Но из спаленки усопшего Пахана вышли врачи, белые халаты которых так стр
анно выглядели здесь, среди серо-зелено-черной партикулярщины вождей и
золотопогонной шатии Лавра. Им здесь не место.
Я видел, как шевелятся их губы. Приподнялось тяжелое веко Богдана Кобуло
ва. Треснула сизая слива, внутри была видна набрякшая кровавая мякоть бе
лка. Внимательно слушал, что говорили врачи. Взглянул на Лаврентия, тот ки
внул. Кобулов легко, сильно вышвырнул свою тушу из глубокого кресла, быст
ро, как атакующий носорог, прошел через приемную, снял с аппарата телефон
ную трубку, что-то буркнул.
Потом вынырнул из-за стеклянной двери, из глубины телевизора Ч за экран,
ко мне, на лестничную площадку.
Ч Повезешь товарища Сталина в морг…

***

Мы несли носилки вчетвером. Из черного жерла санитарного «ЗИСа» выкатил
и носилки и понесли их по длинному двору института патанатомии.
Чавкал под ногами раскисший мартовский снег. Пахло мокрыми тополями, хле
сткий влажный ветер ударял в лицо изморосью. Из-за забора торчал гигантс
кий фаллический символ мира: блекло-серый в ночи купол Планетария.
Спящий город показывал уходящему Хозяину непристойный жест.
А у ворот института, во дворе, перед плохо освещенным служебным входодом
толпились, сновали, колготели наши славные боевые топтуны.
Некоторые отдавали длинному белому кулю на носилках честь, становились
«смирно», плакали. И на нас четверых смотрели с испугом и почтением. Дурак
и.
Они принимают нас за особ, особо приближенных. Неизвестных им маршалов.
Кому еще доверят Ч в последний путь?
Дураки. Книг не читают.
«И маршалы зова не слышат…»
Меня лично Кобулов особо приблизил к праху потому, что знает, я за минуту м
огу вручную перебить человек десять. Это мое главное умение в жизни.
Да, наверное, особа, несущая носилки слева, и те двое Ч сзади, в ногах, Ч пр
иблизились по той же причине.

***

Пахан при жизни был невысок, точнее сказать Ч совсем маленького роста, и
к смерти еще подсох сильно, а все равно тяжелый был, чертяка Мы прямо упари
лись, тащивши. Но передать носилки кому-нибудь из этих слоняющихся вокру
г дармоедов нельзя. Только мы Ч особы особо приближенные.
Во все времена стояли мы на огромной таинственности, внутри которой Ч п
росто глупость.

