В самом ящике продолжало еще что-то постукив
ать и горестно дзинькать, когда распахнулась дверь и ворвалась Римма. Он
а возвращалась из института, да, видно, опоздала к семейному вечернему ча
ю. Навсегда. Сервиз дозванивал осколками на полу Ч бессильно и безнадеж
но. А мне не пришлось выходить к морю под вечер, чтобы там красотку встрети
ть. Она сама пришла. Правда, не с золотистыми роскошными кудрями, а с длинн
ыми пронзительно-черными прядями, стянутыми на затылке в большущий пучо
к. И легкого смеха на устах у нее никакого не было, а была мучительная судо
рога, она растягивала в уродливую гримасу ее губы, вот точно как у тебя, Ма
йка, когда ты говоришь: «Па-па». Тиритомба, тиритомба, тиритомба песню пой!
На ней была коричневая канадская кожанка и широкая шерстяная юбка из шот
ландки. Модный студенческий чемоданчик в руках. Желтая косынка на длинно
й тонкой шее, такой беззащитной, что ее хотелось сжать пальцами. Жаль, не с
пел ничего тиритомба про ее глаза. Мне это не под силу. 0-ох, проклятое еврей
ское семя, несешь ты от своей прамамки Рахили через прорву всех времен эт
и огромные черные, чуть влажные глаза. Впрочем, никакие они не черные: густ
о-карие, в них вечность ореха и сладость меда, бездонность зеницы, предрас
светная голубизна белка, зверушачья пугливость и ласковость пушистых р
есниц. И уж, конечно, как это и полагается, Ч жалобная влажность. Око жертв
енного агнца. Боже ты мой дорогой! Почему же никто не догадался, что глаза
ничего не отражают, что они сами излучают энергию души! Если объяснять уб
огими современными терминами, они Ч радары нашей сердцевины, нашей прир
оды, истинной сути. Иначе нельзя понять, почему разноцветные куски одина
ковой человеческой ткани Ч радужница, роговица, белок Ч выглядят на од
ном лице яркими окнами души, а на другом Ч тусклыми бельмами идиота.
Ой-ой-ой! Какие же были у нее глаза! Как смотрела она на отца, на разоренный,
испакощенный нами дом, на нас. Я сидел в углу, на толстом подлокотнике кожа
ного кресла, и смотрел на нее. А она смотрела на отца. И не было в ее глазах н
и удивления, ни даже испуга. Огромное горе. Горе заливало темнотой ее глаз
а, пока они, как наполнившаяся соком вишня, вдруг не лопнули двумя светлым
и круглыми каплями, за которыми торопливо выбежали еще две, еще две, еще… И
побежали тонкими ручейками на воротник куртки, на желтую косынку. Она их
не утирала, наверное, не замечала. Была каменно неподвижна, и лишь подборо
док страдальчески часто подрагивал. И отец смотрел на нее во все глаза, из
о всех сил старался запомнить до последней черточки, вырубить в памяти к
аждую складочку, мельчайший штришок впитать в себя. Трудно в это поверит
ь, но тогда, наблюдая, как смотрели друг на друга эти люди -он, уходящий в бе
счестье, муку и смерть, и она, опозоренная, уже выкинутая из общей жизни, за
втрашняя сирота, Ч я вдруг на миг почувствовал к ним зависть.
Это были особые отношения, недоступные нам, уличным байстрюкам. Беспород
ам.
Родительская любовь, дочерняя любовь Ч про все это мы знаем, слышали. И со
бачки своих щенят любят. И кошечки котят лижут. А эти были живыми частями ч
его-то одного, целого, с еще не разорванной пуповиной. Они молча глядели д
руг на друга, и одними глазами, в этой яростной палящей немоте, говорили Ч
обещали, клялись, просили прощения, благодарили, они оплакивали, друг дру
га и молились. Что же вы сказали друг другу Ч огромное, тайное, вечное Ч з
а несколько секунд, не разомкнув губ? Евреи не плодятся, как все мы, нормал
ьные люди. Они размножаются делением. И еще не подумав как следует, ничего
не сформулировав, а только бешеным томлением предстательной железы, ого
лтелым воем семенников, пудовой тяжестью в мошонке я ощутил невозможнос
ть жизни без этой девочки, нежной еврейской цацы, прекрасного домашнего
цветочка, выращенного в плодородном горшке семитского чадолюбия, в забо
тливом парнике профессорского воспитания.

