Здесь был похоронен ее отец; она увидела гранитную плиту на его могиле и подвядший букетик маргариток, который положила сегодня утром, – но быстро прошла мимо, торопясь к повороту, за которым ее не будет видно, если кто-нибудь, кроме Джека, зайдет на кладбище.
В отдалении, в саду викария, раздался звонкий женский смех. Благотворительный базар подходил к концу, и она неожиданно вспомнила, что обещала Энни помочь убрать столы и неизбежный мусор. Господи, что она делает? У нее сердце чуть не остановилось в груди при мысли о том, какую ошибку она совершила, придя на кладбище, какому риску подвергает себя и какие ужасные последствия ожидают ее, если кто увидит их здесь.
Она услышала скрип ворот и следом – мягкие шаги. Желтое платье мгновенно выдаст ее – но она была уверена, что это он, и вышла на тропинку.
Он увидел ее и остановился; волнение Софи достигло предела, и только сейчас она осознала всю серьезность момента. Однако благоразумие посетило ее слишком поздно. Он направился к ней, и она отступила назад, за густые заросли остролиста. Певчий дрозд, заливавшийся в ветвях бука, внезапно смолк. Мистер Пендарвис дошел до поворота и оказался перед ней.
Она заговорила, не дожидаясь, пока интимность их уединения окончательно лишит ее способности владеть собой.
– Простите меня, думаю, вы были правы. Мой поступок… я оскорбила вас, но вы должны верить, я сделала это не намеренно. Я просто не подумала. У меня и в мыслях не было делать вам одолжение. Вы… благодаря вам я начинаю по-иному смотреть на вещи, и… и… Это все. Я виновата перед вами.
Он покачал головой, и какое-то время она с ужасом ждала, что он ответит насмешкой.
– Вы ни в чем не виноваты. Это я был не прав, рассердившись на вас. Брат твердит, что я высокомерен, а я всегда отрицаю это. Но теперь я точно знаю, что он имеет в виду.
Он улыбнулся, и все волнения и страхи, державшие ее в напряжении, вмиг улетучились; она почувствовала необыкновенную легкость, головокружительную невесомость.
– Вы не должны прощать меня так легко, – счастливо засмеялась она. – То, что вы сказали на лугу…
– Вас легко прощать. И… благодаря вам я тоже начинаю иначе смотреть на вещи.
– Правда? – Она была почти уверена, что его слова имели двойной смысл.
Его красивое лицо хранило серьезность, но выражение глаз не оставляло сомнений. Она оперлась ладонью о ствол дерева, поглаживая пальцами морщинистую кору. Она ощутила нарастающее волнение и не отпрянула, когда Джек взял ее руку и положил себе на ладонь. Сначала он принялся внимательно разглядывать ее, изучая мельчайшие детали, а когда провел большим пальцем по линии жизни, у нее перехватило дыхание. Она стояла не шевелясь, не делая попытки отнять руку. Ощущение было совершенно иным, абсолютно новым, непохожим на то, которое она испытывала, когда напряженность между ними носила наполовину чувственный, наполовину антагонистический характер. Ради нее он разрушил стену, защищавшую его гордую душу, и она увидела удивительного мужчину, перед которым не могла устоять.
Глаза их встретились, и она поняла, что сейчас произойдет. Медленно, оставляя Софи возможность отступления, он склонился над нею. Их губы соединились, и она закрыла глаза, чтобы полнее насладиться таким желанным прикосновением его губ. Он больше не держал ее руку, а приподняв волосы, ласкал шею; а губы все жарче прижимались к ее губам в самом сладостном из поцелуев.
Они отстранились на мгновение, чтобы еще раз увидеть друг друга. Если бы она прочла в его глазах что-то похожее на триумф, на самодовольство, то с болью в сердце замкнулась бы в себе. Но его глаза сияли той же радостью, какую испытывала она, и это придало ей смелости прошептать:
– Я пришла сюда не за этим…
– Знаю.
– Но я не чувствую никакой вины. Как это может быть?
– Софи, – прошептал он, опуская глаза и нежно прикасаясь кончиками пальцев к ее щеке.
Ей нравился мужественный разлет его бровей, густые ресницы, его проникновенный голос. Нравились его губы, произносящие ее имя. Она положила руки ему на плечи, отметив, как часто бьется жилка у него на шее, и испытывая острое желание поцеловать ее. Но он, опередив ее, наклонился и вновь прильнул к ее губам долгим, опьяняющим поцелуем, и в тот же миг она забыла обо всем на свете. Они все крепче и теснее прижимались друг к другу. О на почувствовала его возбуждение, в ней тоже возникло страстное желание пойти дальше, познать большее. Кто ты? – словно говорили их алчущие губы. Скажи мне, покажи.
– Мы должны остановиться, – с трудом оторвавшись от него, прерывисто выговорила Софи, часто дыша и чувствуя на лице его горячее дыхание.
Он продолжал крепко обнимать ее.
