– По всей видимости?
Она беспечно махнула рукой.
– Может, небольшая трещина, «шириной с волосок», как он сказал, но он не уверен. Но, конечно, он большой перестраховщик; стоит человеку чихнуть, и он уже укладывает его в постель.
Коннор скептически взглянул на нее; ему была хорошо знакома эта манера рассуждать о серьезных вещах как о пустяках. Джек был на это большой мастер.
– Он говорит, мне нельзя будет ходить неделю, может, даже две. Это абсурд. Я попросила дядю найти мне костыли и, возможно, вернусь на работу дня через два.
Коннор промолчал; неуместно было сейчас спорить с нею. Или внушать, что нельзя быть такой легкомысленной.
– А как же это? – спросил он, легко касаясь повязки на руке. – И это? – Его пальцы едва дотронулись до припухшего синяка на ее щеке.
Софи на секунду прикрыла глаза.
– Это досадная мелочь, – прошептала она. – Меня беспокоит только лодыжка и то лишь, когда я шевелю ногой. Доктор Гесселиус дал лекарство, от которого никакого проку, только в сон вгоняет. Я перестала его принимать.
– Так вы еще и непослушный пациент.
– Вовсе нет. Я лучше знаю, как себя чувствую.
Коннор не мог сдержать улыбки – она вела себя и говорила прямо как Джек. Софи тоже улыбнулась, и на какое-то время он снова растерялся, не зная, что сказать.
Неожиданно лицо ее приняло озабоченное выражение.
– Меня должен навестить мистер Дженкс. Только сейчас вспомнила. Я просила его, прийти к пяти часам.
Чары встречи рассеялись. Коннор молча поднялся. Консчно, Дженкс не должен застать его здесь. Только сейчас он осознал, как выглядит – в грубой шахтерской робе, с грязными руками, грязными волосами, тяжелые башмаки в присохших комьях глины.
– Тогда я прощаюсь. Рад, что вы идете на поправку. Если могу чем-нибудь помочь… – Он неуверенно улыбнулся. – Это маловероятно, не так ли?
– Да, пожалуй. – Она, морщась от боли, села прямо и протянула ему руку. – Приходите навестить меня завтра. Если вам удобно. Я буду здесь же. – Ее чудесная манящая улыбка могла бы затмить сияние солнца. – Придете?
– Обязательно приду.
9
Коннор приходил каждый день, всегда за час до заката и всегда в розарий ее матери. С полудня Софи начинала беспокойно поглядывать на небо, потому что в дождь он не пришел бы. Таков был их молчаливый уговор, ибо они не обмолвились ни словом на этот счет. Марис и миссис Болтон она сказала, что он приходит «по делам рудника», и они верили этому, поскольку никакого иного повода и существовать не могло. Она устраивала так, что никто не мог посетить ее в это время, – кузину, дядю или тревожащихся о ней подруг приглашала на более раннее время, а Дженкса или Дикона Пинни просила прийти (действительно по делам рудника) попозже вечером.
Так что они были одни, насколько это возможно, находясь в саду, отлично просматриваемом из дома, и на глазах у проходящих слуг, а также Томаса, который жил в сторожке за каретным сараем. На второй день он явился в своей лучшей одежде, с волосами, еще влажными после мытья. Однажды она предложила ему бисквит; он отказался, и она поняла, что он голоден. С этих пор она следила, чтобы к его приходу Марис приносила тарелку с сандвичами и кувшин с апельсиновым чаем или лимонадом.
Они не прикасались друг к другу, просто разговаривали, сидя в плетеных креслах рядом с садовым домиком, стены которого были увиты розами, – она, положив больную ногу на табурет с подушкой, – и рассказывали о своих делах, которых у Софи с момента несчастного случая было немного. Сначала доминирующей темой была, естественно, добыча меди, предмет, представлявший для них обоюдный интерес. Но уже после второй их встречи, когда он ушел, Софи отметила, что большей частью говорит сама, и удивилась, как мало он для шахтера интересуется рудничным делом как таковым. Его больше заботят условия работы на руднике, второстепенные вещи вроде температуры в штольнях и качества воздуха, тогда как она всю жизнь ломала голову над тайнами рудных жил, горных разломов и богатых пластов, думала, как извлечь больше руды из бедных пород.
Однако постепенно круг тем их разговоров расширился и стал касаться предметов, познания в которых она никак не предполагала у него найти. Как он был умен для самоучки! Он всегда много читал, объяснил Коннор, когда она удивлялась этому, и ловко сменил тему разговора. Он редко говорил с ней о своей семье, и она задавалась вопросом, нет ли здесь какой-нибудь тайны, неприятной для него. Но, несмотря на снедавшее ее любопытство, Софи уважала его сдержанность и не пыталась настойчивыми расспросами вытянуть из него больше, чем он сам считал нужным поделиться. Вместо этого она рассказывала о собственном детстве, как близки они были с отцом и какую пустоту в душе она ощутила, когда он умер.