AB OYO. ОТ ЯЙЦА

И так же неосознанно, мгновенно я почувствовал, что ее папашки быть не дол
жно. Я тогда не рассуждал, не планировал, не кумекал, что с ним делать: убить
, придушить в камере, загнать на Баюклы. Я просто знал, что втроем мы не впис
ываемся в золотисто-черное ощущение счастья, которое обещала эта девочк
а. Пока он жив, она Ч часть его, и эта часть меня всегда должна ненавидеть. А
мне было нужно, чтобы она меня любила. Ему следовало исчезнуть. Хоть испар
иться. Быть может, люби она отца чуть поменьше, чуть слабей переживай из-з
а его ареста или будь я не так профессионально наблюдателен Ч и остался
бы живым до сих пор дед Лева, профессор нижних дырок рэб Лурье. Но я видел, к
ак они смотрели друг на друга. Сейчас это может показаться непонятным, се
йчас все-таки время другое, но тогда мое поведение было совершенно норма
льным. Дело в том, что тогда время шло не вперед, а назад. Год прошел Ч люди
откатились на сто лет назад. Еще год Ч еще век, Разве можно осуждагь война
Чингисхана за то, что, захватив город, он убивал мужчин, а женщин насилова
л? Это ведь естественно, это в природе человека, по-своему это двигатель о
бщественного прогресса. Люди от глупости и лицемерия не хотят признать о
чевидного. И я себя ни в чем не виню, потому что так можно и Римму самое осуд
ить за то, что ее огромная любовь погубила отца. Людские поступки, их морал
ь формируются временем, эпохой. И эпоха обязана принимать на себя ответс
твенность. Бессовестно наказывать людей за их вчерашние доблести. В этом
мой сторожевой Тихон Иваныч, по фамилии Штайнер, доблестный мой вологод
ский тюрингец, прав. А тогда, в 1949 году, мы не дожили всего пары обратных витк
ов, чтобы полюбившихся нам женщин насиловать прямо на обыске. Все осталь
ное ведь уже произошло. Да и вообще не люблю я слово «насиловать» Ч грубо
е, не правильное слово. Почему именно насиловать? Сама бы дала.

***

Они смотрели друг на друга и молчали. Как сказали бы латиняне Ч КУМ ТАЦЕН
Т КЛЯМАНТ. Их молчание подобно крику. И чем бы закончился этот страшный не
мой крик, похожий на фотографию убийства, я не знаю, если бы Минька Рюмин н
е толкнул Лурье в плечо:
Ч Все. Посидели Ч хватит. Собирайтесь…
И я сразу же со своего удобного широкого подлокотника в углу подал вступ
ительную реплику:
Ч А нельзя ли повежливей?
Минька Рюмин, незаменимый в своей естественности партнер для таких инте
рмедий, зарычал:
Ч Мы и так с ними достаточно церемонькались!
А я покачал головой и тихо, но очень внятно сказал:
Ч Стыдно, товарищ Рюмин. Чекисту не подобает так себя вести. Ч И добавил
горько и строго:
Ч Стыдно. Зарубите себе на носу!
Минька посмотрел на меня с интересом. А девочка Ч с надеждой. Старо как ми
р и так же вечно.
Разность потенциалов. Ток человеческой надежды и симпатии начинает сра
зу течь от худшего к лучшему. Ну, и уж если нельзя было там считать меня луч
шим, то по крайней мере я был не самым плохим. Для девочки ничтожный пробле
ск жизни отца за порогом мог быть связан только со мной. Минька понятливо
расщерил в улыбке рот и лихо козырнул мясистой ладонью:
Ч Слушаюсь, товарищ начальник. Ч И повернулся к старику Лурье: Ч Прошу
вас, одевайтесь…
Старик Лурье. Тогда ему было, наверное, столько же лет, сколько мне сейчас.

