Иногда Шубарин думал: стань он только консультантом по советскому рынку для западных бизнесменов, уже нажил бы себе капитал и имя, но он верил, что наступят лучшие дни и для России, и там пригодятся его опыт и знания.
Он подъехал к «Рицу» на собственном «Мерседесе» за несколь­ко часов до прилета Гвидо, зная, какой в этом отеле дивный бассейн и массажные комнаты; уже вторую неделю не мог выр­ваться ни на корт, ни поплавать, насыщенные выпали дни. Когда он, назвавшись, получил ключи от апартаментов на восьмом эта­же, портье протянул ему еще и жетон, пояснив:
– Для вас в отеле повсюду открытый счет, об этом распоря­дился мистер Лежава, только следует показать эту карточку. В «Рице» есть все для отдыха, желаю приятно провести время.
Поплавав, побыв недолго в сауне, навестив массажиста и па­рикмахера, он поднялся к себе в апартаменты. Он собирался позвонить в Ташкент, в Москву, возникла необходимость срочно связаться и с «Лас-Вегасом», требовалась консультация бывших членов его мозгового треста Кима и Георгади. Оба они в молодые годы работали в частных банках, и сегодня, как прежде, он хотел иметь их рядом с собой, спешил заручиться согласием на переезд в Ташкент, в таком случае Коста должен был быстро найти две кооперативные квартиры в одном подъезде, они, как сиамские близнецы, в последние годы никогда не разлучались. Но позвонить он никуда не успел, раздался зуммер, и, подняв трубку, он услы­шал Гвидо:
– Здравствуй, Артур, я уже в Германии, звоню из аэропорта, отсюда до «Рица» почти час езды, но сегодня забиты все дороги, я видел это с воздуха. Стадион, словно священный мусульманский камень Кааба, притягивает немцев. Паломничество, да и только, трудно придется нашей «Бенфике». Пожалуйста, спустись вниз, найди итальянский ресторан, он в правом крыле. И закажи стол, по-русски, с закусками, плотными блюдами, десертом, а вина там напоминают наши, грузинские, ты знаешь в них толк, помню… Соскучился я по тебе, по ночным разговорам, застольям… Тут живут по-другому, и нам никогда не привыкнуть, будь даже трижды миллионером, – закончил он грустно.
До стадиона знаменитого футбольного клуба «Бавария» они добирались дольше обычного, хотя Шубарин хорошо ориентировал­ся в городе. Улицы Мюнхена превратились в сплошной поток машин, и каких тут только номеров не было: и итальянских, и французских, и греческих, и турецких, не встречались только из нашей страны, нам теперь не до футбола. Бросив машину далеко до цели, пробивались они в людском потоке пешком еще почти полчаса и успели к самому началу матча.
Игра выдалась нервной, жесткой, в первые пятнадцать минут удалили по одному игроку из каждой команды, но страсти не утихали, и первый тайм закончился вничью – 1:1. Едва прозвучал свисток на перерыв, Гвидо вскочил разгоряченный:
– Артур, ты побудь один, я схожу в раздевалку «Бенфики», я обещал ребятам. Они сегодня ночью возвращаются домой, через два дня важная календарная игра в Лизбоне. – И он по-мальчише­ски ловко побежал вниз, они находились в секторе, под которым располагались футбольные раздевалки обеих команд.
В перерыве матча произошла странная встреча, на минуту заставившая его почувствовать себя неуютно. После плотного обеда в «Рице» Шубарина мучила жажда, и он окликнул лотошни­ка, появившегося в проходе, попросил передать ему минеральной воды. Бутылку французской «Перрье» услужливо донес ему муж­чина, двигавшийся в его сторону. Передав воду, он без разрешения уселся рядом, на место Гвидо, и вдруг на чистейшем узбекском языке, улыбаясь, сказал:
– Добрый день, Артур Александрович, как вам живется в Мюн­хене, нет ли проблем?
Выручила обычная сдержанность, он молча допил воду и, повер­нувшись, оглядел странного человека, говорившего по-узбекски.
Мужчина лет сорока, в модном мешковатом костюме, дорогом и чрезмерно ярком галстуке, наверняка приобретенном в одном из французских магазинов на Кайзерштрассе, по выговору и внешно­сти вполне походил на ташкентца. Так с уверенностью можно сказать в Москве или Ленинграде, но встретить земляка в Мюнхе­не, да еще в самом дорогом секторе стадиона… Взгляд Артура Александровича неожиданно упал на руку собеседника, и тяжелые безвкусные перстни с крупными бриллиантами, называемые дома «болванками», выдали в нем с головой «нашего» человека, к тому же отбывавшего срок, о чем говорила татуировка у запястья, которую неудачно пытались вывести.
