Вот тогда похолодело сердце у Газанфара, он почув­ствовал, что Джураев, хитрый лис, о чем-то пронюхал. Он боялся, что Айдын, турок-месхетинец из Аксая, читавший по губам с крыши соседнего дома выступления на секретном сове­щании, попадет в руки неподкупного Джураева. Но выручил снайпер Ариф, пристреливший Айдына, когда того окружили розыскники Джураева. Он тогда целую неделю не мог прийти в себя…
Вторично он получил шок через месяц, когда, спускаясь к выходу, увидел, как ведут в наручниках знакомого каталу Фахрутдинова, работавшего инженером связи на центральной телефонной станции. Но аллах миловал и в этот раз, оказывает­ся, Фахрутдинов прослушивал городской телефон Камалова и был пойман с поличным. Конечно, Газанфар догадался, кто и каким образом завербовал Фахрутдинова, ибо знал о крупном проигрыше инженера некоему залетному катале из Махачкалы, которого больше никогда не видели в Ташкенте. Вот тогда, натерпевшись страха, Рустамов потребовал от Сенатора за услуги место районного прокурора в любой части столицы, и тот согласился, пообещав устроить это назначение, когда Камалов покинет кабинет на улице Гоголя. Но вышло иначе. Сенатор сам из кресла в «Белом доме» – здании ЦК партии республики – пересел на жесткие тюремные нары в «Матросской Тишине».
Во время обмена сто – и пятидесятирублевых купюр при пре­мьер-министре Павлове, Газанфар находился в инспекционной поездке в золотодобывающей долине Узбекистана, там лагерь на лагере. Узнал он об этом утром, находясь в одной крупной исправительно-трудовой колонии, и тут же решил вернуться в Ташкент, ибо дома у него самого лежало тысяч двадцать в сторублевках, а в одни руки меняли не более пятисот рублей, следовало поспешить. Когда он шел к проходной, вахтенный передал, что авторитетные люди из зоны просили на минутку заглянуть к ним по важному делу. Он подумал, что будет обычная почта, и завернул в указанный барак, но ждали его, оказывается, по другому поводу. Тут тоже ведали об обмене денег и оттого не находили себе места: у многих на воле остались на черный день припрятанные суммы и, конечно, в крупных купюрах. О них и пошел разговор. Предлагали поло­вину за спасение денег, и каждый давал адреса, где у кого находится кубышка. Газанфар в те три дня обмена обогатился крепко, даже замыслил купить за миллион престижную модель «Мерседеса», но опять вышла незадача: за неделю он проиграл шальные деньги, подарок Павлова.
Поздно ночью Миршаб позвонил Рустамову и предупредил, что на днях прокурор Камалов выписывается из больницы и его жизнь следует взять под жесткий контроль. Требовал поискать возможность перехода в новый отдел по борьбе с организован­ной преступностью, в основном укомплектованный бывшими работниками КГБ. Но в этом отделе недавно появился новый сотрудник, Татьяна Шилова, проходившая в прокуратуре прак­тику, которую он однажды пригласил в знаменитый ресторан «Лидо», где у него была назначена встреча с Сенатором. Газан­фар надеялся, что это знакомство позволит ему чаще загляды­вать в отдел, интересующий Миршаба. «Штирлиц» чувствовал, что предстоят горячие дни, но отступать ему было некуда – он давно загнал себя в тупик.
Строительство мечети на Красной площади Аксая, напротив величественного памятника Ленину, шло полным ходом, от зари до зари, без выходных и праздничных дней. Хотя наемных рабочих, подрядившихся сдать мечеть, что называется, под ключ, хватало, стар и млад мужской половины Аксая и близле­жащих кишлаков в свободное время приходили на строитель­ство, а ведь никто воскресников и авралов не объявлял.
Возможно, за всю перестройку люди увидели одно реальное дело и спешили приложить к нему руки. Могли быть и другие резоны: поговаривали, что возвращение хана Акмаля из подва­лов КГБ в белокаменной не за горами, некогда могучая страна разваливалась на глазах. А кое-кто, вспоминая эйфорию первых лет перестройки, теперь клял себя за несдержанность, длинный язык, и на стройке, под неусыпным оком Сабира-бобо, вроде как искупал грех, думал, забудется, что некогда, наслушавшись сладкоголосого Горбачева, усомнился во власти хана Акмаля, посчитал ее несправедливой. Иные ходили по другой причине – дважды в день тут от пуза кормили. Каждое утро резали прямо у бетономешалок двух баранов, чья кровь шла в замес, а мяса хватало и на плов, и на шурпу, и на шашлыки, и на каурму, и на самсу. Выгода казалась двойной, вроде и святому делу помогал, и сыт был за счет аллаха, а прокормиться здесь, как и повсюду, с каждым годом становилось все труднее.
