Очень рад встрече.
Такой разговор обрадовал меня. Мы сели за стол, разговорились. Узнав, что я в последнее время жил и учился в Уфе, комбат совсем повеселел, — он был коренной уфимец.
На столе появилась нехитрая фронтовая закуска, кружки. Выпив за скорую встречу в Уфе, мы распростились: нам с Сашей нужно было добираться до своего аэродрома.
…В Уфе мы, однако, с комбатом не встретились. Ведь путь на родину лежал через Победу, а она требовала времени и жертв.
До станции Должанской добирались мы на попутной полуторке. Кирьянов чувствовал себя неплохо. Друзья-пехотинцы угостили его на дорогу «махонькой» солдатской, и теперь он спокойно дремал, привалившись к моему плечу белой от бинтов головой.
«Жалко самолет, жалко Сашу, — думал я, — но ничего, все обошлось: самолет привезут на аэродром и починят, а за это время поправится и мой стрелок. Мы еще полетаем, мы еще побомбим…»
А в полку — второй раз уже — меня «похоронили». Позже я узнал, как это было. Но это грустное событие как-то сблизило меня с Галей, о которой я, сам того не замечая, стал думать все чаще и чаще. Моя судьба, видно, ей тоже была не безразлична. Как только группа самолетов, с которой я улетал штурмовать артиллерийские батареи врага, вернулась на аэродром, Галя стала расспрашивать летчиков обо мне. Они ничего определенного не могли сказать.
— Мы улетели, а он остался, — хмуро ответил Буданов. — Вернется.
— Муса теперь не только штурмовик, но и фотограф, — пошутил Боря Заворызгин. — Видели бы вы, как ему сейчас фрицы позируют!
Время шло. По всем расчетам у меня уже кончилось горючее, и товарищи забеспокоились.
— Как бы нашего Мусу фрицы нынче не «сфотографировали», — мрачно пошутил Заворызгин. — Сказать просто: фотографируй.
Пошли к командиру полка. Тот обзвонил все ближайшие аэродромы дивизии в надежде, что мы сели у соседей, но никто о нас ничего не знал. Только с одного аэродролла кто-то сообщил:
— Сбили фашисты одного. Говорят сгорел. Может, это и есть ваш Гареев…-Так и решили; пал смертью героя.
А мы живы. Уже ночь. Станция Должанская погружена во мрак, все окна домов затемнены; фронт близко.
Тихо и темно и на аэродроме. В штабе полка слышен лишь хриплый голос дежурного: он говорит с кем-то по телефону. Может, все еще разыскивают нас?..
Шум мотора и отчаянный визг тормозов старой полуторки нарушают эту недолгую и непрочную тишину. Нас окружают товарищи, пожимают нам руки, хлопают по спинам, подшучивают насчет перехода на «ночные фотосъемки».
Вскоре появляется и Галя. Увидев нас она на миг заметно теряется, потом устремляется вперед и… обнимает Сашу Кирьянова.
Саша доволен, качает белой от бинтов головой и совсем не догадывается, что это короткое девичье объятие больше принадлежит мне, чем ему. Я это почувствовал еще тогда…
Но важно не это.
Главное в том, что я не ошибся.
Остаток ночи мы просидели с Галей в пустом темном классе школы, находившейся рядом со штабом. Но осенью, когда мы уйдем еще дальше на запад, сюда опять придут ребятишки, и строгие учителя развесят по стенам чудом уцелевшие в годы войны карты и портреты.
А пока тут тихо. Пусто и печально. В разбитые окна тянет ночной прохладой, свет молодого месяца, проникая в класс, слабо освещает классную доску.
На доске — слова, ставшие уже крылатыми: «Наше дело правое, мы победим». А пониже — еще три слова: «Бей фашистскую гадину!» — и горящий немецкий самолет…
Мы сидели за передней партой, тихие и смирные, как первоклассники. Разговаривали вполголоса, роняя слова редко и задумчиво. Было как-то грустно, потому что и мне, и Гале невольно вспомнилось время детства, до которого теперь было далеко-далеко. Ведь годы юности и все то хорошее, что обычно бывает связано с ними, прошли еще до войны…
Вернувшись в свою землянку, не раздеваясь, я прилег на неразобранную постель, но заснуть не смог. В памяти, словно в замедленной съемке, прошел весь этот день; вылет, штурмовка батарей, дикий огонь зениток, атаки «мессершмиттов».
Почему меня сбили?
Я заново переживаю бесконечные минуты полета по прямой, когда нельзя было ни маневрировать, ни менять скорость. Перед глазами сквозь прикрытые веки вспыхивают и гаснут разрывы зенитных снарядов, проносятся хищные силуэты вражеских истребителей. Да, почему меня сбили?
Постепенно мысли обретают ясность, и я прихожу к выводу: так летать больше нельзя. Нужно прикрытие истребителями или… Или нужно коренным образом менять технику фотографирования! Но как? Нерешенная задача!..
На другой же день я направился со своими думами к командиру эскадрильи. Капитан Буданов внимательно выслушал мой доклад и спокойно сказал;
— А я что могу сделать, Гареев? Приказали — надо выполнять.
