Сабина Шпильрейн, у которой были оригинальные идеи и чувство собственной значимости, возможно, стала другим исключением и даже, что стоит отметить, не сидела у его ног. Почти все, однако, соответствовали мужским ожиданиям: кокетливая Бонапарт; Саломе, которая ловила каждое его слово (он критиковал ее, говоря Бонапарт: «Она — зеркало»); Лоу Канн, сознававшаяся в своих сексуальных грехах и рассказывавшая истории о Джонсе.
Фрейд не скрывал того, что ему нравились обаятельные женщины. Когда ему было семьдесят три, в 1929 году, он отправился в театр, где выступала Иветт Жильбер, французская актриса и певица, которую он впервые слышал в Париже в 1889 году. Теперь ей было больше шестидесяти. Он отвел Марту и Анну к ней в номер на чай и цитировал Ференци фразу из одной ее песни: «Я говорила все это? Возможно, но я не помню».
Мужчины всегда любили ссылаться на женскую «загадочность», как будто это не требовало комментариев. Как Питер Гэй — цитируя вопрос, который Фрейд задал принцессе: «Чего хочет женщина?» — отмечает в своей биографии Фрейда, «мужчины веками защищались от смутного страха перед скрытой силой женщин, объявляя их непостижимыми». Это нельзя назвать равнодушием — скорее наоборот. Фрейда всегда интересовали женщины, когда он был молод и теоретически что-то мог в связи с этим предпринять, даже стать конкистадором спальни. Он не разделял нелепых медицинских взглядов того времени (особенно популярных в Англии) о том, что у женщин отсутствует чувственность. В 1899 году он писал Флису по поводу «сексуальной теории»: «У меня пока нет ни малейшего представления, что делать с женской стороной», и нарисовал рядом три креста, чтобы не сглазить.
На протяжении всей профессиональной жизни у Фрейда было больше пациенток, чем пациентов. Его теории имеют противоположную тенденцию и отражают мир, в котором он был воспитан, где мужчины занимают главенствующее положение, а женщины — второстепенное. Его часто осуждают за то, что он был склонен игнорировать женщин, исключать их из своих теорий. Тем, кто хочет пойти дальше и уличить его в расизме, можно найти много цитат, например в «Трех очерках» (1905), где он утверждает, что эротическая жизнь женщины «скрыта непроницаемой завесой», которая «частично объясняется замедляющим эффектом цивилизации и частично — их обычной скрытностью и лживостью».
Но этот расизм относителен. В статье, написанной в 1908 году, он отмечает «несомненную интеллектуальную отсталость стольких женщин», приписывая это «замедлению мысли, которое вызывается сексуальным подавлением». Фрейд использовал аргумент, что воспитание женщин не позволяет им испытывать интеллектуальный интерес к проблемам секса, заставляя видеть в любопытстве грех и таким образом притупляя их способность мыслить. Сексолог Магнус Хиршфельд, имевший чрезвычайно радикальные взгляды и считавшийся в свое время сторонником феминизма, сделал тот же вывод на основе опыта, «психическая неполноценность женщины» очевидна.
Фрейд не реагировал на феминистскую пропаганду, которая существовала в начале двадцатого века. Движение имело местный масштаб и было слишком слабым, чтобы действовать на мужчин в целом или на Фрейда в частности. Ни Германия, ни Австрия не могли сравниться с Англией, где до первой мировой войны суфражистки яростно боролись за свои права, поджигая дома и разбивая витрины маленькими молотками. Только после войны, когда в психоанализе начали ощущаться первые феминистские настроения, Фрейд должен был как-то это прокомментировать, но и тогда он не спешил и практически молчал. Тем не менее он наверняка ощущал изменения атмосферы, потому что после 1924 года написал несколько статей, затрагивающих тему «женской психологии».
Карен Хорни, молодая врач из довоенного Берлина, которая была очарована работами Фрейда, стала одной из новых женщин психоанализа, как и Елена Дейч. Они намного опередили свое время. Карен анализировал Карл Абрахам, затем она сама стала аналитиком и начала задавать вопросы, на которые никому не хотелось отвечать. Так было в ее статье «Бегство от женственности» (1926), где она сетует, что психоанализ меряет женщин по мужской мерке, и спрашивает: «Насколько неточно это выражает истинную природу женщин?»
Она резко отзывалась о зависти к пенису, воспевала материнство и считала, что это мужчины должны завидовать женщинам за их «огромное физиологическое превосходство». Это произвело впечатление на Эрнеста Джонса, но не на Фрейда. Мнение Хорни о зависти к пенису, писал он пять лет спустя, «не соответствует моему впечатлению». Большинство аналитиков с ним соглашалось.
