнее опутать ее своей паутиной. Откуда ей было знать, чем все это закончится, если во взгляде его всегда сквозила нежность, в словах доброта, а в поступках отеческая забота о ней? Ведь именно этого ей и ее сестрам так не хватало. Одна только Каролина заподозрила правду, да и то слишком поздно. К тому же эту правду ей нечем было подтвердить, так что ее предостережение не возымело никаких последствий.
И вот – вместо доброго и заботливого мужа она связала свою судьбу с человеком, который, кажется, только и думал о том, как сделать ее несчастнее.
В голове ее вдруг мелькнула какая-то не очень отчетливая мысль, будто бы вытекающая из слов леди Тревонанс о прошлом сэра Перрана, о матери Блэкторна и о том, что сердце есть у каждого мужчины.
Подчиняясь скорее шестому чувству, чем принятому решению, она воткнула иглу в работу и заговорила.
– Скажите, Перран… – Некоторое время она молча разглядывала его, словно проверяя свою новообретенную способность к наблюдению. – Чего вы от меня хотите?
По тому, как он моргнул несколько раз подряд, Джулия догадалась, что столь неожиданный вопрос все-таки удивил его, и отложила вышивание.
Однако молчание затягивалось. Убедившись, что он не собирается его прерывать, она продолжала:
– Я знаю, чего хочу от вас я. Это очень просто. Я хочу надежности и доброты – той самой доброты, которую вы так щедро изливали на меня после кончины моего несчастного отца. Эдвард потом обвинял меня в том, что я не дождалась его, да я и сама считала, что у меня просто не хватило мужества. Но теперь, как мне кажется, я лучше понимаю сама себя. Я вышла за вас потому, что более всего нуждалась тогда именно в надежности.
С этими словами Джулия встала, шагнула к креслу сэра Перрана и опустилась на ковер перед ним. Потом, отложив в сторону футляр с бумагами, она молча склонила голову на колени мужа. Ей показалось, что сэр Перран задержал дыхание. Тепло от огня за ее спиной словно придавало ей силы, и она решила договорить до конца.
– Мне так помогало тогда ваше участие, ваша великодушная забота обо мне и о моих сестрах. Почему же теперь вы отказываете мне во всем этом? Может быть, я вас чем-то так оскорбила, что вы считаете меня недостойной своего внимания? – Джулия подняла глаза и с удовольствием отметила взволнованное выражение его лица. – Единственное мое желание, – продолжала она, – сделать вас счастливым. Я готова любить вас всей душой, если только вы мне это позволите. Но объясните, прошу вас, в чем я виновата перед вами? Или это не я, а кто-то другой так ранил ваше сердце, что в самой любви теперь вы видите одно только зло?
На его лице отразилась внутренняя борьба, глаза наполнились болью и тоской. Пожалуй, она поступила правильно, заговорив с ним по наитию прямо и открыто. О ком он сейчас думает? Может быть, о Софии Кеттеринг?
– Пожалуйста, – попросила она, – ради нашего общего счастья, позвольте мне хотя бы попытаться. Идя к алтарю, я надеялась стать вам хорошей женой. Но ведь пока ваше сердце закрыто от меня, я по-настоящему вам не жена и не принадлежу вам, как бы жестко вы ни подчиняли меня своей воли. Пока что я для вас всего лишь подпись в нашем брачном контракте, не более.
Сэр Перран отвел взгляд, и ей показалось, что он смотрит мимо нее куда-то далеко, возможно, в далекое прошлое.
В эту минуту он видел себя молодым человеком – таким же горячим, сильным, полным смелых мыслей и планов, как сейчас его племянник.
Когда у них отобрали карьер, сердце его словно обросло каменной скорлупой и оставалось в ней, пока в его жизнь не вошла София. Она была прекрасна, и сегодня черты ее сына напоминали сэру Перрану об ее удивительной красоте. У нее были черные густые волосы, которые она пудрила по тогдашней моде, и живые пронзительно-голубые глаза. От нее всегда пахло розами. Они познакомились во время маскарада в Воксхолл-Гарденз и очень скоро сняли друг с друга маски. Ему тогда было под сорок, ей же только-только исполнилось восемнадцать. Вся она была похожа на праздничный фейерверк: то вспыхивала, то ослепительно улыбалась, то искрилась лукавством. Ей вздумалось притвориться, будто они заблудились в лабиринте садовых тропинок, и он целовался с нею под сенью ветвей до умопомрачения. Нежданная любовь властно захватила сердце сэра Перрана.
Однако не он один заметил Софию. Его родной брат, капитан с блестящим будущим, к тому же намного его младше, тоже влюбился в нее без памяти.
