Чтобы всегда всем знакомым можно было горделиво и просто оброн
ить: «Я самошив не ношу».
Господи, как жалко, что она такая дура! Будь она чуть умнее, можно было бы о м
ногом договориться по-хорошему Ч к взаимному удовольствию. Но она деби
лка. И костномозговой хитростью животного чувствует, что в любом договор
е я могу ее обмануть, обжулить, поэтому ей умничать не надо, а надлежит пер
еть только вперед, не меняя борозды.
Она ощущает, что я не могу с ней развестись. Вроде бы ничего она обо мне не з
нает, а в то же время достаточно, чтобы устроить мне огромные неприятност
и. У нас разрешается делать все Ч при условии, что об этом не знает никто.

Я смотрел на влажный блеск ее перламутровых клычков, на темные пятна, все
шире расходящиеся по лицу, на яростный блеск совершенно бессмысленных м
едовых глаз и не чувствовал ни малейшего желания ее ударить. И плюнуть, ка
к давеча в Истопника, не хотел.
Я хотел бы ее расчленить. Если просто убить, то, как абсолютно бездушное су
щество растительной природы, она должна через некоторое время снова ожи
ть.
Ее надо расчленить. Как гидру. И куски разбросать. Разослать поездами мал
ой скоростью. Утопить голову в городской канализации.
Ч Свинья!… Пес!… Осел!… Уголовник!…
Повтор Ч начало конца.
Как в песне поется: «Затихает Москва, стали синими дали…»
Я поднялся с кресла, сказал ей ласково:
Ч Успокойся, мои нежная Дура ты твою мать…
И зашлепал босиком на кухню. Сейчас она порыдает маленько, потом пару дне
й гордо помолчит, пока спекулянтки не притащат ей какой-нибудь дефицит, т
огда она нырнет ко мне в койку и с горячими слезами любви и горечи, что, о я с
тал холоден к ней, высосет из меня деньги.
Открыл холодильник Ч пусто. Мыши в салочки играют, лапками разводят: как
живете так?
Так и живем. Два плавленых сырка, банка меда, грецкие орехи Ч это, видимо, к
акая-то новая диета. У нас никогда дома нет еды. Разве что консервы. Марина
ничего не готовит. Это одна из ее неизлечимых болезней.
Тепловая аллергия. Ей нельзя стоять у кухонной плиты.
Я утешаю себя мыслью о том, как она закрутится со своей тепловой аллергие
й, когда ее будут кремировать. Там ведь плита пожарче.
А пока мы питаемся только в ресторанах. Стоит бездну денег. Но главное, что
из-за чудовищного всеобщего воровства ресторанная еда разрушает орган
изм хуже проглоченной зажигательной бомбы.
Э, черт с ней! Ничего сейчас не изменить. Разве что подумать тщательно: как
бы убить ее поаккуратней?
Марина стала на пороге кухни, равнодушно понаблюдала за напрасными моим
и поисками чайной заварки, потом сказала невыразительно:
Ч Я тебя ненавижу. Ты испортил мне жизнь.
Ч Давай разведемся, Ч быстро, но без всякой надежды предложил я. Ч По-х
орошему.
Ч А-а, ну конечно! Знаю, о чем ты мечтаешь! Использовал меня, пока молодая б
ыла, загубил мою красоту, а теперь хочешь отделаться!
Господи, какая пошлая женщина. Какая бесконечная кретинка.
Ч Я тебе такое устрою, что ты меня всю жизнь будешь вспоминать, Ч вяло по
обещала она, и я знал, что за этим равнодушием стоит убогое упорство бульд
ога. Она, в случае чего, напишет во все инстанции тысячу заявлений. Доконае
т меня. Бульдожка всегда волка придушит.
Ч Ненавижу тебя, Ч тупо повторила она.
Ч И зря, Ч заметил я. Ч Наш с тобой друг иерей Александр говорит, что ког
да человек в ненависти, им владеет сатана.
Ч Ты сам и есть сатана, Ч сообщила она уверенно. Ч Ты черт из преисподне
й. Бесстыжий…
Ч Может быть. Сатана, черт, дьявол, демон, бес, лукавый. Бес Стыжий. Только о
твяжись ты от меня, Христа ради!
Она мне так действует на нервы, что даже спать расхотелось.
Ч Слушай, а зачем Майка приходила?
Марина зло поджала губы:
Ч Моя падчерица не считает нужным передо мной отчитываться!
Я горестно вздохнул:
Ч Ты вслушайся в то, что несешь! Твоя падчерица тебя на год старше! Ты и вид
ела-то ее два раза в жизни.
Ч Это не имеет значения! Если женщина надумала выходить замуж, могла бы п
осоветоваться! Если не с родителями, то хотя бы с более опытными людьми…