Вроде никто не призывал жертвовать баранов на строитель­ство мечети, а везли и везли их отовсюду, Сабиру-бобо даже пришлось в одном из близлежащих домов устроить загон, где, дожидаясь своей участи, стояли на откорме три десятка поро­дистых каракучкаров. И всяк дарящий норовил появиться на стройке с баранами именно в то время, когда там находился Сабир-бобо, видимо, у них тоже были свои резоны на будущее. Пошли регулярно дары и из города, областные чины, видимо, чувствовали скорый возврат хана Акмаля. Глядишь – то маши­на с мукой, то машина с рисом, овощами прибудет, а прокормить две-три сотни людей в день дело непростое. Когда стали крыть куполообразные своды мечети сверкающей оцинкованной же­стью из Нагасаки и островерхий шпиль главного, праздничного минарета поднялся в жаркое небо, гораздо выше величествен­ного монумента Ленина, начали поступать подарки и для обу­стройства просторного молельного дома. Тут уж с щедростью бывшей и нынешней номенклатуры простой народ вряд ли мог тягаться. Прежний директор областного торга лично сам, тай­ком, завез на дом Сабиру-бобо десять огромных хрустальных люстр югославского производства, судя по коробкам, перепря­тывавшихся много раз от конфискации. Видимо, хозяин благода­рил аллаха за то, что уцелел в первые годы перестройки, когда казнокрадов, несмотря на чины и звания, десятками отправляли в тюрьму.
Сразу по три и по пять штук дарили в мечеть ковры, да не какой-нибудь ширпотреб Хивинского коврового завода, а на­стоящие, ручной работы: афганские, текинские, персидские, а один торговый работник, приехавший издалека, пожертвовал целую дюжину ковров «Русская красавица», наверное, тоже отмаливал какие-то грехи. То вдруг раздавался телефонный звонок и некто участливо спрашивал: как с материалами на строительстве, не нужно ли чем помочь? И при необходимости тут же появлялась машина с цементом, то целые тягачи прямо­ствольного кедра, то сотни банок отборной масляной краски, которой давно не отыскать ни за какие деньги. А один хозяй­ственник из Намангана более всего угодил Сабиру-бобо. Узнав, что облицовочная плитка для мечети и сантехника отечествен­ные, поменял их на перуанский кафель сказочных расцветок и финскую сантехнику, предназначенную для областного концертного зала, сказав при этом, что мечеть Сабира-бобо для народа куда важнее, чем искусство. Последнее польстило и об­радовало духовного наставника хана Акмаля куда больше, чем расписной рельефный кафель из Перу и унитазы из Финляндии.
Многим чиновникам, щедро жертвовавшим аксайскому храму, думалось, что старик в белом форсирует строительство, чтобы встретить хана Акмаля новой мечетью, воздвигнутой по проекту известного турецкого архитектора, с которым Сабир-бобо слу­чайно познакомился во время паломничества в святую Мекку. Но Сабир-бобо вкладывал энергию, душу, средства в строитель­ство мечети совсем по иной причине и славой основателя первого святого храма в области не хотел делиться ни с кем, даже с ханом Акмалем. Денно и нощно он молил аллаха о том, чтобы мечеть назвали его именем, оттого ему было по душе любое упоминание храма вместе с ним. Он старался поощрить каждого, кто при встрече спрашивал его – как идет строитель­ство вашей мечети? Изо дня в день, при любой подходящей ситуации Сабир-бобо тонко пытался внедрить в сознание буду­щих прихожан, что это его мечеть, его дар землякам; его назначение на земле – возвести храм.
Но дело это оказывалось непростым. Сабир-бобо понимал, что мечеть должна приобрести имя до возвращения хана Акма­ля, ибо тот мог называть мечеть своим именем, поскольку все вокруг, включая и людей, считал собственностью, дарованной ему свыше. Теперь возвращение хана Акмаля зависело вовсе не от того, виноват он или не виноват, и не от показаний потерпев­ших и свидетелей из шестисоттомного уголовного дела, скрупу­лезно собранного следователями главной прокуратуры страны. Ныне все решалось в плоскости политики, зависело от полити­ки. И тут намечалось два варианта, при которых хан Акмаль мог выйти на свободу.
Если Горбачеву в новой его подмосковной резиденции Ново-Огарево не удастся сохранить целостность государства, у хана Акмаля появлялся первый шанс. Об этом Сабир-бобо не нагадал на кофейной гуще: даже без хана Акмаля не стал Аксай захолу­стьем, горным кишлаком, как считали многие недальновидные люди. Зачастил сюда, в Аксай, в последнее время старый приятель хана Акмаля Тулкун Назирович из ЦК, уж он-то, прожженный политикан, знал, откуда ветер дует, чувствовал, наверное, что хозяин Аксая вернется домой на белом коне. Тулкун Назирович, крутившийся в самых верхах, сомневался в итоге новоогаревских встреч, говорил, вряд ли отныне быть единому государству, Горбачев, мол, упустил момент, республи­ки увидели перед собой иную перспективу и не хотят иметь над собой никакой центральной власти, чего явно и тайно добивает­ся президент. Хотя Тулкун Назирович приезжал, как всегда, за деньгами и жаловался на дороговизну жизни – это верный признак того, что Аксай и его хозяин возвращают себе утрачен­ное положение, уж этот никогда не промахнется, ни при каких властях, проверено временем. Старая лиса чует погоду лучше любого барометра.
