— Говорите вы хотя бы, — предложил он Зимину, остановив взгляд на его очках.
Зимин коротко все изложил.
— Записку не оставил?
— Нет как будто. В карманах и вещах его мы не смотрели.
— И все молчал, говорите?
— Молчал.
— А вчера по своей инициативе отдал Петрову шубу?
— Поменялся одеждой. Обратился ко всем, подчеркнул, мол, по доброй воле меняюсь.
— А не проиграли вы его? — громко спросил начальник конвоя. — Шуба-то большой цены вещь.
Зимин не сдержал улыбки: смешным показалось предположение, не участвовал ли он, Зимин, в проигрыше человека.
— Петров-Ганибесов, я вас спрашиваю. Подойдите! — повысил голос охранник. Он сидел на подставленной ему табуретке, бойцы стояли с винтовками на изготовку, мы все лежали на нарах головами к проходу.
Петров, несуразный в ланинской шубе и шапке, с грязным лицом, спрыгнул с нар и стал перед охранником.
— Напрасно вы, гражданин начальник, так думаете. В карты мы не играем, на Беломоркана-ле перевоспитались.
— Перевоспитались? И опять в лагерь перевоспитываться едете?
— Не трогал я его, век свободы не видать! Вчера он сам предложил шубу. В обмен на бушлат. Спросите у всех.
Петров говорил жалобно, плаксиво. Не хватало только слезы.
— Значит, Ланин сам отдал вещи? — спросил снова начальник конвоя, ощупывая Петрова внимательным взглядом от бобровой шапки до резиновых сапог.
— Да, мы подтверждаем, — заявил Зимин. — Совершенно очевидно, Ланин покончил жизнь самоубийством.
— Вот видите, гражданин начальник! — обрадовался Петров. — Они подтверждают.
— Помолчите!
Начальник конвоя писал акт, уточняя подробности. Один из бойцов осмотрел по его указа-нию вещи Ланина, вывернул карманы брюк и пиджака, нашел сколько-то денег. Записки или письма не нашлось. Охранник аккуратно пересчитал деньги и занес в акт, записал вещи: шарф, полотенце, носки, мыльница, зубная щетка, грязное белье.
— Гражданин начальник, смотрите, у него на пальце обручальное кольцо. — Это Петров опять подал голос.
— Ну и что? Женатый, значит, человек.
— Да я не о том. Неужели колечку пропадать? Отдайте его мне, он забыл подарить.
— Бросьте вы, Петров! Как не стыдно! — возмутился Володя. — Будьте хоть пять минут человеком.
— Идите на место, Петров-Ганибесов! — приказал начкон, он пристально смотрел на Володю, оценивал его реплику.
В раздвинутую дверь сильно дуло, вагон совсем простыл. От холода и волнения у нас, что называется, не попадал зуб на зуб.
Наконец начальник конвоя закончил акт, расписался и подозвал для подписки Зимина и тех, кто сидел и лежал поближе. Двое бойцов, повинуясь его жесту, взяли труп и мгновенно вытащили из вагона.
Самоубийство Ланина словно придавило всех нас. Казалось, даже урки забыли свои самоде-льные картишки. Ведь Ланина и не знали совсем, за долгие-долгие дни он произнес от силы десять слов, его никогда не было видно и слышно, разве что на поверке.
Кто же он, этот человек? Вредитель? Кому и чем навредил? Как же теперь его семья? Что заставило его поступить так безоглядно? Непоправимость беды, тяжесть вины, горечь обиды? Или непереносимые муки неволи?
— Страш-шно, братики! — протянул Петро Ващенко. — Поставил я себя на его место…
— Как он мог!.. У него ведь жена, дети, друзья, — Володя говорил с возмущением.
— А как понять: сильный он человек или наоборот? — робко поинтересовался Агошин.
Возник спор, захвативший весь вагон. В самом деле, как понять поступок инженера: сла-бость или мужество, отчаяние растерявшегося человека или жесткая решимость?