– Я хочу встретиться с тобой, – сказал Коннор смело каким-то чужим голосом. – Но не сегодня вечером. Не могу плясать с тобой вокруг костра, чтобы все твои знакомые пялили на нас глаза и перемывали нам косточки.
В голову проникла трезвая мысль, остудив безудержную радость: продолжение отношений с этим мужчиной чревато осложнениями.
– Не знаю. Я никогда… Не представляю, как…
– Завтра. – Он улыбнулся, видя в ее взгляде беспокойство. – Скажи «да», Софи.
– Да. Но где?
Он покачал головой, оставляя выбор за ней.
– Где и когда захочешь.
Она отвела его ладонь от своей щеки, чтобы подумать, не отвлекаясь.
– После обедни. Знаешь, где находится Эббекоом? Это древние римские развалины к югу отсюда, примерно в миле по дороге на Плимут.
– Я найду.
Они снова поцеловались.
– Я могу побыть с тобой еще совсем немного, – прошептала она, касаясь губами его губ.
– Но ты придешь?
– Приду. Обещаю.
8
Но она не сдержала обещания.
Воскресный день выдался на диво – точная копия субботы. По лазурному небу плыли ослепительно белые облачка, похожие на клочья ваты, и теплые лучи солнца были как благословение некоего приветливого, доброго божества. Коннор пришел на место свидания раньше назначенного часа и мог спокойно побродить среди разрушающихся арок и стен древнего монастыря, наслаждаясь покоем и глубокой меланхолией этого уединенного места. Желтые и алые дикие цветы, словно яркий ковер, устилали землю, усеянную камнями развалин. Он поймал себя на том, что похож на влюбленного пастушка, поджидающего свою пастушку.
Нет, не очень-то он походит на невинного пастушка. Он лжец и самозванец, и все, что он делал или говорил ей, имело целью обмануть ее. Он знал лишь один достойный способ выбраться из хитроумной паутины лжи, которую он не только сплел, но и сам в ней безнадежно запутался, – сказать ей, что они больше не смогут встречаться.
Он убеждал себя в этом с самого утра и теперь только удивлялся, как много понадобилось времени, чтобы прийти к столь очевидному решению. Однако он был не совсем справедлив к себе, ибо до сегодняшнего дня не способен был рассуждать трезво. Те минуты, что он провел с Софи на кладбище, словно лишили его на какое-то время рассудка, и еще долго он совершенно не владел собой, объятый романтическим восторгом. Вплоть до сегодняшнего утра, когда наконец очнулся от грез и ясно увидел, как должен поступить.
Он не мог толком объяснить свое поведение, как не мог найти себе оправдания. Это Джек слыл в их семье ловеласом, но никак не он. Он не мог даже вообразить себя дамским угодником и думал о себе иначе: как о человеке серьезном, имеющем обязательства перед самим собой, призвание, жизненную цель, следование которой считал делом более важным, нежели получение разовых удовольствий. Он не мог жениться на Софи, а следовательно, любые иные отношения между ними, кроме деловых, были невозможны. Конечно, и эти отношения строились на обмане, но в этом вопросе он давно успокоил свою совесть, решив для себя, что благородная цель оправдывает недостойные средства. Но заронить в ней напрасную надежду на брак с любимым человеком – это было бы слишком.
Итак, сегодня он покончит с этим. Он сел на плоский камень и стал думать о том, как лучше сказать ей о своем решении. Трудностей не возникло бы, если бы он самоуверенно не решил, что ей потребуется утешение. А все же…
Он безотчетно улыбнулся, вертя в пальцах маргаритку и вспоминая, какой вид был у Софи, когда он появился на кладбищенской дорожке. Ее лицо вспыхнуло, а глаза выражали тревогу и… волнение. Она хорошо знала, чем рискует, встречаясь с ним там, в самом сердце деревни – ее вселенной, где и стены не спасали от появления любого, кому вздумалось бы забрести на кладбище. Она подвергала себя такой опасности ради него, чтобы просить у него прощения. Вот тогда-то он и потерял контроль над собой.
А потом объятия, поцелуи – как дар, как волшебство, как неописуемое блаженство. Ее очарование, душевная доброта, сквозившая в прерывающемся голосе, когда она объясняла, что не хотела оскорбить его, изменили все. Меньше всего он думал соблазнить ее, но, когда она разрушила последние барьеры враждебности и недоверия, разделявшие их, так естественно было заключить ее в жаркие объятия.
Часов у него не было, но тени от колонн сказали ему, что уже далеко за полдень и дело близится к вечеру. Софи опаздывала. «После обедни», – сказала она. Воскресная служба в церкви Всех Святых закончилась в четверть, самое позднее в половине первого. Даже если она пошла пешком, а не поехала в коляске, если подруги задержали ее своей болтовней, все равно ей пора бы уже быть здесь. Он поднялся и принялся беспокойно расхаживать по дороге.