Мысль о том, что перед ним представитель нашего посольства, консульства, других официальных учреждений или журналист, при­бывший освещать финал кубка европейских чемпионов по футбо­лу, мгновенно пропала, он уже знал, с кем имеет дело. Шубарин пытался вспомнить это узкое, нервное лицо с тонкой ниточкой холеных усов, с неожиданно срывающимися в бег глазами, никакая респектабельная одежда не могла скрыть в этом человеке нечто порочное, блатное. Японец ясно видел несмываемое тавро пре­ступного мира, на этот счет он никогда не ошибался, слишком хорошо все это было знакомо ему.
– Спасибо. У меня нет проблем. Правда, скучаю по Ташкен­ту, – ответил он кратко, желая закончить разговор до прихода Гвидо, тот ведь тоже мог догадаться, кого представляет неожи­данно объявившийся земляк; человек, затевающий банковское дело, не должен якшаться с уголовкой, банк с плохой репутаци­ей – нонсенс.
– Да, мы знаем, что дела у вас в Германии идут блестяще, к вам проявляют интерес многие солидные люди, вы пользуетесь доверием известных бизнесменов, и не только немецких. И мистер Лежава, кажется, готов вложить деньги в ваш банк?
– Мы об этом еще не успели переговорить, – обрубил Шубарин, торопя гонца сказать главное. Тот, видимо, тоже догадывался, что времени у него в обрез, и продолжал:
– Вы самостоятельно и удачно внедряетесь в банковскую си­стему Европы, и ваша ставка на немцев по обе стороны границы проста и гениальна одновременно. При вашей хватке вряд ли кто сумеет вклиниться рядом, приоритет за вами. К тому же ваши приятели, включая мистера Лежаву, уже занявшие определенное положение в западном бизнесе, тоже вряд ли останутся в стороне, если увидят успехи на германском фронте.
Артур Александрович не хотел прерывать собеседника, чув­ствовалось, что тот говорит заученными фразами, до конца не владея ситуацией, его, как школьника, заставили выучить урок. От усердия у него взмок лоб, он спешил высказаться, боясь упустить какую-нибудь деталь.
– Вы понимаете, в Европе, особенно при ее сегодняшней инте­грации, все труднее и труднее отмывать определенные деньги, не говоря уже о том, что это становится слишком дорогим удоволь­ствием. К тому же известные вам недавние скандалы с крупными банками в Англии и Америке толкают моих немецких друзей на сотрудничество с нами. Банковское дело для нас новое, а перед любой конвертируемой валютой такое преклонение, что рады любому источнику, не до проверки тут, да и кому контролировать? Дома знаем всех контролеров в лицо, а точнее, знаем, кому какая цена, а если появится вдруг несговорчивый, это уж наша забота. Нужен авторитетный банк, через три-четыре года его работы мои немецкие друзья готовы вложить в него во много раз больше, чем все, с кем вы уже переговорили. Они в курсе ваших дел. Надеюсь, вы понимаете меня? – спросил незнакомец, теряясь из-за долгого молчания Шубарина.
– Вполне, – ответил Шубарин, лишний раз получая доказа­тельство своему утверждению, что в нашей стране соответствуют международному уровню только две отрасли – проституция и пре­ступность. Вот они первыми появились и на международной арене: пока другие разглагольствуют о суверенитете – подлинном и мни­мом, о статусе, они свои «деревянные» рубли мгновенно превратят в конвертируемую валюту, а со своих закордонных коллег сорвут за отмывку не меньше, чем где-либо, зря они на щадящие процен­ты в России рассчитывают…
– Мои немецкие коллеги выписали вам пять чеков по сто тысяч марок каждый, используйте их во благо своего дела. Кстати, мистер Лежава может получить наличные по этим чекам, на всякий случай, за вами возможен догляд.
– Я вполне вас понял. Но деньги мне не нужны, я могу их взять у своих друзей, у мистера Лежавы, например. А что касается банка, мы, кажется, делим шкуру неубитого медведя. Поговорим об этом попозже, в Ташкенте…
Он говорил мягко, спокойно, хотя все в нем клокотало от ненависти, хотелось взять неожиданного визитера за ультрамод­ный галстук и оттащить в первый же полицейский участок. Но мафию голыми руками не возьмешь, его приняли бы за сумасшед­шего. Гость, видимо, готов был и к такой реакции, имел на этот случай резервный вариант.
– Зря вы не взяли чеки, это от души, полмиллиона марок – деньги. А в Ташкенте, должен вас огорчить, большие перемены. Ваш друг из ЦК Сухроб Акрамходжаев в московской тюрьме «Матросская тишина». Прокурор Камалов, кажется, сел на хвост другому вашему покровителю из Верховного суда – Миршабу. Давно умер Рашидов, благоволивший к вам, в тюрьме аксайский хан Акмаль, тоже питавший дружеские чувства к вам, а точнее, к вашим связям, осужден на пятнадцать лет Анвар Абидович Тилляходжаев, секретарь Заркентского обкома партии, первый ваш патрон, давший вам подняться. А в новейшее время, перестроечное, которое мы называем нашим, как определил его наш общий знакомый Артем Парсегян, вы, Артур Александрович, новых друзей не приобрели. С брезгливостью смотрели вокруг, все вам казались нуворишами, калифами на час, а зря… Вам не на кого теперь опереться в Ташкенте, мы, и только мы, можем оценить ваш талант. Вы мечтали стать банкиром, так будьте им, мы поможем, поддержим, защитим. – Гость неожиданно встал и, торопливо попрощавшись, исчез. По лестнице, отыскивая глазами свое место, поднимался мистер Лежава.
