– Разозлился на меня? Но за что?
– Да, думал, ты поразмыслила и решила больше со мной не встречаться.
– О нет, такого не могло быть.
– Я страдал, – сказал он просто, словно исповедуясь. – И плохо думал о тебе.
Она нежно улыбнулась ему.
– Мне кажется, с тех пор, как мы встретились, я потеряла рассудок.
Коннор перестал перебирать ее пальцы и посмотрел на нее.
– Да, – сказал он серьезно. – Похоже, это так.
– Так оно и есть. – Повинуясь внутреннему порыву и желая, чтобы он повеселел и не смотрел так тревожно, Софи страстно приникла к его губам, крепко прижавшись к нему. Ее словно пламенем обдало, тело стремилось к большему, но она заставила себя оторваться от него и прошептала:
– Что с нами будет, Джек?
– Не надо говорить об этом, Софи, не надо.
После этого всякий раз, как он приходил, они в конце концов забредали, будто ненароком, случайно, в благоухающий яблоневый сад. Но никакой случайности не было в том, что, едва они оказывались одни вдали от людских глаз, их с неумолимой силой бросало в объятия друг друга. Огонь желания снедал их. Когда Джека не было, Софи могла думать только о нем, а когда приходил – вообще теряла способность думать. По мере того как один за другим сменялись теплые летние дни, они все меньше разговаривали, все больше обнимались. Будущее казалось таким неопределенным и безнадежным не только из-за различного их положения в обществе. Тайна, которую хранил в себе Джек, тоже держала их на расстоянии, но только не физически. Они оба сознавали существование некоторой напряженности в их отношениях, потому что не могли говорить о том, что чувствовали. Для Софи это было одновременно и самое волнующее, и самое мучительное время в жизни.
Все кончилось в жаркий июльский день, неожиданно, без всякого предупреждения. Она не сразу обратила внимание на равномерное мягкое постукивание, донесшееся со стороны дома, и не догадалась, что это звук дядиной трости, пока! не стало слишком поздно. Она была чересчур занята, вплетая последний цветок клевера в венок для Джека. «Вылитый Юлий Цезарь», – засмеялась она, надев венок ему на голову и поправляя волнистые волосы. Она поцеловала его в лоб, потом в нос. «Нет, – передумала она, – не Цезарь, а Брут».
Он улыбнулся, такой довольный, что она не удержалась и рассмеялась в ответ.
– Дай-ка мне свое ушко, – ласково проговорил он и, нежно потянув губами мочку, стал игриво ее покусывать. У нее перехватило дыхание, а почувствовав прикосновение его языка, она зажмурилась от удовольствия. – Софи, – прошептал он таким голосом, что она затрепетала. – И ты тоже, Софи, – услышала она его шепот по-французски.
Она удивленно уставилась на него широко распахнутыми глазами, водя пальцем по его колючему подбородку.
– Откуда ты знаешь…
Она не договорила, прислушалась, и, прежде чем поняла, что шорох травы означает чьи-то шаги, громко и отчетливо, в опасной близости от них прозвучал голос дяди:
– Софи! Где ты? Софи!
Она вскочила, взмахнув юбками, с колотящимся сердцем, едва не плача. Торопливо поправила волосы, которые растрепал ей Джек, и бросилась к проходу в стене боярышника.
– Я здесь, дядя, сейчас иду!
Он был у садового домика и заглядывал внутрь. Услышав ее, он повернулся – высокая строгая фигура в черной паре и цилиндре, прямо сидящем на голове с прилизанными волосами, – и направился в ее сторону.
Она быстро оглянулась на Джека. Он смотрел на нее, ожидая, что она бросится навстречу дяде, чтобы тот не увидел его здесь. Выражение его лица, которое она только что гладила, глубоко ранило ее. Губы, минуту назад такие нежные, были решительно сжаты. В его глазах Софи прочла покорность судьбе и еще усмешку. Но что хуже всего, они говорили ей: «Прощай!»
– Я здесь, – снова крикнула она, хотя в этом не было необходимости, потому что дядя уже увидел ее. – Я здесь… с мистером Пендарвисом.
Сейчас все было иначе, чем в тот раз, когда она демонстративно выставляла напоказ дружбу с ним перед несносной своей кузиной, которая восприняла ее поведение как вызов или даже пощечину. В теперешнем жесте Софи была удалая бравада, что-то от непокорной девушки, отрицающей правила хорошего тона, условности, авторитет – все, что олицетворяла собой импозантная фигура Юстаса Вэнстоуна, владельца рудника, мирового судьи и городского мэра. Но в этот раз Коннор не мог бы рассердиться на нее, потому что в этом ее поступке не было снисходительности, одолжения ему, одна только смелость.