— Слабость, конечно. Упадок воли, — свое мнение Володя высказал твердо и безоговорочно. — Трусость!
— Медицина считает: это болезнь, шизофрения, — заявил Гамузов.
— Молодец! — громко прогудел с той стороны Воробьев. — Силу воли показал. Раз — и кончил волынку, отмучился! Мол, идите вы к матери!..
— Гордый и сильный человек. Не то что мы, дерьмо. Будем скрипеть, мучиться, пока не выдохнемся, пока не подохнем, — это с досадой и раздражением сказал Дорофеев.
— Будем собирать задницами пинки, будем поддакивать, как наш Пиккиев, всем и каждому. Лизать будем лапы всем начальникам, всем охранникам и даже их собакам, — Сашко хихикал тоненько, будто довольный нарисованной им картиной.
— Не лизать лапы, не поддакивать. Доказывать свою правоту, если уверен в ней, — возразил Фетисов.
— Как доказывать? Вон как урки, что ли, из тюрьмы в лагерь и обратно?
— Эй, куркуль! Урок не лапай!
— Лежал человек и мучился, надрывал сердце без конца. Теперь ему хорошо.
— Плохо ли ему? Никто не крикнет на тебя, никто не обидит. Молодец инженер!
В смерти человека всегда есть тайна. Особенно жгуча и тягостна смерть самоубийцы. А этот даже записки не оставил, не объявил последней воли. Всем безразличный при жизни, он теперь задел каждого.
В словах Воробьева, Дорофеева, Ващенко, Севастьянова, Мякишева слышалось уважение, даже зависть. А мы, сосунки, по определению Мякишева, мы не знали, как отнестись к событию, к самому Ланину. И Коля, и я, и Фролов, и Феофанов — все мы сошлись на одном: я б не мог ни утопиться, ни выстрелить в висок, ни отравиться ядом, ни тем более так вот удавиться. Значит, он сильнее, мужественнее, решительнее нас, он смог.
— То, что вы говорите, ложь, самоутешение! — Зимин сидел на нарах, свесив ноги. Очки его поблескивали. — Поступок прежде всего непоправимый: жизнь человеку дается единственный раз. Еще Наполеон говорил: самоубийца может пожалеть себя в воскресенье, когда будет уже поздно, ведь он убил себя в субботу. По отношению к себе обидно, по отношению к близким, даже по отношению к нам, мыкавшим общее с ним горе, обидно.
— Плевал он на всех! — с удовольствием выкрикнул Воробьев и, высунувшись из-под нар, смачно сплюнул.
— Да, наплевал на всех, на всех и на самого себя. Так может поступить человек только в минуту душевного разлада. Жизни жаждет даже умирающий от ран.
— В нашей-то муке чего ради жаждать жизни?
— Ложь, Дорофеев. Всегда в человеке сидит жажда жизни и борьбы. Удержи Ланина в тот момент сильная, твердая рука — и беды не случилось бы, он устоял бы на краю обрыва.
— Что же ты не помог, твердая, сильная рука? — грубо и насмешливо спросил Воробьев. Зимин не поддержал пикировку:
— Я жалею, что не помог. Если б знать, что он задумал! Вчера я не зря подошел к нему. Меня смутила эта история с шубой. Он не мог так просто затеять вторично спектакль с обменом. Надо было не отступаться, проявить упорство. Не оказалось рядом надежной товарищеской руки, не оказалось…
В вагоне стало тихо, так тихо, как никогда. Даже прекратились скрипы рессор, лязганье колес, будто вагон сам вдруг замер, прислушиваясь.
— Прости нас, грешных, — проныл Севастьянов.
— Чтобы вы ни говорили, на кого бы ни ссылались, на бога ли, на черта ли, на докторов, я скажу: молодец! — упрямо и громко заявил Воробьев. — Нечего жалеть его, лучше пожалей нас. Я его уважаю, вот и все.
