Каком-то неестественном.
— Это почему?
— Потому что мы погрязли в заботах и делах. Нас гнет, мы гнемся или распрямляемся. Ищем где лучше… Вы же… Что вас толкает лезть напролом?
— У тебя лирическое настроение. Вика, — он поцеловал ее. — Это похвально.
— В вас что-то от Дон Кихота. Летите вперед, а цели ускользают. И ничего вы не измените. Представь, если бандиты достанут вас. И вас не будет. Что-то сдвинется в мире? Будут те же заботы о курсе доллара. Та же нищета или та же роскошь. Все то же самое.
— И никто не вспомнит о бедных рыцарях. Вот такая грустная сказка получается, — засмеялся Гурьянов.
— Да ну тебя, — отмахнулась Вика.
— А если мы прищучим эту бандатву? — улыбнулся Гурьянов, взяв ее за руки и смотря глаза в глаза.
— И тоже ничего не изменится. Бандитов станет чуть-чуть меньше. Все тот же курс доллара. Те же турпоездки и покупка новых авто у одних или нищенская зарплата у других. Все те же разборки. Та же тягучая бессмысленность. То же…
— Дальше можешь не перечислять. Я и так уже все понял.
— Никита, а ведь получается, что вы лишние. Вами можно любоваться. Вас можно ставить в пример. Но вы лишние.
— Если в пример можно ставить, значит, уже не лишние, — продолжал улыбаться Гурьянов. — Дурные примеры, знаешь ли, заразительны.
— Это уж точно. Я сама с вами становлюсь не от мира сего. Это такая зараза…
— Рыцарство?
— Нет. Идеалы… Идеалов в мире нет. Это все выдумка рыцарей — идеал истов.
— Нет идеалов? Тогда нет и человека. Вика.
— Не знаю. У меня голова с вами идет кругом, — она сжала кончиками пальцев виски. — Моя бедная голова идет кругом. Вот так.
— Значит, она еще на плечах, — Гурьянов ласково обнял ее. И подумал, что, может, она и не так не права.
Два рыцаря? А что, очень может быть. Такое неистребимое племя и, как кажется, совершенно излишнее в мире ростовщиков и рантье с его понятиями о благородстве, с неизменными, незыблемыми законами чести, с осознанием глубокого единства, дружбы, которая нечто большее, чем просто дружба. Действительно, что-то в них двоих было такое, что слышался звон мечей и лат. Вот только в их битвах не свистели стрелы, а трещали автоматные очереди. Не лилась с башен кипящая смола, а взрывались неуправляемые ракеты. Не ржали в ужасе лошади, а рычали натужно моторы бронированных машин. Но в целом то же самое, что и у последних рыцарей — все чаще ты один против всех, и отступать некуда, поскольку за твоей закованной в панцирь спиной люди — невинные христианские души, которые нужно защищать. А перед тобой нечисть, которая пришла напиться крови…
Из задумчивости полковника вывел телефонный звонок.
— Ну что, Никита, ты готов? — спросил Влад.
— Готов.
— Политик прилетел. Мой человек сказал, что все идет по расписанию. По прилету Маничев завалился спать. Отдохнул после тяжелого труда на дачке — ему для этого нашли в подвале у «Серпуховской» нового ребенка. Десятилетнего. И завтра он снова на нем оторвется.
— Это мы еще посмотрим, — недобро сказал Гурьянов, — кто на ком оторвется.
— Сейчас он едет в политклуб. А потом, порешав с ребятами-демократами судьбы России-матушки, домой. Встречаемся на Тверской у «Макдональдса». Через час. Успеешь?
— А куда я денусь?
— Не опаздывай. Надо иметь запас времени на непредвиденные ситуации.
— Понял, сэр Ланселот.
— Чего?
— К слову пришлось. Потом объясню.
— Ну давай.
Гурьянов отложил телефонную трубку и горько усмехнулся, поглядев на Вику.
— Говоришь, рыцарь, да? — спросил он.
— Ну и говорю.
— А порой мне хочется стать инквизитором. И жечь дьяволовы отродья на кострах.
Политик, как и обещал, приволок зажиленные им деньги да еще с набежавшими процентами. При этом было видно — рад несказанно, что дешево отделался и даже злобы не держит. Из этого Художник сделал вывод, что Политик относится не к волкам, а к дворнягам, которые со временем начинают любить тех, кто их с одной стороны наказывает, с другой стороны подкармливает колбасой.
— В бизнесе главное порядочность, — сказал Политик, передавая Художнику в машине дипломат с пачками долларов. — Виноват — плачу.
— Не дай бог еще крутить станешь, — покачал головой Художник, не пересчитывая деньги и не проверяя, бросая дипломат на заднее сиденье.
— Да нет, что ты…
Художник сделал зарубку в памяти. В его списке появился еще один человек, из которого хорошо вить веревки. Это копилка человеческих слабостей пополнялась постоянно. В ней было уже немало персоналий.
— Ну, тогда до свидания, — произнес Политик с видимым облегчением.
— Живи — не кашляй, — кивнул Художник.