***

Синий фонарик над входом, полутемная лестница, пыльный свет маленьких ла
мп. Железная дверь грузового лифта, тяжелая и окончательная, как створки
печи крематория. Этот лифт всегда возит мертвый груз. И приближенных осо
б.
К кому?
Затекли руки, а кабина лифта не вызывается. Не идет вниз. Где-то наверху за
стряла. Топтуны вокруг нас стучат кулаками в железную дверь, тихо матеря
тся, кто-то побежал вверх по лестнице. Воняет кошатиной, формалином, падал
ью.
Ладья Харона села на мель. Увязла в тине на том берегу.
Мы все четверо мечтаем поставить носилки на пол. Пусть натруженные руки
хоть маленько отдохнут. Или хотя бы поменяться местами.
Нельзя. Мы Ч особы особоприближенные. Мы Ч вместо маршалов, которым сей
час не до этого. Да и много бы они тут надержали, серуны.
Почему ты, Пахан Великий, такой тяжелый? Откуда в тебе эта страшная, непоме
рная тяжесть?
Сверху бежит тот, что поднимался пешком, кричит со второго этажа задушен
ным шепотом: «Предохранитель! Вставку выбило!»
Ч Пошли Ч говорю я особе слева и начинаю заворачивать носилки на лестн
ицу. Окликнул старшего из топтунов, приказал держать мою ручку от носило
к, рыкнул грозно:
«Помни, что доверили!» Ч а сам пошел перед ними, вроде под ноги им смотрет
ь на лестнице, упаси Господь, не растянулись чтобы.
Вместе с прахом. Это не прах. Это свинец.
Не уставший, гордый, семье вечером расскажет, ладони будет показывать:
«Вот этими самыми руками…» Ч попер топтун вверх, как трактор, а я шел пере
д ним, командовал строго, негромко, озабоченно: налево Ч налево, стой, ног
и заноси, теперь аккуратно, здесь высокая ступенька, теперь направо…
На третьем этаже Ч секционный зал, плеснувший в лицо ярким светом и смра
дом.
Здесь было много врачей: те, которых я видел на Даче. Около спаленки почивш
его Пахана, и какие-то другие Ч не в обычных врачебных халатах, а в белых д
ворницких фартуках, надетых прямо на белье с высоко засученными рукавам
и. Они вели себя как хозяева, Ч строго опрашивали тех, кто вернулся с Дачи,
важно мотали головами, коротко переговаривались, и все время между ними
витали какие-то значительные словечки: бальзамирование… консервант… п
аллиативная сохранность… эрозия тканей…
Молодцы! Пирамида у нас маленькая, а Хеопс Ч большо-о-ой!
Мы переложили Пахана с носилок на длинный мраморный стол, залитый слепящ
им молочным светом, и рыжий потрошитель, похожий на базарного мясника, ко
ротко скомандовал: «Вы все свободны!».
Но я решил остаться.
Я и сам не знаю, что я хотел увидеть, в чем убедиться.
Понять, загадать, предсказать.
Просто мне надо было увидеть своими глазами.

***

И тайный распорядитель моих поступков кричал во мне: НЕЛЬЗЯ! УХОДИ! Моя ск
рытая сущность, моя истинная природа, альтер эго подполковника МГБ Хватк
ина, пыталась уберечь меня от какого-то ужасного разочарования, или боль
шой опасности, или страшного открытия.
Но я не подчинился.
Взял за плечи своих спутников Ч особо приближенных, а старшему топтуну
и повторять не надо, они дисциплинированные Ч и повел их к выходу и, закры
вая за ними дверь, шепнул:
Ч Сюда никого не пускать, я побуду здесь.
Скинули простыни с тела. Рыжий потрошитель посмотрел на желтоватого ста
рика, валяющегося на сером камне секционного стола, взял широкий, зло поб
лескивающий нож, но воткнуть не решался. У него дрожали руки. Он обернулся
, увидел меня, уже открыл рот, чтобы вышибить из секционной, Ч я знал, что е
му надо на кого-нибудь заорать, чтобы собраться с духом.
Я опередил его, сказавши почти ласково, успокаивающе:
Ч Не волнуйтесь, можете начинать!
Он зло дернул плечами, бормотнул сквозь зубы Ч черт знает что! Ч решил, в
идимо, что я приставлен его стеречь, махнул разъяренно рукой и вонзил сво
й нож Пахану под горло.
Господи, Боже ты мой, все благий!
Увидел бы кто из миллионов людей, мечтавших о таком мгновении, когда вспо
рют ножом горло Великому Пахану:
Ч как жалко дернулась эта рыже-серая будто в густой перхоти, голова;
Ч услышали бы они. Как глухо стукнул в мертвецкой тишине затылок о камен
ь!
Исполнение мечтаний Ч всегда чепуха. Они мечтали увидеть нож в горле у В
сеобщего Папаши, толстую дымящуюся струю живой крови. А воткнули нож дох
лому старику, и вместо крови засочилась темной струйкой густая сукровиц
а.