— Наверное, он был достоин уважения, — так же тихо и сердечно продолжил Зимин. — Вот вы, Дорофеев, и вы, Воробьев, шумите: жизнь, мол, наша ничего не стоит, а сами знаете, что порвать с ней невозможно. Есть другой выход: жить. Ради чего-то жил Ланин до ареста, чего-то хотел? Взял и все оборвал. Если тебя несправедливо обидели, изо всех сил доказывай свою правоту. У него, наверное, дети, как он не вспомнил о них? Если тебя жжет ощущение вины, думай, как оправдаться. Наберись сил и терпения и живи, черт побери! Ланин на все махнул рукой. Почему он не доверился нам? Мы ведь ему не враги. «Оставьте меня в покое». Оттолкнул меня, боялся, что я удержу его.
Павел Матвеевич говорил с волнением и очень твердо. Горечь и обида звучали в его мыслях вслух. Ни Воробьев, ни Дорофеев, ни Севастьянов больше уже не перебивали Зимина воплями и руганью. До меня вдруг дошло: Зимин хочет во что бы то ни стало рассеять подавленность и упадок. Никто не двигался, никто не кричал — все ждали еще чего-то от Зимина. Помолчав, он опять заговорил:
— Представьте себе, Воробьев, вчера ваш сосед Ланин заводит с вами разговор, просит совета: кончить ему волынку или еще потерпеть? Прыгнуть с обрыва или отойти? Он вас спраши-вает, что вы ему скажете? Неужели посоветуете плюнуть на все?
Снова к нам в вагон вползла тишина. Воробьев молчал и, видимо, чувствовал — ждут его ответа.
— Что же вы молчите, Воробьев? — торопил Зимин.
— Эх, комиссар! Я вижу, ты считаешь меня за последнюю сволочь, — Воробьев, явно возму-щенный, зашелся в длительной матерщине. Передохнув, он сказал: — Вот если б ты попросил у меня совета, я б не задумался ни на минуту, я б тебе сказал: давай прыгай!
Словно вздохнули разом всем вагоном. А затем дружно рассмеялись.
ПОБЕГ КОЛИ БАКИНА
Ни у кого больше не оставалось еды, принесенной родными к этапу. Оставались только воспоминания о ней и казенная пища: пайка хлеба, чаще всего мерзлого, и жесткая ржавая селедка, но и ее уже который день заменяет камбала, смердящая так, что каждый старается не брать ее или, взяв, немедленно избавиться. Бойцы конвоя насмешничают: рыба вам не по вкусу, ветчинкой заменить? Сию минуту, обождите, несем.
Мы просим горячей баланды, однако за всю дорогу лишь раз нам выпало отведать щей. Без мяса, без навару, пустые, они все равно запомнились.
Обитатели вагона тощают и стараются поддержать себя покупным, на свои деньги, продово-льствием. Но на редкой станции можно что-либо достать. Да и деньги, те, что на сохранении у конвоя или тайком переданные при свидании, есть не у всех.
Володя свои запасы имени двух Надежд не столько съел, сколько роздал — мне, Петру, Кольке, Королю Лиру, тому, кто попросит. Мои деньги шли для нашей компании на покупку хлеба и дешевой колбасы, очевидно конской, либо слипшихся комом конфет-подушечек. Да и деньжата мои почти все уже растаяли. Помогали продуктами и деньгами Зимин и Фетисов да еще Мякишев и Агошин. Мосолов тоже вроде поддерживал своих. Самый богатый был «врач без пяти минут», однако он ни с кем не делился.
Урки, как водится, промышляли неустанно — в течение дня вспыхивали конфликты из-за пропажи. Вспыхивали и угасали: не пойман — не вор, к кому претензии? Не зевай, держись за свой кус обеими руками.
Однако уже несколько дней мы ничего не покупаем, до отказа затянуты пояса. Нас держат на пайке, отказываются покупать продукты в станционных ларьках. Виноват Коля Бакин. Поспорил с урками: мол, на стоянке через окошко сумеет нанизать на штык часового одну или две плоские камбалы.