Ч Кто выходит замуж? Майка? Ч ошарашенно переспросил я. Пулей промелькн
ул в голове рапорт сторожевого в подъезде: «…иностранная машина… номер н
е наш…» Фирмач? Дипломат? Демократ? Нейтрал? Капиталист?
Оглушило. Вот эта вещь может прикончить мои делишки. Порадовала доченька
папаньку.
Жены нечестивцев несмысленны, и дети их злы, проклят род их…

***

Это ты про меня, Соломон?

***

Что-то безостановочно бубнила Марина, но я никак не мог вслушаться в слов
а, уловить смысл, связать в одно целое всю ее белиберду. Как в плохо озвуче
нной кинокартине сыпались из ее рта какие-то незнакомые звуки, отдаленн
о напоминавшие мне чей-то пронзительный голос.
Ч Ничего не объяснила… Выходит замуж… Иностранец… Срок Ч месяц… Он из
ФРГ… Не помню города… Кажется, из Топника… Из Топника. Из Топника… Такого
города нет. Или есть? Из Топника. Из Топника. Ис топника. Истопника. ИСТОПНИ
КА. Срок… пронзительный… месяц… голос… из Топника… Ис-топника. Это она ро
дила Истопника. Истопник вселился в Марину.
Я был у штукатура, а он был в Марине. Подманила его своей тепловой аллергие
й. В ней гнездо. Внутри. Плохо дело.

ГЛАВА 4
AB OVO

Я лежал в теплой пучине ванны, в белых волнах бадузановой пены. В квартире
было так тихо, будто Марина там, за дверью, вымерла. Надежда беспочвенная,
но думать так приятно. Единственная приятность кошмарного утра.
Когда тоски и страх становились невыносимыми, я выныривал из пены, брал с
полки початую бутылку виски и делал пару жадных глотков, запивал водой и
з крана и вновь проваливался в тихо потрескивающую, шипящую игру белых п
узырьков. И был, наверное, похож на херувима, выглядывающего на мерзкую зе
млю из своего белоснежного облака. Я мечтал подремать в ванне, но душная т
ревога, острая, щемящая, похожая на приступ тошноты, напрочь выгнала сон.