***

От ямки под горлом до лобка нож прочертил черную борозду, и кожа расступа
лась с негромким треском, как ватманский лист. В разрез потрошитель засу
нул руки, будто влез под исподнюю рубашку и под ней лапал Пахана, сдирая с
него этот последний ненужный покров.
И от этих рывков с трудом слезающей шкуры голова Пахана елозила и мотала
сь по гладкому мрамору стола, и подпрыгивали, жили и грозились его руки. Шл
епали по камню белые ладони с жирными короткими страшными пальцами.
ИзЧ под полуприкрытых век виднелись желтые зрачки. Мне казалось, что он
еще видит нас всех своими тигриными глазами, не знающими смеха и милости.
Он следил за своим потрошением. Он запоминал всех.

***

Большой горбатый нос в дырах щербатин. Вот уж у кого черти на лице горох мо
лотили!
Толстые жесткие усы навалились на запавший рот.
Пегие густые волосы. Когда-то рыжие, потемнели к старости, потом засолили
сь сединой, а теперь намокли от сукровицы.
Бальзам потомкам сохранит
Останки бренной плоти…
С хрустом ломали щипцы грудные кости. Потрошитель вынул грудину целиком,
Ч пугающий красный треугольный веер. Кому не жарко на дьявольской сков
ороде?
А в проеме Ч сердце, тугой плотный ком, изрубленный шрамом. Люди взывали к
нему десятилетиями. К мышце, заизвесткованной склерозом.
О, какое было сердитое сердце! Оно знало одно сердоболие Ч инфаркт.
И все время косился я на его половой мочеиспускательный детородный член
, и было мне отчего-то досадно, что он у него маленький, сморщенный, фиолето
вый, как засохший финик. Глупость какая Ч все-таки отец народов!
А в остальном Ч все, как у всех людей.

***

Анатомы резали Пахана, пилили и строгали его, выворачивали на стол пронз
ительно-синие, в белых пленках кишки, багровый булыжник печени, скользил
и по мрамору чудовищные фасолины почек.
Господи! Вся эта кровавая мешанина дохлого мяса и старых хрустких костей
еще вчера управляла миром, была его судьбой, была перстом, указующим чело
вечеству.
Если бы хоть один владыка мира смог побывать на своем вскрытии!

***

А потом они принялись за голову. Собственно, из-за этого я и терпел два час
а весь кошмар. Я хотел заглянуть ему в голову.
Не знаю, что ожидал я там увидеть.
Электронную машину?
Выпорхнувшую черным дымом нечистую силу?
Махоньких, меньше лилипутов, человечков Ч марксика, гитлерка, лениночка
, Ч по очереди нашептывавших ему всегда безошибочные решения?
Не знаю. Не знаю.
Но ведь в этой круглой костяной коробке спрятан удивительный секрет.
Как он все это сумел? Я хочу понять.

***

Потрошитель-прозектор полоснул ножом ржаво-серую шевелюру от уха до ух
а, и сдвинувшаяся на лбу мертвеца кожа исказила это прищуренное горбонос
ое лицо гримасой ужасного гнева.
Все отшатнулись. Я закрыл глаза.
Еле слышный треск кожи. Стук металла по камню. Тишина. И пронзительно-едко
е подвизгивание пилы.
Когда я посмотрел снова, то скальп уже был снят поперек головы, а прозекто
р пилил крышку черепа ослепительно бликующей никелированной ножовкой.