Я давно заметил, что он никогда не возражал начальству, но не повышал голоса и на подчиненных. Капитан всегда был ровен, невозмутим, удивительно спокоен и сдержан. Приказы выполнял не рассуждая, добросовестно и точно. Этого же он требовал и от подчиненных.
И все-таки я рассчитывал на его поддержку.
— Значит, так и будут сбивать каждый день? — спросил я напрямик.
— Война, Гареев, война, — невозмутимо ответил комэск. — А на войне, сам знаешь, не без потерь…
Его спокойствие начинало меня раздражать. На миг мне показалось, что это скорее всего даже не спокойствие, а что-то вроде равнодушия.
— Не о себе пекусь, — продолжал я все резче, — о самолете беспокоюсь. Если мы каждый день будем терять по машине только на фотографировании, не на чем будет летать.
— Но ведь не я же выдумал это самое фотографирование. Требуют сверху. Надо будет, полечу и я.
Пришлось пойти к командиру полка, чтобы обсудить этот немаловажный вопрос.
Командир полка у нас был человек шумный, нервный, грубоватый, но простой в обращении. О деле с ним можно было говорить смело: понравится твоя идея — поддержит, не понравится — махнет рукой, нашел, мол, чем голову забивать.
Меня он встретил ласково.
— А, Гареев!.. Ну, молодец, и задание выполнил, и машину не бросил.
Я рассказал ему, с чем пришел. Он задумался.
— Да, дело это сложное, но необходимое… Истребителей для прикрытия одного штурмовика, конечно, не дадут. А снимать надо.
— Дорого нам обойдутся эти снимки, — сказал я. — За каждую пленку — по штурмовику. А может быть и так: ни штурмовика, ни пленки. Сгорели!
— Да, — снова протянул командир полка, — этого допустить мы ни в коем случае не можем. Людей и машины нужно беречь.
— Есть у меня одна мыслишка, — начал я, но командир полка не дал мне закончить.
— Мыслишка? Мыслишек у меня полная голова, да что толку?.. Сходи к Легонькову, изложи ему свою мыслишку, может, вместе что-нибудь придумаете. А я поддержу, так уж и быть!
После долгих раздумий и расчетов прихожу к выводу» что фотографировать нужно во время штурмовки. Тогда пленка точно зафиксирует результат твоего удара, а ведь именно это и требует командование.
Разыскиваю на аэродроме техника Легонькова и «выкладываю» ему свои соображения. Тот несколько мгновений смотрит мне прямо в глаза и вдруг щелкает пальцами:
— Это идея! Хотя и не очень новая: где-то так фотографируют. Я слышал.
— Фотографируют, говоришь? Во время пикирования?
— Да. Правда, в таком случае ни за что не получишь площадного снимка.
— А на черта мне площадный! — обрадовался я. — Мне нужна пораженная цель! Ясно?
— Очень даже ясно. Только где в таком случав дырку пробивать!
— А ты подумай, ты же техник!
— Давай думать вместе, не мне ведь летать, а тебе. И вот мы кружим вокруг самолета, придирчиво оглядываем его со всех сторон, качаем головами; здесь нельзя, здесь тоже, там вообще не годится! Но ведь куда-то же нужно закрепить фотоаппарат?!
Усталые, разочарованные, садимся на траву под крыло штурмовика. Тут я неожиданно обращаю внимание на гондолу шасси.
— А если сюда?..
Легоньков даже вскакивает и, привычно щелкнув в воздухе пальцами, убегает за инструментами.
Аппарат установили в гондоле шасси.
Теперь нужно протянуть в кабину пилота провод. Мне хочется, чтобы все было надежно и удобно. А будет ли практически удобно: идешь в пике, ведешь самолет, ожесточенно нажимаешь на пушечные и пулеметные гашетки. Но тут вспоминаешь о фотографировании и ищешь где-то рядом нужную тебе кнопку. А ведь это не на земле. Там счет идет на секунды. А дополнительная кнопка может только помешать. Вот если бы соединить аппарат прямо с пулеметными гашетками!
— Да ты, Муса, прямо изобретатель! — щелкает пальцами Легоньков. — Ты раньше, до войны, где работал?
— Я учился.
— Где?
— В техникуме. Мечтал стать железнодорожником, но небо перетянуло.
— Тогда понятно, техника тебе не в новинку… Ну, давай провод!
На пробный полет вышли с замирающим сердцем. Как-то все получится на деле? Может, зря дырку проковыряли, может, придется латать?
Выбрав цель, иду в пике. Нажимаю на пулеметные гашетки. Знаю, под буйный стрекот пулеметов работает и фотоаппарат.
Но что получится на пленке?
Пока проявляли пленку, я не находил себе места. Но волновался зря; снимки получились превосходные.
Вскоре такие аппараты были установлены и на других самолетах полка. Летчики шутили:
— Теперь мы, братцы, не только бьем фашиста по морде, но и снимаем, как он морщится. Пусть потомки полюбуются!