– Он должен был очень верить в вас, чтобы оставить на вас рудник, – задумчиво сказал однажды Джек, сидя рядом с ней под акацией и тайком скармливая коту маленькие кусочки ветчины.
– Да, очень верил. Он говорил, что меня ждут великие дела, и повторял это так часто, что я почти поверила ему. – На самом деле слово «почти» она добавила из скромности; она действительно верила в это. – Наверное, этим он испортил меня. Онория, во всяком случае, считает, что испортил. Он обходился со мной больше как с сыном, уверял, что у меня «мужской» склад ума, старался дать мне серьезное образование. Но знаете, я не представляла, что он намерен доверить мне рудник, до той самой ночи, когда он умер.
– Как это произошло?
– С ним случился удар, когда он сидел в конторе за своим столом. Его принесли домой, и через несколько часов он скончался. Сердце отказало. – Софи, не стыдясь, смахнула навернувшиеся слезы. – Он был в сознании до последней минуты. Думаю, он и сам не ожидал, что предложит мне стать хозяйкой «Калинового», – мы оба предполагали, что, если с ним что случится, рудник перейдет к дяде Юстасу. Когда я ответила согласием, он тут же изменил завещание в присутствии Кристи Моррелла.
Она достала платок, высморкалась, качая головой и улыбаясь сквозь слезы.
– А потом все это здорово помогло мне перенести потерю. Он всегда верил в меня, всегда гордился мною. Я не могла только предаваться горю, нужно было заниматься делами, думать о будущем, стараться, чтобы рудник был прибыльным. И я никогда не жалела о своем выборе. Если быть откровенной, я даже представить себе не могу иной жизни.
Здесь она опять чуть слукавила; как всякая женщина, Софи часто думала о замужестве и детях, о спокойной жизни, посвященной семье. Но все это рисовалось ей в туманном будущем, соблазнительном и чудесном, на которое сейчас у нее не было времени. Когда-нибудь все это будет и у нее, но не сейчас.
Тени удлинялись медленно, но неумолимо; скоро Джек должен был уйти. Она смотрела, как он, положив кота на колени, почесывает ему спину, а тот, развалившись, мурлычет в истоме.
– Этот кот только и знает, что спит, я прав?
– Да, он страшный лежебока.
Коннор улыбнулся, откидываясь в кресле. Сегодня он был спокоен, настроен больше слушать ее, чем говорить сам. В нем была какая-то тайна, что-то скрытое, недоговоренное. Но у нее не было ни страха, ни недоверия к нему, она чувствовала: что бы он ни таил в себе, это не может причинить ей зла. Софи была уверена в этом, а она всегда доверяла своей интуиции.
– Вы еще не готовы пройтись, Софи?
Позже они медленно, очень медленно прошлись по саду, и она одной рукой опиралась на тросточку, а другой – на его руку. Доктор Гесселиус, к ее удивлению, оказался прав: она серьезно повредила лодыжку, и ее смелые планы вернуться на работу через день-два теперь, когда прошло уже столько дней, казались ужасно легкомысленными.
Джек помог ей встать и подал трость, которую она предпочитала костылям, когда с ней были он или Марис. Энни Моррелл где-то раздобыла кресло на колесиках, и, когда Софи уставала, она передвигалась в нем по дому и саду. Она считала, что была в тягость окружающим, чувствовала себя дряхлой старухой, не способной двигаться самостоятельно, и потому все ее постоянно раздражало и вызывало недовольство.
И все же в глубине души ей хотелось, чтобы выздоровление продлилось как можно дольше. Иногда Софи убеждала себя, что хочет просто отдохнуть от рудника, ведь это был ее первый отдых за три последних года. Но дело, конечно, было в другом. Просто ей невыносима была сама мысль, что часы, которые она проводила с Джеком, могут кончиться. Она Re могла подобрать названия – определения – тому, что происходило с ними, но знала: все переменится, стоит ей вернуться к прежней, своей настоящей жизни. Теперешняя жизнь походила на идиллию, существовавшую вне времени, не вполне реальную и все же совершенно восхитительную. Ей хотелось продлить ее насколько возможно. Она обучала Кона различать сорта роз.
– Эглантерия, – пробовал угадать он, указывая на куст с бело-розовыми цветами на шпалере вдоль дорожки.
– Правильно. А эта?
– M-м… мускусная роза?
– Дамасская.
– Ага, дамасская, я так и знал. Цвет девичьего румянца.
– Да.
– А это – «Слава Дижона».
– «Слава Дижона».
– И «Генерал Джек Домино».