Но если бы красноречивый президент и уговорил республики подписать соглашение о едином государстве, оставался и дру­гой шанс, о котором весьма тонко намекнул Тулкун Назирович. Суверенитет, независимость, которых добились республики Прибалтики, теперь казались реальными и для других. Москва, судя по всему, смирилась с потерей прибалтов, нет прежней силы и мощи, а значит… Но тут не следовало спешить, как говорят русские: не лезть вперед батьки в пекло, Восток в этом деле собаку съел, не зря же тут в ходу другая поговорка: сиди спокойно, жди, и мимо пронесут труп твоего врага. На амбразуру уже кинулись нетерпеливые: Молдавия, Грузия, Армения… Нуж­но подождать, как пойдут у них дела, учесть их промахи и ошиб­ки, рассуждал опытный интриган из ЦК, а там, на финише, можно нетерпеливых и обогнать. Вот это был второй шанс свободы хана Акмаля. Отделится ли Узбекистан, останется ли в составе обновленного государства – власть Москвы над республиками потеряна навсегда, это Сабир-бобо ощущал вокруг с каждым днем. Влияние центра таяло на глазах, местные партийные боссы вдруг дружно заговорили на родном языке, а ведь еще вчера кичились знанием русского. Как оказался прав Сухроб Ахмедович Акрамходжаев, Сенатор, увезший из Аксая пять миллионов наличными, когда вразумлял хана Акмаля, что только перестройка ведет к суверенности, независимости рес­публик. Он говорил: доедем на трамвае перестройки до нужной остановки, а там сорвем стоп-кран или соскочим на ходу. Какой прозорливостью обладал Сухроб Ахмедович! Действительно в трамвае, считай, один водитель-Горбачев и остался.
Независимость, суверенитет… Еще вчера это казалось не­сбыточным, невероятным, а теперь с каждым днем все четче обозначались черты новой реальности. Готовы ли мы к ней? Как это будет выглядеть на самом деле? Об этом задумывался все чаще Сабир-бобо, не в пример иным государственным мужам, понимал, как вросли мы в друг друга, как нелегко будет рвать связи, отлаженные десятилетиями. А сама государственность Узбекистана – в каких формах, каких границах будет существо­вать? Хороши ли, плохи коммунисты, хороша ли идея социализма, но только в рамках этой системы, идеологии появились государственность, границы республики. Не раздробится ли, как прежде, на Хивинское, Бухарское, Кокандское и прочие карли­ковые ханства Узбекистан, скроенный большевиками при лич­ном участии Ленина. Желающих стать удельными князьками хоть отбавляй, а выиграет ли от этого нация, найдет ли свое место в новом мировом порядке? Вот о чем все чаще и чаще сокрушался Сабир-бобо, уж он-то знал, что сегодня нет такого сильного, дальновидного и авторитетного политика, как Рашидов. Он бы лучше всех воспользовался историческим моментом, о котором и мечтать не смел, нашел бы для узбекского народа достойную нишу в мировом сообществе. В свое время, если уж объективно, Узбекистан и был витриной советской Средней Азии, и сам лидер не последним человеком в руководстве страны. Возможно, чтобы сдерживать его влияние, столько лет и держали его в предбаннике Политбюро. Как нужен был бы сегодня человек подобного масштаба!
Но из всех тех, кого он знал, никто не тянул на лидера, больше того, в первые годы перестройки, когда следственные органы страны взяли Узбекистан под микроскоп, многие руково­дители республики повели себя недостойно, спасали свое крес­ло. Мало кто выдержал испытание, многим нынче стыдно смо­треть людям в глаза. Тут хану Акмалю нет равных, ему не откажешь в мужестве, хотя на его долю выпали самые трудные испытания, им персонально занимались опытнейшие следовате­ли КГБ, на него пытались свалить все свои грехи секретари ЦК и обкомов, признавшие свою вину и покаявшиеся. А хан Акмаль – следствие по его делу велось почти семь лет – все обвинения отвергал, говоря на блатном жаргоне, никого не «сдал» и своим многомиллионным состоянием с государством не поделился.
Вот почему, наверное, прожженный политикан Тулкун Назирович вновь зачастил в опальный Аксай, чувствовал, что хан Акмаль, и раньше смотревший на других свысока, теперь по возвращении станет чуть ли не героем. Но, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай, и Сабир-бобо не сидел сложа руки, готовил час освобождения хозяина Аксая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49