Обделавшийся херувим. Итак, уважаемый Хер Рувим, дела Ч швах. Я могу облом
ать кого хошь и даже свою ненаглядную дебилку заставить делать то, что ну
жно мне. Все зависит от интенсивности и диапазона мер. Могу заставить Ч в
сех, кроме Майки. Она не подчиняется мне всегда, во всем. Принципиально. Я д
умаю, она меня остро ненавидит. Она холит, лелеет, культивирует это чувств
о, как селекционер-садовод редкостную розу. Она обращается ко мне вроде б
ы по-товарищески, как бы панибратски, якобы модерново-современно:
«Слушай, Хваткин», «Хваткин, давай не будем!», «Хваткин, этот номер не прол
езет…» Может быть, я бы и купился на такую туфту, может, заставил бы себя по
верить в эту несуществующую простоту отношений, кабы она носила фамилию
Хваткина, а не маманькину Ч Лурье. И это в наше-то время! Когда каждый евре
й мечтает спрятаться хотя бы за утлую ширмочку фамилии Ч русской, армян
ской, татарской, пусть даже китайской, лишь бы не еврейской! Я внимательно
наблюдал за Майкой, когда в неожиданных ситуациях ей случалось произнос
ить слово «папа». Оно сводило ей скулы, мучительно растягивало пухлые гу
бы, словно девчонка жевала лягушку. Всякого другого человека я бы прогна
л с глаз долой, проклял, разомкнул на части. Всех, кроме Майки. Потому что жи
знь сыграла со мной злую шутку. В ней нет ни одной моей жилки, ни одной моей
косточки. Она стопроцентная репродукция, полное воспроизведение, новое
воплощение своей маманьки Ч первой моей жены Риммы Лурье. И поскольку н
а небесах или где-то там еще, в космических сферах, все уже расписано и пре
дрешено заранее, то, видно, там и было постановлено: чтобы я их любил, а они м
еня ненавидели. А я их, сук. за это мучил. Ванна и виски с двух сторон прогрев
али мой иззябший организм, но ощущение озноба в душе не проходило.
Совершенно пустая голова, ни одной толковой мыслишки. Почему-то подумал,
что с будущим зятем и поговорить толком затруднительно. Я ведь профессор
советский, заграничным языкам не обучен. Я знаю только латынь. Какой-то м
олодец придумал специально для таких интеллигентов, как я: открываешь сл
оварь иностранных слов, а в конце его коротенько собрано все лучшее, что п
ридумали на этом мертвом языке цезарей и фармацевтов. С транскрипцией ру
сскими буквами. Полоща свою грешную плоть в ванне, я и начал вспоминать «А
В OVO» Ч «от яйца», с самого начала… С осени. С осени сорок девятого года. Мос
ква. Сокольники. Второй Полевой переулок, дом восемь. Влажно блестящая се
рая брусчатка мостовой. Еще зеленые, но уже уставшие от пыли лопухи. Сирен
евая сырость вечернего воздуха. Дымчато-красный сполох догорающего зак
ата. Тяжелые сочно-желтые мазки медленно вянущих золотых шаров в палиса
дниках перед маленькими, негородскими домами. Журчащий звон водяной стр
уи из уличной колонки. Чугунная калиточка в невысоком заборе. И мягкий ра
зноцветный свет из витража над входной дверью. И где-то совсем неподалек
у надрывается в открытую форточку патефон: "Выйду к морю, выйду к морю я по
д вечер, Там одну красотку встречу…
Тиритомба, тиритомба, тиритомба песню пой!"
Это, Майка, дом твоего деда, профессора Льва Семеновича Лурье. Ты никогда н
е видела своего деда, он умер до твоего рождения. И дома того в помине не ос
талось, там весь квартал, весь переулок, весь район снесли Ч и воздвигли г
ромадные нежилые многоквартирные дома, как в Лианозове.
Перед тем как войти впервые в этот дом, я задержался в саду. На старой дупл
истой яблоне еще висели маленькие краснобокие яблочки. Я сорвал одно, на
дкусил его, вкуса оно было необыкновенного. Уже перезревшее, сладкое, чут
ь вялое, очень холодное, пахнувшее землей и зимой. С тонкой горчинкой креп
ких косточек. До сих пор помню вкус этих яблочных косточек. И как за-хлебы
вался сипящей страстью патефон:
«…там одну красотку встречу, С золотистыми роскошными кудрями, С легким
смехом на устах. Тиритомба,тиритомба, тиритомба песню пой!»