Политик распахнул дверцу и пошел к своему черному, как рояль, «Линкольну-Континенталю».
Художник напряженно смотрел в зеркало заднего вида — как клиент садится в машину. Сейчас самый напряженный момент, когда можно ожидать всего. И наезда братвы. И ментовской подставки на трассе.
— Поглядим, — Художник врезал по газам и резко сорвал с места свою машину, проскочил два красных светофора и лишь тогда убедился, что за ним никто не приглядывает.
Он подъехал к стоявшим за троллейбусной остановкой «Жигулям» и протянул в открытое окно Армену, сидящему на заднем сиденье, портфель с деньгами.
Напряжение не оставляло Художника, пока они не добрались до дома и не передали деньги Гринбергу. От Политика можно было ждать любой пакости. А за то, что в дороге с деньгами случилось, клиент ответственности не несет. Но так или иначе все закончилось нормально.
— Все-таки с вами приятно иметь дело, — потер руки Гринберг, с умилением рассматривая тугие пачки долларов.
Дальше эти деньги пойдут проторенным путем — легализация, перекидывание со счета на счет. А потом — вольются в бурный денежный поток, где еще и наберут вес.
— Бакс к баксу, — хмыкнул Художник, глядя, как вибрируют руки Гринберга над пачками денег.
Лева, как и очень многие из окружающих Художника людей, был жаден до «гринов», которые имели над ним мистическую власть, и в этом была его слабость.
Люди сотканы из слабостей. И умелый музыкант создает из этих слабостей симфонии.
Между тем в Ахтумске жизнь постепенно успокаивалась. Самые кровопролитные войны идут тогда, когда не утрясены споры и пирог не поделен. А в городе сферы влияния, интересы вроде бы урегулировали, так что количество разборок резко пошло на убыль. Возникавшие между группировками конфликты чаще решали без крови и напряжения. Братва начинала понимать, что кровь — это непозволительная роскошь. Зачем нужны баксы, если тебя на них похоронят в красивом гробу? Любой разбор — это возможность получить пулю от врагов и срок от народного суда.
После разбора с армянами за «Эльбрус» прошел почти год. И все это время каждый день Художник ждал продолжения. Но у Гарика Краснодарского были свои проблемы в Москве с ФСБ. Он крупно намозолил кому-то из известных банкиров глаза, и его опустили на четыре месяца в Лефортовский изолятор.
Армянская община пока молчала. И в Ахтумске считалось, что все встало на свои места. В Но вот однажды среди ясного неба грянул гром.
В тот осенний вечер Художник встретился на улице с вечно кашляющим, прокуренным Додоном. У последнего было несколько слабостей, он слишком любил деньги и не любил своего пахана — воровского положенца Тимоху. Что касается денег, то Художник их на благое дело никогда не жалел, а к Тимохе он относился равнодушно, но опасался его, учитывая вес положенца в преступном мире Ахтумска. Через Додона Художник обладал достаточно полной информацией о том, чем дышит Тимоха и вся его рать.
— Готовь мешок бабок, — сказал Додон, присаживаясь на лавочку. — За такую весточку, что я тебе принес, ничего не жалко.
— Так обычно начинают, когда трех рублей на бутылку недостает, — сказал Художник.
— Не. Тут вопрос жизни и смерти.
— Чьей?
— Твоей, Художник. Твоей…
— Ты меня знаешь. Если дело стоящее — за деньгами не встанет.
— Ты знаешь, что Гарик Краснодарский очухался. Откупился от судей. И на свободе.
— И что?
— Решил, что пора платить по долговым обязательствам. Ему теперь надо восстанавливать авторитет. Ты понимаешь, какая цена законнику, чьи решения не выполняются, да еще которого конкуренты жмут, чекисты по тюрьмам его братву рассовывают. Ему теперь доказать надо, что он — величина. И надо купюры компенсировать, которые он судьям за свободу свою отслюнявил.
— Много отслюнявил?
— Говорят, не меньше полумиллиона зеленых обошлось.
Художник присвистнул.
— Ну а что ты хочешь, — развел руками Додон. — Суд ныне дорог.
— И как Гарик решил зарабатывать на хлебушек?
— Ты знаешь, Что Тимоха в Москву ездил на прошлой неделе?
— Не знаю.
— Теперь будешь знать. А что он там делал, в курсе?
— Без понятия.
— Держись за скамейку, а то рухнешь… А встречался он там с Гариком.
— Ха, — крякнул Художник. — И что решили?
— Решили мочить тебя. Они тебя валят. Рафа с его армянами кидают — те им не нужны. И ликерку делят между собой.
— Делят, да?
— А для тебя новость, что у Тимохи на «Эльбрус» давно слюни текут. Это такой кусок! Нефтеперерабатывающий завод под ростовскими ворами. Пластмассы — под Мерином. А ему что? Какие-то рынки дерьмовые, где черноты как в дынях семечек. Да барыги наркоманские. Да общак.
— Тоже немало.
— Мало. Ему все мало. Он за рупь дерьма наестся. На него братаны злые — он им все меньше платит. Вообще по миру пойдешь… Вон, у меня хрустов нет даже в Сочи прокатиться… — привычно заныл Додон.