Но чего она добилась этим? Коннор поднял с земли камешек и с досады запустил им в пожелтевшую скошенную лужайку, примыкавшую к дорожке, на которой он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наблюдая за физиономией приближающегося Вэнстоуна, появившегося вслед за Софи из яблоневого сада. Замешательство, подозрение, испуг и, наконец, ужасающая уверенность – все эти чувства, промелькнувшие на холодном, горделивом лице Вэнстоуна, читались легко, как вывеска на таверне.
– Мистер Пендарвис до сегодняшнего дня держал меня в курсе некоторых дел на руднике, – торопливо говорила Софи, но свидетельства противоположного красноречиво говорили сами за себя, а Вэнстоун был отнюдь не дурак. На ее юбке даже зеленели травяные пятна. К тому же она прихрамывала, но была без трости; Коннору пришлось подать ее, сознавая, что галстук его распущен, а пиджак расстегнут. Вид у обоих был виноватый.
Но при ее дяде Коннор не мог ничего ей сказать. Он медлил, пытаясь понять состояние Софи, понять, помогает он ей своим присутствием или, наоборот, лишь усугубляет чувство неловкости. В конце концов он решил, что верно последнее, но и уйти сразу было неприлично.
Хотя, конечно, ничего другого не оставалось. Просто удивительно, как они не попались раньше. Они играли с огнем как дети, и чем дольше это сходило им с рук, тем они становились беззаботнее и безрассуднее. Коннор во всем винил себя, потому что мог в любой момент прекратить навещать ее и тем уберечь от неприятностей. Софи была пассивной стороной, терпела его присутствие, потому что не видела другого выхода; может, она поощряла его визиты в какой-то степени ради забавы. Но он, как страус, спрятал голову в песок, не желая прислушаться к голосу разума, потерял ощущение нереальности происходящего, чувство здравого смысла изменило ему. Как это случилось? Как мог он забыть, хотя бы на время, о тех целях, которые поставил перед собой и которые всегда были поддержкой ему, не позволяя иллюзорным, неосуществимым мечтам взять власть над собой? Теперь он очнулся, спасибо Юстасу Вэнстоуну, и испытал жгучий стыд за себя.
Он с самого начала все делал не правильно. Лгал Софи, кто он такой. Лгал Радамантскому обществу, что нужно еще время – он мог закончить доклад о «Калиновом» неделю, две недели назад. Своим поведением он поставил себя в безвыходное положение. Если он признается Софи, что его даже зовут не Джек и что все рассказанное им о себе выдумка, не правда, ничего хорошего из этого не выйдет. От правды ей будет еще горше, чем от прежней лжи. Единственным достойным выходом из создавшегося невыносимого положения было уехать. Ей не понадобится много времени, чтобы воскресить свое плохое мнение о нем; она почувствует, что была слепа, но теперь прозрела, и вскоре забудет его, будет оглядываться назад и удивляться, что за затмение нашло на нее этим летом. Но он, он никогда не забудет ее.
Джек поджидал его, лежа на кровати, но не спал, а изучал потолок.
– Тебе опять письмо от радамантов, – сказал он, прервав свое задумчивое молчание, протянул руку к ночному столику и бросил письмо в изножье кровати. Он выглядел хуже, чем обычно: лицо серое, изможденное, к тому же он в последнее время опять начал худеть.
– Как ты себя чувствуешь, Джек?
Джек пожал плечами и привычно ответил:
– Почти нормально. Тебе не интересно, что они пишут?
– Я и так знаю. – Обществу требовался доклад о «Калиновом», причем немедленно. Несколько дней назад он отослал дополнение к так называемому предварительному докладу с извещением, что владелица рудника «энергично устанавливает подъемники» вместо опасной и устаревшей системы лестниц, прослуживших не менее четверти века. «Энергично устанавливает» – было, конечно, большим преувеличением, говорил он себе, но не прямой ложью. «Тебе стоит подумать над этим», – убеждал ее Коннор, когда они еще разговаривали о разных посторонних вещах вроде рудника, и он пытался обмануть себя, что приходит к ней ради того, чтобы просветить ее, тонко и ненавязчиво, насчет новейшей техники безопасности на рудниках. Но, услышав, во что обойдется установка подъемников, Софи не стала даже продолжать разговор на эту тему. «Все же ты подумай над моими словами», – настаивал он, и наконец она подняла руки и со смехом обещала подумать. После этого он решил, что почти вправе написать в докладе об «энергично устанавливаемых подъемниках».
– Чем ты занимался весь день? – спросил он брата, теребя его за штанину.
– Все больше валялся на твоей кровати и думал о прошлой ночи.
– А чем знаменательна прошлая ночь?
Джек заложил руки за голову.
– Я был с Сидони. Мы… короче говоря, это произошло. На лугу близ Линтон-холла, при лунном свете. Она была со мной почти до самого утра. Кон, она оказалась девушкой.
– Неужели? – Он взглянул на брата с любопытством. Джек был не из тех, кто хвастается победами, но и скромником тоже не был. Сейчас он не казался ни гордым, ни застенчивым, а… взволнованным. И смущенным. – Только не говори мне, что ты влюбился, – сказал он мягко.