А «морщиться» врагу действительно было от чего…
Глава шестая
Подвиг капитана Безуглова
После долгих боев нашу дивизию вывели на пополнение. Отдых был коротким и до предела насыщенным учебой, тренировочными полетами, подготовкой к будущим боям.
Проанализировав прошлые боевые вылеты, мы убедились; в тактическом применении штурмовиков имеются изъяны. Так, например, мы недолго держали под штурмовкой цели. Этого не позволял боевой порядок. Он же не давал возможности прикрывать друг друга в бою. А это очень важно, особенно если мало истребителей прикрытия.
Над этими вопросами думали не только в нашем полку и в нашей дивизии. И мы были очень обрадованы, когда в полк пришло распоряжение о новом тактическом применении штурмовиков в работе с круга.
Новый прием был большим шагом вперед. Менялся строй самолетов при подходе к цели и у цели. Здесь стали использоваться правый и левый пеленги-уступы, что позволяло образовывать над целью круг. Круг же устранял прежние изъяны нашей тактики: штурмовики получили большую свободу маневра, надежную защиту от истребителей врага, так как каждый самолет прикрывал хвост идущего впереди, а летчики получили возможность самостоятельно прицеливаться, дольше «висеть» над целью.
Вскоре мы снова вернулись на аэродром в район станции Должанской и стали летать на боевые задания. 5 июля 1943 года началась знаменитая битва на Курской дуге. За ходом этой битвы мы следили по сообщениям газет и радио. Особенно волновало нас участие в ней авиации.
Днем мы штурмовали передний край обороны противника и его ближайшие тылы, а по вечерам, собравшись у командного пункта, обменивались новостями.
В эти дни, словно издеваясь над нами, фашисты повадились бомбить станцию Должанскую. Днем в воздухе господствовала наша авиация, поэтому фашистские летчики появлялись в сумерки. Причем действовали одиночными самолетами, через определенные промежутки и всегда в одно и то же время.
— Вот гады, совсем совесть потеряли! Прямо под носом у нас бомбят! — недовольно говорили мы.
— А что сделаешь? Истребители сидят, куда уж нам!
— И все-таки обидно: летчики мы или нет?
— Видит око, да зуб неймет… Совсем как в басне Крылова.
Как-то среди беседующих летчиков оказался командир первой эскадрильи капитан Федор Безуглов.
— Все языки чешете? Бабье занятие. Наше дело не болтать, а бить врага.
— А ты сам попробуй!
— Попробую. Ночью на бомбардировщике летал, слетаю и на Ил-два.
— Не разрешат, капитан! — твердо сказал кто-то.
— Полковой не разрешит?
— И он тоже.
— По-твоему, пусть фрицы продолжают летать?
— А ты сходи-ка к командиру полка.
Командир полка выслушал командира эскадрильи недоверчиво:
— Ночью, говоришь, капитан? Нет, ночью не разрешу. Погибнешь, потом отвечай за тебя. Да и зачем это ребячество: рядом аэродром истребителей. Будет нужно — пошлют их.
На другой день мы пошли в штаб чуть не всем полком. Командир полка долго не соглашался с нашими доводами, но затем сдался:
— Ну, ладно. Но чтоб без фрица не возвращался. Чем перед штабом дивизии оправдываться буду? Понял, капитан?
— Так точно, понял. Без фрица не вернусь!
— Попробуй!..
Одноместный самолет для Безуглова готовили тщательно. Он поднялся в воздух еще до наступления темноты, чтобы встретить «гостя» прямо над нашим аэродромом. На поле вышли все летчики полка.
Безуглов набрал высоту и стал дожидаться команды с земли. Вражеский бомбардировщик появился точно по расписанию. Мы подали сигнал капитану и затаили дыхание.
Через несколько секунд мы увидели обоих. Безуглов сразу же пошел на врага, но тот как ни в чем не бывало летел себе и летел. Скорость у нашего самолета была невысокая, и он стал отставать.
Мы приуныли. Даже стыдно как-то, стало: такую «птицу» упустили!
Вдруг кто-то сказал;
. — Его с высоты надо было брать. Тогда бы не ушел.
— С высоты? И верно. Давай, передавай капитану! Безуглову передали;
— Набирай высоту. Жди. Появится другой. Бей сверху. Капитан закружил над станцией, набирая высоту, а вскоре показался второй бомбардировщик противника. Безуглов заметил его и соколом ринулся на врага с высоты. Удар нашего штурмовика был неотразим. В темном небе хорошо было видно, как короткие пушечные и пулеметные трассы, словно стремительные огненные ножи вонзились в фашистский бомбардировщик. Прочертив небо огромной дымящей кометой, он упал в нескольких километрах от станции. Безуглов спокойно пошел на посадку.
После этого случая гитлеровские самолеты не появлялись над нашим аэродромом.
Капитан Безуглов всегда поражал нас своей храбростью и неистребимой ненавистью к врагу. Казалось, он никого и ничего не боится и всегда живет одной мыслью: поскорее бы ринуться в бой…
В тот вечер он был почему-то грустным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29