Но он был старик. Седой, степенный, красивый старик. А я не старик. Я еще баб
люблю. И подхожу им пока вполне. А он любил, видно, только свою толстую жену
Фиру. И нежную доченьку Римму. В семье человек старится быстрее. Я не успел
состариться в своих семьях. Да и на семьи-то они никогда не были похожи. И р
абота молодила меня. На крови человек горит ярче, но не стареет.

***

Лурье встал, он опирался о столешницу, будто не надеялся на крепость ног. Ж
ена, протяжно, толчками всхлипывая, стала подавать ему серый габардиновы
й макинтош, касторовую твердую шляпу. Он надевал все это неловкими, окост
енелыми руками, а я прошелся по комнате, будто случайно оказался рядом с Р
иммой и, не глядя на нее, как пишется в пьесах Ч «в сторону», шепнул:
Ч Теплое пальто, шарф, шапку… Ч и снова ушел в угол. Она метнулась в спаль
ню, оттуда слышались ее бешеные пререкания с обыскивавшим опером, потом
она выскочила, неся в охапке драповую шубу на хорьках, шапку-боярку, длинн
ый, волочившийся по полу шерстяной шарф, и стала напяливать на отца. Он вял
о отталкивал ее руки, бессмысленно приговаривая:
Ч Зачем, сейчас тепло…
Ч Надевай, надевай, тебе говорят!
Закричала она грубо, и в этом крике вырвалась вся ее мука. И стала запихива
ть в рукава руки отца, бессильно мотавшиеся, словно черные хвостики хорь-
ков на меховой подкладке шубы. Да, видно, на крике этом иссякли их силы, кон
чилось терпение. Обхватили друг друга и в голос зарыдали.
Ч Прощай, жизнь моя… Ч плакал он над ней, над последним ростком, над един
ственным клочком своей иссякающей жизни.
Ч Сердце мое, жизнь моя…
И в негромких его старушечьих причитаниях слышал я не скорбь по себе, не с
трах смерти, не тяготу позора, не жалость о покидаемом навсегда доме, не до
саду потери почетного и любимого дела, а только боль и ужас за нее, остающу
юся.
Ч Ох, и нервный вы народ, евреи, Ч сказал с кривой ухмылкой Минька. Ч Как
на погост провожаете.
Я моргнул ему: «Забирай!» Железной рукой он взял Лурье за плечо: Ч Все, кон
ец. Пошли…
Вслед им я крикнул:
Ч Скоро закончим обыск и подъедем.
Тяжело евреям. Потому что они не восприняли наш исторический опыт. Мы вед
ь все наполовину татарва и выжили, поскольку наши пращуры-мужики сообра
жали: захватчику надо отдать свою бабу, другого выхода нет. Отсюда, может,
наша жизнеспособная гибкость рабов, вражьих выблядков.
Обыск и впрямь закончили быстро. Какие у него здесь могли быть следы прес
тупной деятельности? Для отравительства и вредительства у Лурье была це
лая клиника. Обыск Ч вещь формальная и ненужная, как и присутствие на нем
двух понятых, дворника и соседской бабки. Бестолковые, до смерти напуган
ные болваны, которые как бы свидетельствовали, что все на обыске происхо
дило правильно. Надзор общественности. Представители населения. Народ п
онятых. У Фиры Лурье так тряслись руки, что она не могла подписать протоко
л обыска. Не глядя на лист, поставила косой росчерк Римма. Оперативники и п
онятые отравились на выход, я задержался, долго смотрел на нее, и она безна
дежно-растерянно сказала:
Ч Боже мой, это ведь все какое-то ужасное недоразумение…
Я помотал головой, еле слышно шепнул ей на ухо:
Ч Это не недоразумение. Это несчастье.
Она вцепилась ладошками в отвороты моего модного кожаного реглана, она х
ваталась за меня, как падающий с кручи цепляется за хилые прутики, жухлую
траву, комья земли на склоне:
Ч Что делать? Что делать? Подскажите, умоляю! Посоветуйте!…
И опять я посмотрел в ее бездонные еврейские пропасти, полные черноты, сл
адости, моего завтрашнего счастья.
Ч Ждите. Все, что смогу, сделаю. Ждите.
Ч А как же мы узнаем?
Ч Завтра в шесть часов приходите к булочной на углу Сретенки…
Мягко отодвинул ее и закрыл за собой дверь.
Прикрыл дверь в Сокольниках и вынырнул у себя в ванне в Аэропорту.