– Влюбился! – фыркнул Джек, но взгляд у него был беспокойный. – Это для меня слишком большая роскошь. Я – и влюбился! О да!
– И как она, понравилась тебе?
Джек порывисто сел, кровь прилила к его лицу, так что на минуту он показался здоровым.
– Не говори так, не надо. Она не такая, понял, Кон?
– Хорошо.
– Она необыкновенная, тебе понятно?
– Да.
Джек сконфуженно отвел глаза и вновь небрежно развалился на кровати с таким видом, словно ничего общего не имел с тем парнем, который только что так рьяно защищал Сидони Тиммс.
– А ты как провел время с красоткой мисс Дин?
Но Коннор сделал вид, что его страшно интересует письмо, и вскрыл конверт.
– Ну, что там? О чем пишут?
Коннор поднял на него ошеломленный взгляд.
– Им нужен я.
– Что им нужно? – немедленно переспросил Джек.
– Они хотят, чтобы я приехал в Лондон и работал на них.
– Ну и ну!
– Шейверс не будет вносить свой законопроект на этой сессии парламента, так что вся моя работа над докладом пошла насмарку. Теперь они желают, чтобы я переехал и писал для них речи.
– В Лондон, говоришь?
– Да, писать речи для Шейверса, с которыми он будет выступать в рабочих клубах, а также статьи, листовки – мне будут платить за «обработку» членов парламента.
– О, Кон! Это замечательно.
– Похоже на то.
Это было решением всех проблем, он и мечтать не мог о таком повороте событий. Его «профессиональная» работа заканчивалась рудником в Уикерли, и после того, как Общество решило не финансировать исследований рудника в Бакфастли, он не знал, какое будущее ждет его или Джека, когда он покинет «Калиновый». У него было такое чувство, будто жизнь не движется, застыла на месте с того момента, как умер фалмутский адвокат, у которого он два года назад работал клерком. Теперь прерванная было нить вновь восстановлена, продвижение в карьере становилось видимым, возможным. Он должен был бы чувствовать облегчение, радость, однако на душе у него кошки скребли. Слишком высока будет цена, которую придется заплатить за продвижение в карьере.
– Мне придется уехать.
– Конечно, придется. Когда собираешься отправляться?
– Как можно скорее. Они пишут: немедленно. Ты ведь едешь со мной?
Джек водил пальцем по складке на своих плисовых брюках и с большим интересом разглядывал ее.
– Не знаю, Кон, не могу сказать. Дай подумать. Уж больно все неожиданно.
10
В пятницу утром было пасмурно. Сквозь стеклянные двери солярия Софи глядела на тоскливые серые тучи, несущиеся с юга, и настроение ее с каждой минутой падало. Ветер с Ла-Манша обычно предвещал ненастье. Если будет дождь, Джек не придет.
Вся терраса была усыпана лепестками роз, пунцовыми и розовыми, желтовато-белыми и кроваво-красными, которые порывистый ветер гнал по каменному полу, охапками швырял в стекла. Софи глядела на свое бледное, с опустошенными глазами отражение в стекле и, казалось, вопрошала: «Кто ты?» Она с трудом узнавала свое лицо – лицо незнакомки.
Он должен прийти. Не могут они расстаться вот так, не выяснив отношений, ведь это их последняя возможность. А завтра, завтра ей придется вернуться к прежней жизни… той, что была до встречи с ним. Она чуть было не подумала: «нормальной жизни», но нормальной теперь была для нее такая жизнь, в которой она могла ежедневно видеть Джека. Сегодня эта жизнь кончится – если он придет, – и завтра она уже будет принимать за чаем гостей, в воскресенье пойдет в церковь, а в понедельник вернется на рудник. А дальше?
Так далеко она не отваживалась заглянуть. Единственное, что она знала: Джек должен прийти, обязан. Вчера дядя Юстас ничем не оскорбил его, ни единым словом, но слова и не требовались. Всем своим видом он продемонстрировал, что возмущен присутствием Джека в ее доме и раздражен тем, что Софи поощряет его. Ей самой становилось больно при мысли о том, что должен был испытывать Джек. Теперь, лучше узнав его, она чувствовала его душевное состояние и понимала, как страдала его уязвленная гордость. Она жаждала увидеть его, утешить и сказать: все это не имеет никакого значения, она не такая, как ее дядя, и ничего не изменилось, они по-прежнему могут… могут…
«О боже!» – с отчаянием прошептала она, прижимаясь щекой к прохладному стеклу. Она распахнула дверь и подставила лицо сильному порыву ветра, принесшему запах дождя. «О боже!» – вновь прошептала она, и ветер подхватил и унес ее слова.
Около полудня ветер стих, тучи замедлили бег и постепенно поредели. К двум часам проглянуло солнце.
В пять Джека еще не было.
«Не придет», – безнадежно твердила она, уткнув лицо в ладони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50