Пахану навернули на лицо собственную прическу.
Ч Готово! Ч сказал прозектор и ловко сковырнул с черепа верхнюю костян
ую пиалу. Он держал ее на вытянутых пальцах, будто сбирался из нее чай пить
.
Мозг. Желтовато-серые в коричнево-красных пятнах извивистые бугры.
Здоровенный орех. Орех. Конечно, орех. Большущий усохший грецкий орех.
Орех. Как хорошо я помню крупный звонкий орех на черенке с двумя разлапис
тыми бархатно-зелеными листьями, что валялся утром на ровно посыпанной
желтым песком дорожке сада пицундской дачи Великого Пахана.
Я охранял покой в саду под его окнами. И еле слышный треск привлек мое вним
ание Ч сентябрьский орех сам упал с дерева, еще трепетали его толстые ли
стья.
Поднял орех, кожура его уже сшелушилась, он был ядреный и чуть холодноват
о-влажный от росы, он занимал всю пригоршню. Кончик финки я засунул в узку
ю черную дырочку его лона, похожую на таинственную щель женского вместил
ища, нажал чуть-чуть на нож, и створки со слабым хрустом разошлись.
ГдеЧ то там, внутри еще не распавшихся скорлупок, было ядро -бугорчатый ж
елтоватый мозг ореха.
Но рассмотреть его я не смог. Мириады крошечных рыжих муравьев, словно жд
авших от меня свободы, рванулись брызгами из ореха. Я не сообразил его бро
сить, и в следующий миг они ползли по моим рукам, десятками падали на костю
м, они уже пробрались ко мне под рубаху.
Они ползли по лезвию ножа.
Я стряхивал их с рук, хлопал по брюкам, давил их на шее, на лице, они уже куса
лись и щекотали меня под мышками и в паху.
Душил их, растирал в грязные липкие пятнышки, они источали пронзительный
кислый запах. Особенно те, что уже попали в рот.
Рыжие маленькие мурашки.
Я разделся догола и нырнул в декоративный прудик. Муравьи всплывали с ме
ня, как матросы с утонувшего парохода. Грязно-рыжими разводами шевелили
сь они на стоялом стекле утренней воды.
У бортика валялся орех Ч в одной половинке костяного панциря. Внутри бы
ло желто-серое, бугристое, извивистое, усохшее ядро.
Выползали последние рыжие твари.
Старый мозг. Изъеденный орех. Ядро злоумия

***

…Я проснулся через двадцать пять лет. В какой-то темной маленькой комнат
е со спертым воздухом. Рядом лежала голая баба.
На никелированной кровати с дутыми шарами на спинках. Я толкнул подругу
в бок и, когда она подняла свою толстую заспанную мордочку с подушки, спро
сил:
Ч Ты кто?
Ч Я?… Я штукатур, Ч уронила голову и крепко, пьяно заснула.
Через двадцать пять лет. После успения Великого Пахана.

ГЛАВА 2
СКАНДАЛ

Она уснула, а я проснулся окончательно. Проклятье похмелья Ч раннее про
буждение. Проклятье наступающей старости.
В похмелье и в старости люди, наверное, острее чувствуют Ч сколь многого
они не сделали и как мало осталось времени. Хочется спать, а неведомая сил
а поднимает тебя и начинает кружить, мучить,стыдить: думай, кайся, продлев
ай остаток…
Я не чувствую себя стариком, но думать тяжело: болит голова, подташнивает,
нечем дышать.
Любимая девушка рядом со мной громко, с присвистом дышала. У нее наверняк
а аденоиды. Штукатур. Почему? Где я взял ее?
От нее шел дух деревенского магазина Ч кожи, земляничного мыла, духов «К
армен» и селедки.
ЧтоЧ то пробормотала со сна, повернулась на бок, закинула на меня тяжелу
ю плотную ляжку и, не просыпаясь, стала гладить меня. Она хотела еще.
Господи, где это меня угораздило?
Измученный вчерашней выпивкой организм вопиял. Он умолял меня дать ему п
ива, водочки, помыть в горячем душе и переложить с никелированной кроват
и одноглазой девушки-штукатура в его законную финскую койку. И дать посп
ать.
Одному. Без всяких там поглаживаний и закидывания горячих мясистых ляже
к.
Но как я попал сюда?
Я задыхался от пронзительно-пошлого запаха «Кармен», он сгущался вокруг
меня, матерел, уплотнялся, переходил в едкую черно-желтую смолу, которая
быстро затвердевала, каменела. Пока не стала твердью. Дном бездонной шах
ты времени, на котором я лежал скорчившись, прижатый огненной бульонкой
одноглазого штукатура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12