Но она выбрала старшего из братьев, и скоро состоялась помолвка. Сэр Перран был счастлив. Однажды вечером, за месяц до назначенного венчания, он соблазнил ее. Ласками, нежными и греховными словами он вскружил ей голову, страстными поцелуями пробудил в ней жажду наслаждения. Но, сжимая ее в объятьях и овладевая ею, он вдруг потерял власть над самим собой. Он не слышал, как она кричала, не чувствовал, как кусала его, когда он зажимал ей ладонью рот. Он вообще не ведал и не помнил ничего.
Осознав наконец, что ей больно, расслышав ее рыдания, он не сумел, да и не очень старался ее утешить. Ведь он был уверен, что она сама его хотела. Да, она хотела его. И разве она не наслаждалась его ласками и поцелуями?
Нет, он решительно не понимал ее. Правда, он ездил к ней и пытался как-то уладить их отношения. Несколько раз он, в присутствии посторонних, обвинял ее в том, что она его избегает. Когда она попросила его разорвать помолвку и освободить ее от данного слова, он наотрез отказался. Разве он мог ее отпустить, любя ее до безумия?
Через три недели она бежала с его братом.
А еще через три месяца, когда он встретился с нею и потребовал объяснить, что случилось и почему она отвергла его, из ее глаз хлынули слезы.
– Я ждала от тебя любви и доброты, – сказала она. – Но ты зажал мне рот и не убирал руки, покуда не закончил свое дело, хотя я кусала тебя изо всех сил. Раньше я не знала тебя… и только в тот день узнала по-настоящему.
– Ты ошибаешься! – воскликнул он и попытался обнять ее, но она его оттолкнула.
– Осторожнее! Я жду ребенка…
Эти голоса из прошлого жгли и терзали душу сэра Перрана. Он больше не желал их слышать. Взгляд его рассеянно скользнул по едва заметным шрамам на внутренней стороне пальцев. Он не помнил ни того, как он зажимал ей рот, ни крови, ни боли – помнил только, что ему потом три недели пришлось ходить с забинтованной рукой.
Джулия сидела у его ног, с надеждой ожидая ответа. Но что он мог ей сказать? Что он и так относится к ней с должным вниманием и добротой – когда они оба знали, что это не так?
И он сказал, чтобы она ушла.
К его удивлению, она не стала возражать или требовать от него ответа. Когда дверь за нею закрылась, он откинул голову на подголовник кресла и прикрыл глаза. Он попытался представить себя мужем Джулии, но не таким, каким был сейчас, а настоящим. Сейчас он хотел от нее лишь одного – подчинить ее своей воле; плотские желания не нарушали разменного течения его жизни. Этого, разумеется, он не мог ей объяснить, ибо такие вещи недоступны женскому пониманию.
Однако женитьба, благодаря которой он обрел все, о чем мечтал, – Джулию, Хатерлейский парк и карьер, – почему-то не принесла ему желанного удовлетворения.
Поначалу он несказанно радовался своей победе. В соответствии с брачным контрактом он становился владельцем карьера и имения Хатерлейский парк – разумеется, после уплаты всех долгов Делабоула. Правда, у покойного оказалось не менее сорока кредиторов, но – вспомнив об этом, сэр Перран усмехнулся – в сравнении с его собственным состоянием такие пустяки не имели решающего значения. И в этом тоже заключалась усмешка судьбы: по сути дела, Делабоул застрелился из-за суммы, которая для него, сэра Перрана, была пустячной.
Но к тому времени, когда он окончательно подчинил себе Джулию и сестер, радость его мало-помалу сменилась спокойным довольством, а потом и довольство ушло, и осталась лишь непонятная досада. Странно, думал он, ведь он отомстил за отца и деда, замкнул круг, который начался для него с тяжкого удара судьбы, – и ему следовало бы чувствовать себя удовлетворенным.
Однако на деле все оказалось не так. Острее всего он ощущал сейчас свое одиночество.
И вот Джулия предлагает ему себя – по всей видимости, искренне. Интересно только, чего она захочет взамен?
Доброты, сказала она? Что ж, он может выказать к ней доброту.
Надежности? Сколько угодно.
Заботы о сестрах? И это не составит труда. Но, получив все это, не потребует ли она от него чего-то большего – вот вопрос.
Так, сидя у камина, он несколько часов кряду размышлял над словами Джулии.
Сможет ли он любить ее? Сможет ли быть ее мужем по-настоящему? И сколь искренне ответит она на его чувство? Мысли о Софии и о давно ушедшей нежности странным образом переплетались в его сознании с мыслями о Джулии.