— Не скули, — Художник как раз сегодня получил наличку за одно дельце, и карманы его оттягивали пачки баксов. Он вынул одну, поделил перед жадно смотрящим на деньги собеседником на две равные части.
— На. Это тебе на Сочи.
Додон сжал пачку крепко, так, что не отнять, и быстро сунул в карман. Перевел дыхание.
— Вторую часть получишь, если будешь держать в курсе, Что они там надумали.
— О чем разговор, — закивал Додон. Этим же вечером Художник вызвал на совет стаи Шайтана, дядю Лешу и Армена.
— Мочить нас решили, — буднично произнес он.
— Кто? — без особого интереса осведомился Шайтан.
— Гарик Краснодарский. Он из Лефортово вышел.
— Ты глянь, — покачал головой дядя Леша.
— И Тимоха с ним спелся, договорились нас глушить, — добавил Художник.
— Вот гад. Я его хату так тротилом начиню, что его яйца на Луне космонавты найдут, — сказал Шайтан.
— Ну конечно, — кивнул Художник. — И будет пир на весь мир. Такой разбор пойдет. Вся братва за него подпишется.
— Что тогда с ними делать? — спросил Шайтан.
— Задумка есть. Гарик — он сволочь самолюбивая, — произнес Художник. — Ему меня просто замочить мало. Ему показуха нужна. Ему кураж нужен.
— И чего? — спросил Армен.
— Будет ему кураж, — заверил Художник.
Политик никогда не мог представить, что будет жить так хорошо.
Он расслабился на мягком кожаном сиденье нового, перламутрового цвета «мерса». Сладкая истома овевала его. Новенький мальчонка был хорош. Нежен. Стеснителен. И послушен. Дети тяжелых лет России — на все готовые за жвачку, да за компьютерную игру, да чтобы быть подальше от оскотинившихся наркоманов-родителей.
— Смотрел «Кавказскую пленницу», Вова? — спросил, потянувшись, Политик водителя.
— Ага, — кивнул тот.
— Как там… жить хорошо…
— А хорошо жить еще лучше, — поддакнул водитель.
— Вот именно. Жить надо уметь, Вова. Вот ты не умеешь. И как не будешь напрягаться, все равно у тебя ничего не получится. Так уж на роду написано — тебе возить меня. А мне ездить на заднем сиденье и учить тебя, неразумного, уму-разуму.
— Ну это вы напрасно, — обиделся шофер.
— Чего напрасно. Каждому свое. Все беды мира из-за недопонимания этого принципа.
— Тренируетесь речуги толкать перед политклубом? — спросил водитель.
— Цыц мне, — прикрикнул беззлобно Политик и улыбнулся, прижмурившись от бьющих в глаза через стекла машины солнечных лучей.
Шофер пожал плечами и наддал газу. Это часть его работы — выслушивать поучения Политика. И еще — охранять его пухленькое тело. Платят хорошо — а это главное. И к причудам клиента он уже успел привыкнуть. У богатых свои причуды. Людей сентиментальных и с принципами Маничев не держал, зато другим платил столько, что о принципах можно позабыть. Он вызывал у водителя брезгливость, иногда хотелось вытащить его из салона. Тот заверещит, попытается брыкаться, но слабо и беспомощно. Эх, показать бы, кому что на роду написано — ткнуть хозяина мордой в дерьмо, потоптать ногами и утопить в этом дерьме. Но жизнь была дороже. Потому что шофер-охранник по всем канонам — это некозырная шестерка. А Политик — это не ниже валета. Может даже валета козырного. А валет имеет право таскать мальчиков в загородный дом и забавляться оргиями.
«Мерс» несся по Кутузовскому со скоростью сто. Их тормознул гаишник, но тут же отлез, когда водитель ткнул ему под нос спецталлон «Машина досмотру не подлежит» — Политик прикупил его у ментов год назад за четыре с половиной тысячи баксов. Была еще в машине синяя мигалка, но она стояла в ногах, поскольку на нее разрешения не было, а в последнее время дорожная служба сильно следит за мигалками.
— Буду через два-три часа, — произнес Политик, вылезая из салона машины. Они остановились у дома Политпросвещения, что рядом с «Цветным бульваром». — Стой здесь. Поедешь калымить — пеняй на себя. Ясно, Вова?
— Да ясно, ясно, — вздохнул он и выудил лежащую сбоку от него книгу с яркой обложкой серии «Боевик века» под названием «Проказы Волка»…
В политклубе заседание прошло вполне конструктивно, если не считать привычных досадных атрибутов. На каждой такой политтусовке обязательно бывают несколько шизоидов, которые требуют в России повсеместного и немедленного утверждения прав человека и запрета на профессию бывшим сотрудникам КГБ и работникам ЦК КПСС, многие приносят с собой самодельные плакаты.
С речью на политклубе по традиции выступает кто-то из известных политиков правого толка. Сегодня выступал бывший вице-премьер, он расписывал стратегию наступления партий либеральной ориентации на ближайшие пять лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37