– «Генерал Жакомино», – смеялась она, уткнувшись лицом в его плечо. Как она могла отказаться от этих чудесных неторопливых прогулок? Ей нравилось опираться на его руку и ощущать сквозь мягкую ткань куртка твердость его мускулов. Ей нравился исходивший от него запах свежести и то, как он влюбленно смотрел на нее с высоты своего роста, и взгляд его серых глаз был нежен и улыбчив, не замечающий ничего, кроме нее. Если кто-нибудь, Марис, или Томас, или миссис Болтон, увидел бы их в такие минуты, то понял, что «дела рудника» – последнее, что их заботит. Наверное, о ней уже судачат в людских по всему городу. Но ее это почти не беспокоило. Она сомневалась, что новость успела распространиться на господские половины – у дяди Юстаса, например. А что, если это не так и он уже все знает? Она хорошо представляла себе, как он отреагирует. Но вот как поступит она сама? Бросит ли ему вызов ради Джека? На этот вопрос у Софи не было ответа. Риск был велик, и это придавало особую остроту их отношениям.
На сей раз они углубились в старый сад, который был разбит за аллеей боярышника.
– Обратно вам придется нести меня, – сказала она в шутку – и радостно взвизгнула, когда он наклонился и подхватил ее на руки.
– У меня нет никакого желания нести вас обратно, другое дело – вон туда, где можно будет вас поцеловать.
Они и без того почти целовались – их губы разделяло лишь горячее дыхание, на лицах застыла взволнованная улыбка.
– Туда?
– За те деревья.
– Нет, лучше за другие, вон за те, – прошептала она, махнув рукой в нужном направлении. – Там есть скамья… мы сможем сесть.
Оба давно ждали, что это случится, и лишь одно удивляло их: как они выдержали так долго. Софи обхватила его за шею и прижалась лбом к щеке, закрыв глаза и вся дрожа.
Было так ново ощущать, что тебя несут на руках – она уже почти забыла, как это приятно – подчиняться – безвольно, покорно. Он нашел старую железную, выкрашенную белой краской скамью, которой редко кто пользовался, и сел. Но не выпустил ее из рук, и она оказалась у него на коленях – подобной интимности Софи не ожидала. Но, взглянув в его смеющиеся глаза, успокоилась, и, когда он прижался лицом к ее шее и с шумом втянул носом воздух, произнеся на выдохе: «Ах!», словно никогда не вдыхал аромата слаще, она залилась вместе с ним счастливым смехом.
Ей захотелось погладить его волосы, темные и блестящие, как черный шелк. Сначала она несмело перебирала завитки над воротником, потом запустила пальцы в волосы на висках, испытывая чувственное наслаждение от прикосновения к прохладным, мягким, шелковистым прядям. Одной рукой он медленно поглаживал ее спину, другая тяжело лежала на ее бедре. Она точно почувствовала тот момент, когда Коннор понял, что на ней нет корсета – так было последние несколько дней, и она оправдывалась перед собой тем, что больна и может, для удобства, позволить себе некоторую вольность, тем более что находится у себя дома. Коннор непроизвольно напрягся, его рука замерла у нее на спине; он, не отрываясь, восторженно смотрел на нее. Они перешли границу безобидного флирта, но она не могла удержаться от озорной понимающей улыбки, когда его восхищенный взгляд нашел ее глаза. «Ах, Софи!» – чуть слышно прошептал он, словно в ответ на ее щедрый дар, и страстно поцеловал ее.
Воспоминания о прошлых поцелуях разом нахлынули на нее и накрыли сладостной волной. Ощущения, которые дарили его губы, были теперь знакомы, не столь ошеломляюще непривычны, как тогда, когда нервная дрожь почти не дала ей насладиться ими. Теперь она могла и позволяла себе упиваться разнообразием, всеми волнующими кровь тонкостями поцелуев – долгих и кратких, нежных и неистовых, с легким покусыванием и бесконечных, обжигающих, от которых перехватывало дыхание.
Это было нечто новое, неизведанное. Телом, не рассудком, Софи поняла, что это и есть наслаждение в чистом виде. «Я таю», – в изнеможении прошептала она, раскрывая губы навстречу его губам и позволяя ему творить с ними все, что он хочет. Мысли исчезли, во всем мире не осталось ничего, кроме чувства. Она вся пылала, тело ее жаждало ласки его рук, и трепещущий вздох вырвался из ее уст, когда его пальцы оторвались от ее щеки, скользнули по шее к груди, обнаженной над квадратным вырезом платья. «Джек, Джек!» – едва смогла выдохнуть она, и он оторвался от нее и прижал ее голову к своему плечу.
Постепенно дыхание ее выравнивалось. Бешеный стук сердца замедлялся. Софи сидела, упираясь рукой ему в грудь, ощущая ровное и мощное биение его сердца. От этих уверенных ударов Софи окончательно успокоилась. Над головой весело заливалась птица, не ведая, что происходит внизу, на скамье. Запах яблок мешался с ароматом его кожи и волос, с его теплым дыханием.
– Я разозлился тогда, когда ты не пришла в Эббекоом, – проговорил он неожиданно. Софи подняла голову и удивленно посмотрела на него. – Не знаю, почему мне вдруг захотелось признаться тебе. Я не намеревался этого делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50