Что, если она не придет? Нет, придет; она обещала. Даже если захочет сказать, что между ними все кончено, придет хотя бы ради этого. Чтобы отвлечься, он стал бросать камешки в осыпающиеся стены монастыря. Когда это занятие ему надоело, он принялся наблюдать за юркими белками, шнырявшими в зарослях дикого винограда и плюща, обвившего руины. В ветвях дуба зло и нетерпеливо раскаркались вороны, и его настроение было под стать их крику. Нет, это невозможно; она не могла так поступить с ним. Если она пожалела, что дала обещание прийти, то прямо сказала бы ему об этом, разве не так? Должно быть, что-то задержало ее, какое-нибудь происшествие на руднике, хотя нет, это маловероятно, ведь «Калиновый» не работал по праздникам. Ну, тогда другое непредвиденное обстоятельство, из-за которого она не смогла прийти. Она должна понимать, что он будет ждать ее. «Я приду, – сказала она. – Обещаю».
Когда солнце скользнуло за макушки деревьев на западных холмах, он понял, что ждать бессмысленно. Тем не менее он не мог заставить себя уйти, а продолжал следить за тем, как растут, удлиняются и становятся глубже тени развалин, накрывая дикие цветы, которыми он любовался днем. Он смотрел на букет, собранный им для Софи, и видел, как тот вянет, никнет, умирает. Он хотел получше запомнить полученный урок, донести разочарование до дома чистым и незамутненным, чтобы еще и еще поразмыслить потом над своим безрассудством. Он надел лучшую свою пару, тщательно вычистив накануне вечером пиджак и брюки, чтобы они казались новее и чище. Джек одолжил ему свой лучший галстук, и он испытывая смущение, когда повязывал его, думая о том, как Джек надевая этот галстук, собираясь соблазнить какую-нибудь хорошенькую молодую особу. Он тщательнее, чем обычно, выбрился и даже подровнял волосы, попросив ножницы у одного из соседей шахтеров. Надраил до блеска башмаки, почистил зубы. Тер ладони до тех пор, пока не исчезло последнее пятнышко, оставленное работой в забое. Он даже смочил розовым одеколоном Джека свои чистые гладкие щеки.
Полезно было думать об этом, полезно ощущать жгучую волну унижения. Никогда он не забудет этого урока, и воспоминание сослужит ему добрую службу, если опять появится искушение поверить в мираж.
Однако злости он не испытывал. Это он повторял себе всю дорогу домой. Злость была бы излишним, неуместным чувством, несовместимым с его решимостью закончить доклад о «Калиновом», который был почти готов еще три дня назад.
Он ничего не добавил к тому, что видел собственными глазами, но ничего и не убавлял. Сухим языком фактов он описывал все, что на руднике могло угрожать жизни и здоровью шахтеров, причем только то, в чем лично удостоверился за недели работы под землей.
Когда пришел Джек, Коннор складывал листы доклада и засовывал их в конверт. Он и не заметил, что уже так поздно; он работал при свече, а теперь на улице было темно, как в забое, давно пора было зажигать лампу.
Джек улыбался, но выглядел усталым. Войдя, он устремился прямо к кровати.
– Ну, как провел день с хозяйкой рудника? А? Быстро рассказывай, у меня тоже есть чем поделиться.
– Начинай ты, потому что мне рассказывать не о чем. Она не пришла.
– Что? Вот черт!
Коннор пожал плечами с притворным безразличием, которое не обмануло Джека.
– Я предполагал, что она может не прийти. Мы так неопределенно договорились.
– Неопределенно? Какого черта! – возмущенно воскликнул Джек, злясь на него. Всю жизнь Джек неизменно принимал близко к сердцу все, что с ним случалось, и Коннор считал это само собой разумеющимся, но сейчас он нуждался в поддержке и верности брата и был признателен ему за них.
– В любом случае это кончено раз и навсегда. Так что нечего об этом и говорить.
– Нечего и говорить? Ну, как знаешь, Кон. – Бросив косой взгляд, он удостоверился, что с братом все в порядке.
Коннор отложил конверт в сторону и рывком повернул стул, чтобы оказаться лицом к Джеку.
– А чем ты занимался? Вид у тебя такой, будто ты что-то натворил.
– Нет, но пытался. Помнишь девчонку, с которой я болтал на благотворительном базаре? Сидони ее зовут. Сидони Тиммс. Небось никогда не встречал девчонки с таким именем, а? Правда, хорошенькая?
– Она работает молочницей на ферме в Линтон-холле.
Синие глаза Джека округлились.
– Откуда тебе известно?
– Слышал. Мисс Дин упоминала.
– Да, все правильно, она там работает, а сегодня воскресенье, и у нее выходной. И как ты полагаешь, кто провожал ее после обедни?
Коннор закинул руки за голову и устало потянулся.
– Ты, конечно, кто же еще. И что же ты такого натворил, что теперь беспокоишься?
– Ничего такого, что ты мог бы предположить своей дурной башкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50