Мы об этом не знали, а блатные втянулись в игру, заключили пари и ждали момента. По условию, для выигрыша Коле и тем, кто за него, достаточно одной рыбины, накинутой на штык. В случае, если накидывалась вторая рыбина, выигрыш увеличивался. Игра так увлекла жуликов, что они забыли даже карты. У Коли, я так понимаю, истинная подоплека затеи — мечта о реванше, овладевшая им с того момента, когда по приказу «лягай и не вертухайся» он ринулся лицом в снег.
Дождавшись подходящей остановки, Коля и спорщики прильнули к окошку. Внизу на обыч-ном месте стоял часовой. Нет нужды объяснять — Колин недруг: тот самый мордатый парень.
Просунув сквозь решетку руку с рыбиной, Коля примерился и ловко набросил зловонную камбалину на штык. Часовой не успел и шевельнуться, как вторая рыбина оказалась там же. С воплями восторга и одобрения урки отпрянули от окошка.
Скандал! Бойцы конвоя разъярились. Начкон пытался вызнать: кто учинил безобразие, часовой есть священная особа. Арестанты пожимали плечами: не знаем, не видели (многие дейст-вительно не обратили внимания). За молчание или, по словам старшего охранника, за сокрытие виновного вагон был наказан целиком: нас лишили права покупать продукты на остановках.
Часовой все-таки заподозрил Кольку, и его вызывали на допрос к начкону. Мы уже горева-ли: пропал малый. Но часа через три Колька вернулся — довольный и очень веселый.
— Ничего не добились, лягавые, — гордо заявил он.
Судя по распухшей губе и красным ушам, Коля схватил у начкона банок. Этим он не хвастался. Стоило ли обращать внимание на несколько плюх, когда он своего добился.
К удивлению Коли, никто его не похвалил, никто им не восхищался… Фетисов и Володя, наоборот, отругали.
— Я же на пари пошел, — оправдывался Бакин. — Должен был отомстить. Он меня чуть не угрохал, деревенщина.
— Дуралей, накаверзил и подвел всех, — выговаривал Фетисов. — Сейчас на этой станции подкрепились бы провиантом, а по твоей милости придется рукава жевать. Доходим ведь, не соображаешь?
— Я как-то не подумал, — огорчился Коля и предложил: — Давайте попрошусь к начкону, признаюсь.
— Еще чего! Сиди уж теперь, помалкивай.
Сильнее других страдавший от недоедания, Петро Ващенко попросил Зимина и Фетисова объясниться все же с конвоем. После очередной проверки Зимин вступил в переговоры:
— Люди катастрофически слабеют, кое у кого начинается цинга. Мы строго возьмемся за молодняк, только отмените запрет. Мы еще пригодимся государству. Да просто пожалейте людей.
— «Люди», — усмехнулся начкон. — К чему эти хорошие слова? Какое они имеют отношение к вам? Вы преступники, враги народа.
Презрение, ненависть в глазах и в голосе его заставили нас всех содрогнуться. Зимин продо-лжал уговаривать начальника: лагерь заинтересован в работниках, а не в больных. Этап продлится долго, конца ему не видать. Приедут доходяги, инвалиды. А ведь можно этого избежать?
Начальник, не слушая, выпрыгнул из вагона и, прежде чем задвинуть тяжелую дверь, поднял глаза на Зимина.
— Получаете все, что положено заключенным в этапе. Льгот не заслуживаете. Я зря раньше разрешил покупку.
И дверь с грохотом пошла на место.
— Видишь, браток, что ты наделал? — простонал Ващенко. — Подохну, сил нет больше.
Колька побелел и, мигом вскочив на верхние нары, заорал в окошко:
— Конвой! Конвой! Я хочу сделать заявление! Это я придумал с часовым.
Володя и я насилу стащили Бакина с верхних нар. Хорошо, конвой не слышал его крика.
Четверо суток, еще четверо долгих суток проскрипели. Может быть, завтра разрешат купить продукты. Недоедание превратилось в постоянный голод, мы все больше думали о еде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30