Когда бронзовые часы на камине пробили полночь, он наконец все решил. Он попробует.
Да, он попробует, а там будет видно.
* * *
Следующие несколько недель оказались для Джулии весьма утешительными. Хотя сэр Перран ни разу не возвращался к прерванному разговору, все же по его поведению было ясно, что он готов начать все сначала. Разумеется, она не собиралась требовать от него никаких обещаний, тем более что он явно не склонен был их давать. Судя по всему, и тот первый разговор оказался для него немалым испытанием.
Однако с того дня он стал обращаться с нею иначе, словно видел в ней уже не пешку, которую можно передвигать по доске по собственному разумению, но женщину, наделенную сердцем и умом. Беседы их тоже протекали теперь не так, как прежде. Она рассказывала ему о своей любви к Хатерлею и о том, как все было при жизни ее матери – сколько у них собиралось гостей со всей округи и как во всех комнатах круглый год были зеленые ветви и свежие цветы. Поэтому, добавляла она, его внимание к самым, казалось бы, незначительным хозяйственным мелочам так дорого ей. Он улыбался ей в ответ и говорил, что хочет заняться восстановлением хатерлейских конюшен. «Надо немедленно сообщить Каролине! – восклицала Джулия. – От такой новости она тотчас воспарит до небес!» – и сэр Перран снова не мог удержаться от улыбки.
Он смягчился и в отношении младших сестер, и они тоже стали смотреть на него гораздо уважительнее. Словом, к концу февраля, когда на дворе начал таять снег, в самом Хатерлее тоже заметно потеплело. Молодым людям теперь чаще позволялось навещать прекрасных сестер Вердель, и тогда восхитительный голос Каролины, которая пела под аккомпанемент фортепиано, разносился по всему дому.
Однако сэр Перран по-прежнему не прикасался к Джулии и никогда не целовал ее, а она не знала, как приступить к обсуждению столь деликатного вопроса. При одной мысли об этом ее щеки вспыхивали ярким румянцем.
Она всегда мечтала иметь детей, и чем больше, тем лучше. В ее представлении только дети могли сделать жизнь женщины поистине полной – дети или страстная любовь. Пусть ее любовь уже потеряна для нее, думала она, все равно она сможет стать счастливой, если сэр Перран и впредь будет относиться к ней и ее сестрам с той же теплотой.
Когда в его поведении проскальзывали нотки прежней властности, она прощала его, тем более что теперь он иногда даже извинялся за излишнюю резкость. Что же касается лондонского сезона, то этот вопрос, конечно, очень беспокоил ее, но она не решалась пока о нем заговаривать: ведь муж мог подумать, что и тогда, в январе, ее единственной целью было склонить его к перемене решения. Зато разговоры сестер между собой без конца возвращались к Лондону и весенним планам: все надеялись, что баронет сменит гнев на милость.
Переехав в Хатерлейский парк, сэр Перран, однако, и Монастырскую усадьбу поддерживал в жилом состоянии и не распускал слуг. Раз в неделю – по субботам – он, как и прежде, собирал у себя любителей карточных игр.
Благодаря этому обычаю, соблюдавшемуся баронетом неукоснительно, субботние вечера очень скоро превратились для сестер в некую отдушину, и они ждали их с нетерпением. Только в субботу вечером они могли наконец отдохнуть от упреков и насмешек баронета и от нескончаемого потока его распоряжений.
В один из таких субботних вечеров в начале марта сестры, как всегда, собрались в Зеленом салоне. В окна хлестал дождь, в доме было прохладно, и Джулия радовалась, что загодя приказала развести в камине огонь.
Пододвинув к зеленому дивану круглый столик, сестры, все вчетвером, увлеченно рассматривали разложенные на нем картинки с фасонами из модных журналов. У каждой под рукой было по нескольку картонок с обрезками тканей всех цветов. За столом происходил оживленный разговор, и главной его темой был лондонский сезон – предмет самых заветных надежд Элизабет, Каролины и особенно Аннабеллы.
– Не понимаю, почему ты до сих пор не поговорила с ним о сезоне? – Аннабелла приложила клочок бледно-лилового муслина с узором из тонких веточек к эскизу прелестного утреннего платья и, недовольно поморщившись, подняла глаза на старшую сестру.
Джулия, подперев рукою щеку, задумчиво разглядывала картинку, на которой была изображена стройная дама в восхитительном бальном платье из бордового шелка, с глубочайшим декольте. В волосах дамы красовалась легкая тюлевая розетка.
– Я не говорила с ним потому, что у нас только-только все наладилось, и мне не хотелось начинать разговор, который сразу же напомнит ему тот неприятный рождественский эпизод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55