Сейчас Фрейд мог только придерживаться своих взглядов и игнорировать остальные. Если его когда-либо и можно было убедить относиться к женщинам по-иному, это время давно прошло. В 1925 году он объявил, что им не хватает строгого «Сверх-Я», которое дает мужчинам высокую мораль, и движение не должно отклоняться под давлением феминисток, «которые стремятся заставить нас считать оба пола совершенно равными по положению и ценности». Эта статья, написанная для ежегодной конференции, была представлена вместо него женщиной — его дочерью.
Семь лет спустя, в статье, посвященной «загадке женственности», в «Новых лекциях по введению в психоанализ» 1932 года (которые были написаны для прочтения, а не для пересказа), Фрейд как будто немного изменил свою точку зрения. Недостаточно, писал он, видеть мужчину активным, а женщину пассивной. Его «замечательные коллеги-женщины» могли сказать много важного о развитии женщины.
Через несколько страниц он возвращается к разрушительному воздействию зависти к пенису. Именно зависть к пенису делает женщин подверженными зависти и ревности других видов. Более того (об этом он утверждал уже много лет), женщины менее способны, чем мужчины, сублимировать свои сексуальные инстинкты; однако чем же тогда занималась Берта Паппенгейм, посвятив свою жизнь лекциям и борьбе с химерической торговлей белыми рабынями? Что делала его собственная дочь?
Пациенты выслушивали анализ вперемешку с предрассудками. Джозеф Уортис, молодой американский врач, который проходил анализ в тридцатых годах, часто слышал, как Фрейд ворчит по поводу американок, которые «водят мужчин за нос, делают из них дураков». По другую сторону Атлантики царил матриархат. В Европе «управляют мужчины. Так и должно быть». Уортис осторожно осведомился, не стало бы равенство решением проблемы. «Это невозможно на практике», — отрезал Фрейд.
Данные, полученные в приемной пациентами, накапливались. Пациенты писали обо всем: о затхлом запахе, о небрежном рукопожатии, о запонках и цепочке для часов, которые напомнили одному человеку отца, о том, как Фрейд неожиданно стучал по подлокотнику или кушетке, подчеркивая свои слова, о том, как он встает, как только время заканчивается, и тихо говорит: «Я выслушал вас». Один биограф, Эмиль Людвиг, пришедший к Фрейду из любопытства, услышал от него, что его описание жизни Наполеона должно было содержать больше информации о детстве императора. Фрейд говорил верно, но в процессе разговора перепутал братьев Наполеона. Этой ошибке Людвиг порадовался и записал ее для использования в дальнейшем.
Ева Розенфельд, прусская еврейка, которая работала с трудными детьми и благодаря дружбе с Анной оказалась в семейном кругу Фрейдов в двадцатых годах, была проанализирована Фрейдом в 1929 году. Она сочла это полезным, потому что анализ изменил ее восприятие того, что важно в жизни, не повлияв на ее личность: «Я не стала другим человеком, не такой, как я была всегда».
Глядя вверх с кушетки, она заметила, что в шестиламповой люстре один плафон отличается от остальных, и обратила на это внимание Фрейда. Тот ответил, что она ошибается, и они немного поспорили, после чего он включил свет и подошел поближе к люстре, чтобы рассмотреть ее. «Вы правы, — произнес он. — Но, однако, это не помешает мне сказать, что вы имеете в виду, будто положение Анны среди моих шестерых детей отличается от остальных». Как заметил биограф Людвиг, «в этой комнате на простой вопрос редко находился простой ответ».
Уортис, анализ которого прошел быстро и бурно, уважал Фрейда, но не принимал ничего на веру. Ему приснилась сцена, в которой вереница слуг выходит из двери хижины. Предположение Фрейда о том, что здание — это матка, а слуги — дети, показалось ему притянутым за уши, и он так и объявил профессору. Его откровенность не порадовала Фрейда, хотя вначале он сказал, что честность — основа анализа. «Вы должны научиться принимать то, что вам говорят, и не спорить», — и Уортис начал спорить по поводу того, что не нужно спорить. Американец сказал, что понять — значит простить. Речь не о прощении, заявил Фрейд, а о продолжении анализа.
Уортис продолжал искать изъяны в методе. Как он может позволить своим мыслям течь в свободных ассоциациях, спросил он, если его слушает Фрейд, который ассоциируется с сексом и неврозом? Фрейд проигнорировал это возражение и посоветовал ему не отвлекаться.
Фрейд никогда не забывал о необходимости продолжать и подтягивать анализ к какому-то заключению. Должен ли быть у анализа естественный конец, или он теоретически может продолжаться вечно? Одна из последних его статей, написанных в 1937 году, называлась «Анализ заканчиваемый и незаканчиваемый». Время — это проблема. Для старика со слабым здоровьем это была единственно важная проблема.