Аксай после ареста его хозяина, личного друга и советчика Шарафа Рашидова, директора агропромышленного объединения, дважды Героя Соцтруда, депутата Верховного Совета, лауреата многих премий, откликавшегося на кличку «Наш Сталин», которого многие просто и любовно величали «хан Акмаль», затих, замер, затаился. Кроме Акмаля Арипова, арестовали еще нескольких его приближенных, особенно лютовавших в округе. Возрадовался на­род Аксая, думал – наконец-то и к ним с перестройкой иная жизнь придет. Но шел месяц за месяцем, а лучшая, сытая жизнь в Аксай не заглядывала, даже наоборот, становилось все хуже и хуже.
Если в первое время народ на улицах, в чайхане, на свадьбах говорил о том, что наболело за долгие годы правления хана Акмаля, и ругал его приспешников, то теперь ситуация изменилась. Снова простые люди не поднимали глаз от земли. Реальность возвращения хана Акмаля чувствовалась во всем, и прежде всего в поведении его холуев. Вот кто ходил теперь с гордо поднятой головой и уже вновь угрожал – подождите, вернется Хозяин, он вам покажет и гласность, и перестройку, и плюрализм мнений, и демократию. Особенно неспокойно почувствовали себя жители Аксая во время ферганских событий, когда устроили погромы турков-месхетинцев. В эти дни на постаменте бронзового Ленина на Красной площади Аксая появился рукописный плакат: «Трепе­щите! Хан Акмаль вернулся!» Но тревога оказалась ложной, хотя вовсю рассказывали, что видели хана Акмаля то тут, то там, и со дня на день ждали его возвращения в Аксай на белом коне. Стихийные бунты удалось взять под контроль, но цена тому оказа­лась чрезмерно высокой. В одночасье турки остались без крова над головой и без нажитого годами добра, их спешно вывезли военно-транспортными самолетами за пределы Узбекистана. Целый народ за пятьдесят лет вторично лишился родины, и в разных слоях населения сделали разные выводы. Не нашлось, как обыч­но, и виновных, хотя организованность толпы поражала, в нужную минуту у нее и транспорт под рукой имелся, и связь, и с питанием и ночлегом проблем не возникало. Множество очевидцев подтвер­ждало, как толпе ящиками водку раздавали и баранов машинами подвозили, но нигде недостачи ни в магазинах, ни на складах, ни в отарах после событий не обнаружат.
Вновь приободрился тихий, набожный старик в белом, Сабир-бобо, духовный наставник аксайского хана Акмаля. После ареста Сухроба Акрамходжаева, заведующего отделом административных органов ЦК, некогда получившего в Аксае пять миллионов налич­ными, чтобы попытаться спасти хана Акмаля от неминуемой петли и этими же деньгами пробиваться к высшей власти, Сабир-бобо несколько сник: если уж таких людей, как хан Акмаль и Сенатор, власти решились арестовать, несмотря на чины и должности, значит, борьба за наведение порядка и справедливости ведется всерьез. Мучила его душу и смерть любимого племянника-»афганца», которого он сам убил в день ареста хана Акмаля прокурором Камаловым. Парень вырос в его доме, что называется, с пеленок, он воспитывал его как сына и гордился, что тот стал сильным, волевым, с двумя орденами вернулся из Афганистана. И будущее у него намечалось прекрасное. Ведь все, чем владел Сабир-бобо, включая и просторный дом с большим садом, подвалами-склада­ми, автоматически переходило к нему, и парень знал об этом, догадывался, что старик имеет серьезное влияние на хана Акмаля, что он и есть главный хранитель огромного состояния, нажитого аксайским Крезом, как любил называть себя иногда Акмаль Арипов. И надо же, предал! Крепко изменился парень после возвраще­ния из Афганистана, стал иначе глядеть на мир, чувствовал это старик, но не предполагал, что дойдет до измены, думал, женится, обзаведется детьми, образумится. Крепко подкосила Сабира-бобо смерть племянника, целыми днями молился он за упокой души убиенного, да и своей тоже.
С перестройкой приходили не только беды, но и радости. В свя­зи с тысячелетием христианства на Руси власти стали терпимее относиться к религии, сначала к христианской, а затем и к мусуль­манской. Впервые за много лет состав паломников в Мекку форми­ровали не в ЦК и Совмине, в отделах по делам религии, а в духов­ном управлении мусульман Средней Азии и Казахстана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49