А потом позвонил в дверь. Я пришел сажать твоего деда. Он был врач-вредите
ль и шпион. Его надлежало арестовать.
Ах, девочка моя дорогая, ты сейчас потому такая смелая и со мной такая нагл
ая, что ничегошеньки не знаешь про те времена. Ты о них читала в редких кни
жках, дружки-грамотеи тебе об этом шепчут, чужие радиоголоса поминают, ма
манька твоя поведала душевно. Но это все не то. Кто не пережил сам, кто не ис
пытал животного, палящего ужаса от своей беззащитности, полной обреченн
ости, совершенной подвластности громадной жестокой воле, тот этого поня
ть не может. Каждый день, каждую ночь тогдашние жители ждали обыска и арес
та. Даже пытались построить систему кары Ч старались угадать, за что бер
ут сейчас. По профессии? По нации? По очередной кампании? По происхождению
? По заграничному родству? По алфавиту? Где берут? На работе?
Дома? На курорте? На трамвайной остановке? Только в столице? Или в провинци
и тоже? Когда берут? На рассвете? Ночью? Перед ужином? Посреди рабочего дня,
вызвав на минутку из кабинета? И, конечно, никакой системы не получалось, п
отому что они сами не хотели поверить в то, что брали везде, всегда, за все, н
и за что. Сумей они заставить себя понять это Ч оставался бы маленький ша
нс на спасение. Или на достойную смерть. Но они не могли. И поэтому, ожидая г
одами, они никогда не были готовы, и громом гремели разящие наповал слова:
«Вы арестованы…» Дед Лурье сидел за столом, с которого еще не успели снят
ь остатки ужина. Настоящая профессорская столовая, с черной Шмитовской м
ебелью, тяжелой бронзовой люстрой. Плюшевые коричневые шторы с блестящи
м сутажом, мерцание серебра, матовый отблеск старых гравюр на стенах. Дед
был человек зажиточный, лучший уролог Москвы, консультант Кремлевки. Он
сидел неподвижно за столом, красивый седой еврей, сжимая изо всех сил кис
ти рук, чтобы унять дрожь. Удалось ему сохранить приличный вид, но по тому,
как жалко тряслась, истерически билась на его гладкой шее тонкая жила, чу
вствовалось охватившее его отчаяние. И в этой немоте смертельной тишины
надрывно-весело, издевательски горланил с улицы патефон Ч «Тиритомба,
тиритомба…» Ч Приступайте к обыску! Ч скомандовал я своим орлам, и они в
рассыпную, надроченной голодной стаей бросились по комнатам. Лурье подн
ял на меня взгляд и, мучительно щурясь сквозь запотевшие стёкла очков, сп
росил:
Ч Скажите, что вы ищете… Может быть, я помогу?…
Мы искали улики его преступной деятельности. Тиритомба, тиритомба, тирит
омба песню пой!…
Вперед выскочил Минька Рюмин и зычно гаркнул:
Ч Молчать! Вас не спрашивают…
Лурье горько помотал головой. И громко, навзрыд, зашлась его жена.
Ч Фира, перестань, не надо… Не разрывай мне сердце, Ч попросил Лурье, и ск
азал он это тихо и картаво, не как знаменитый профессор в своей красивой б
огатой столовой, а как местечковый портной перед погромом.
И стал он маленький, сгорбленный, серый, весь его еврейский апломб пропал,
а благообразная седина потускнела, словно покрылась перхотью. Теперь же
на по-щенячьи тонко подвывала, будто поняла, что это конец. Как собака по п
окойнику. Боялась? Предчуствовала? Знала? Тиритомба, тиритомба, тиритомб
а?
Что такое тиритомба? Может имя? Может быть, это имя? На верхней крышке черн
ого огромного буфета стояла картонная коробка. Я спросил у жены Лурье:
Ч Что там, наверху?
Ч Чайный сервиз, больше ничего…
Я мигнул Рюмину. Он подставил к буфету стул,тяжеловато влез Ч у него уже т
огда круглилось плотно набитое брюшко, Ч со стула шагнул прямо на серва
нтную доску, дотянулся до коробки, подтащил поближе к краю и рывком скину
л ее на пол.
Оглушительный звон разбившейся вдребезги посуды погасил даже завывани
е «тиритомбы». И Фира Лурье как-то сразу поняла, чего стоят их дом, их жизнь
, их будущее. И замолчала. Из лопнувшей коробки разлетелись по полу разноц
ветные фарфоровые осколки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12