Очень важными для него были отношения с человеком, которые он очень тщательно подготавливал: с дочерью, которая была его пациенткой и чьим пациентом он стал теперь сам, одинокой женщиной, которая всегда была рядом с ним, выражала его точку зрения на публике и выслушивала его наедине. В конце концов она стала и его сиделкой.
Ее жизнь нельзя сравнить с жизнью тети Дольфи, которая была семейной «рабочей лошадкой», заботившейся сначала о Якобе, а потом об Амалии. Но эта тема присутствовала, пусть не так явно. Хотя у нее была своя собственная жизнь — она анализировала детей, писала статьи, с которыми считалось движение, — но эта жизнь была как бы продолжением жизни Фрейда. Многие считали, будто она сама себе вредила тем, что была слишком скромной, слишком преданной идее добра, слишком готовой принести себя в жертву ради отца. После его смерти эта преданность превратилась в ревностное беспокойство о том, чтобы сохранить о нем светлую память — возможно, он именно этого от нее и хотел. Она закрыла все шкафы, чтобы в них невозможно было найти скелеты. Фрейд, противник биографий, не мог бы найти лучшего цензора.
Мечты Анны, которые она называла «неприличными», содержащие фантазии о том, что ее бьют, привели к новому анализу Фрейдом в 1924 году, через год после того, как у него был обнаружен рак. Ее анализ, а возможно, дружба с женщинами и их семьями, которая у нее возникла, помогла ей жить в последующие годы. Слухи о лесбийской дружбе с самой близкой ей женщиной, Дороти Берлингем «Госпожа Берлингем, которая происходила из богатой семьи из Тифании, оставила мужа в 1925 году и отправилась со своими четырьмя детьми из Нью-Йорка в Вену, где ее анализировал Фрейд. В конце концов ее семья стала неразлучной с Фрейдами. Они сняли квартиру в том же доме, и у Дороти была отдельная телефонная линия, связывающая ее с Анной в комнатах ее отца. Берлингемы, как и Ева Розенфельд с детьми, стали частью большой семьи, окружавшей Анну и заменявшей ей то, чего в ее собственной жизни не хватало.», едва ли верны. Но их попрежнему повторяют те, кто видит что-то мрачное в том, что эта темноволосая хорошенькая девушка похоронила свои желания ради интересов такого человека, как Фрейд.
В конце 1925 года ее отец все еще утверждал, что она может выйти замуж. Он с гордостью писал Сэму о ее работе в качестве «педагогического аналитика», лечащего «непослушных американских детей» (Розенфельдов и Берлингемов) и зарабатывающего неплохие деньги.
И тем не менее она только что отпраздновала тридцатилетие и не стремится замуж. А кто может сказать, сделают ли ее эти преходящие интересы счастливой тогда, когда ей придется жить без отца?
Если он думал, что после его смерти она может выйти замуж, он об этом не говорил. Она была привязана к нему навсегда. Поскольку Анна, похоже, хотела этого так же, как и отец, бессмысленно пытаться разгадать тайну их заговора, который начался еще тогда, когда она была подростком. Как и во всех глубоких взаимоотношениях, самым важным являются сами отношения.
В июне 1929 года, когда состояние здоровья Фрейда стало достаточно стабильным, чтобы он смог удаляться от Вены на большие расстояния, семья отдыхала в горах Берхтесгадена, в доме под названием «Шнеевинкель» или «Снежный угол». Было летнее солнцестояние, которое отмечали кострами на горных вершинах, светившихся из-за туч и дождя. Анна (которой было уже тридцать три) писала Еве Розенфельд:
Я хочу задать тебе один вопрос. Что я буду делать, когда уже не смогу быть там, где я сейчас, когда останусь одна и таким образом потеряю все, что дает моей жизни смысл? Я всегда хотела, чтобы мне было тогда позволено умереть.
Месяц спустя она поехала в Англию, чтобы прочитать статью на ежегодной конференции, которая в тот раз проходила в Оксфорде. У Фрейда в его «идиллически тихом и прекрасном 'Шнеевинкеле'» хватало гостей. Тем летом к нему приезжали его трое «сыновей», Брилл из Америки, Ференци, Джонс со своей женой Китти — но он хотел видеть Анну. Ее собака, немецкая овчарка по кличке Волк, «полдня апатично лежит в своей корзине», писал Фрейд Саломе. «Как и Волк, я не могу дождаться, когда она вернется».
Но он должен был вести себя сдержанно даже с Анной. Существует кинопленка, где они оба сняты на Берггассе, заваленной снегом, скорее всего, в конце двадцатых годов. Фрейд одет в длинное черное пальто и черную шляпу. Он бросает окурок на землю и идет мимо, мрачно взглянув на камеру. Его дочь, улыбаясь, пытается взять его под руку, но он отвергает ее и скрещивает руки за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71