AD SUM. Я ЗДЕСЬ.

Трезвонит оголтело входной звонок, смутные, неясные голоса в прихожей. И
сердце испуганно, сильно и зло вспархивает в груди Ч аж пена кругами пош
ла.
Это Истопник явился. Истопник за мной пришел. С Минькой Рюминым. Минька по
тащит меня, голого, из ванны, а Истопник будет шептать Марине: «…пальто, ша
рф, шапку…» Ерунда все! Просто напасть! Какой еще Истопник? И где Минька? Не
запамятно давно его расстреляли в тире при гараже Конторы. На Пушечной у
лице, в самом центре, в ста метрах от его роскошною кабинета заместителя м
инистра. Он ведь, можно сказать, на моей семейной драме сделал неслыханну
ю, фантастическую карьеру. За четыре года Ч от вшивого следователя до за
мминистра по следствию. Мне это не удалось. Я не хотел, чтобы меня расстрел
яли. Интересно, вспоминал ли этот глупый алчный скот, которого я создал из
дерьма и праха, как он снисходительно-покровительственно похлопывал ме
ня по плечу, приговаривая весело: «Тебе же ни к чему все эти пустяковые рег
алии и звания Ч ты же ведь наш советский Скорцени…»?
Вспоминал ли он об этом, когда его волокли солдаты конвойного взвода по з
аблеванным бетонным полам в подвал, когда он, рыдая, ползал перед ними на к
оленях, целовал сапоги и умолял его не расстреливать? Понял ли он хоть тог
да, что ему не надо было хлопать меня по плечу? Наверное, не понял. Чужой опы
т ничему не учит. А когда приходит Истопник Ч учиться поздно… Я был не зам
министра, а наш простой советский Скорцени. Поэтому меня не расстреляли,
а лежу я теперь, спустя четверть века, в горячей ванне, и меня все равно бье
т озноб напряжения, с которым я прислушиваюсь к голосам из прихожей. Тьфу
ты, черт! Это же Майка! Это ее голос, ей что-то отвечает Марина. Сейчас предс
тоит, я чувствую, мучительный разговор. Надо бы подготовиться. Но в голове
только дребезг осколков чайного сервиза, сброшенного со шкафа до твоего
рождения. Истопник порчу навел. Надо вылезать из ванны и нырять в кошмар р
еальной жизни. Не то чтобы меня очень радовали все эти воспоминания, но в н
их была устойчивость пережитого. А в разговоре с Майкой Ч сплошная мерз
ость, ненависть, зыбкость короткого будущего, мрак угроз Истопника.
Надел махровый халат, выдернул в ванне пробку, и бело-голубая пена с рокот
ом, с тихим голодным ревом ринулась в осклизлую тьму труб. Так уходят восп
оминания в закоулки моей памяти. Где выйдете наружу, страшные стоки?!
Майка сидела на кухне, и Марина ей убежденно докладывала:
Ч Нет, Майя, и не говори мне Ч любви больше нет. Потому что мужчин нет. Это
не мужчины, а ничтожные задроченные служащие. Любить по-настоящему може
т только бездельник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12