Фрейд приблизился к этой теме и тут же отступил. Интересно, что в неопубликованных заметках, явно написанных рукой Фрейда и описывающих серию его снов в ту неделю, упоминается «удачный коитус в среду утром», 7 июля, в связи со сном о Марте. Письмо Путнаму было написано на следующий день. Это два наиболее ярких документально зафиксированных случая, когда Фрейд говорил о своей интимной жизни, и оба они относятся к одним и тем же сорока восьми часам.
Значит, его половая жизнь еще не закончилась. На то не было причин, несмотря на его попытки утверждать обратное. Его трудовая деятельность была достаточно активной. Он практически не принимал в то время пациентов, и работа выражалась в написании статей и лекциях. Он дал две серии лекций в университетской психиатрической клинике в зимние семестры 1915-16 и 1916-17 учебных годов аудитории из медиков и неспециалистов, где были, как Фрейд счел необходимым отметить, и мужчины, и женщины. Среди слушателей первой лекции в октябре 1915 года были две его дочери, Матильда и Анна, и студентка-медик Элла Хайм, которая собиралась выйти замуж за Оливера и стать первой невесткой Фрейда.
«Оливер, который в то время работал инженером на строительстве тоннеля в Карпатах, женился в декабре 1915 года. Его жена была из преуспевающей семьи и не собиралась отказываться от своей карьеры. Брак вскоре разрушился, и Фрейд убедил сына подать на развод.»
Лекции представляли собой переработку более ранних версий — «старый материал, который вызывает у меня отвращение», как Фрейд сказал Ференци, — но их приходили слушать иногда до сотни человек, что для Фрейда довольно существенно. Это навело профессора и его издателей на мысли о том, как использовать этот интерес. Позже материал вошел в два тома «Стандартного издания», то есть составил его двенадцатую часть. Как и «Лекции по введению в психоанализ», это остается самым доступным описанием работы Фрейда.
Возможно, сама ситуация в мире вызывала интерес к человеческой природе. Все новые ужасы войны были насмешкой над привычным оптимизмом по поводу «цивилизации» и «прогресса», преобладавшим до 1914 года. Мрачный мир фрейдистского бессознательного, населенный демонами, делал из Фрейда пророка. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы перенести его слова с частной жизни на политику, когда он говорил в лекции о снах мести и смерти близких, «желаний, скрытых цензурой, которые будто поднимаются из реального ада».
Изолированный в Вене, Фрейд редко путешествовал, практически не виделся с наиболее близкими коллегами — Ференци, Джонсом, Абрахамом, Ранком — и узнавал о новостях движения только через письма. Активная корреспонденция с Ференци, который жил в Будапеште, рассказывала ему о мучительной жизни друга. Роман с Гизеллой Палос продолжался и во время войны. Ее дочь, Эльма, до сих пор нравилась ему. Она вышла замуж за американца, но все еще могла быть его любовницей.
Глуповатый Ференци старался смотреть на свои чувства хладнокровно, но сумел только окончательно запутать и себя, и всех остальных. Фрейду пришлось читать о том, как гадалка предсказала ему, будто он женится дважды; как у него заложило нос во время занятий любовью с госпожой Палос; как она сломала зонт — «симптоматическое действие», которое могло означать только то, что она не хочет выходить за него; как его беспокойство о женитьбе на женщине среднего возраста (они были любовниками с начала века) вызвало у него диарею. Он подробно рассказывал о связях с проститутками и сестрой Гизеллы. Он представлял вниманию учителя каждую мелочь. Если он менял какое-то слово во фразе о Гизелле, то тут же намекал, что это вычеркивание может быть важным расстройством репродукции.
Едва ли можно найти худший способ убедить человека в терапевтической ценности психоанализа, чем это печальное самопрепарирование одного из лидеров движения, который провел больше десяти лет пытаясь сделать свой выбор и втайне винил Фрейда в том, что его совет заставил его предпочесть старую женщину молодой. Фрейд отвечал на его письма кратко и прагматично, отказываясь «погружаться в твой самоанализ» — мудрое решение. «Нужно уметь, — писал он, — решить, любишь ты женщину или нет, даже если у тебя заложен нос».
У Фрейда хватало собственных поводов для беспокойства. Он писал Абрахаму, который теперь был вынужден служить военным хирургом, что стал «старым, довольно слабым и усталым» и «в основном отказался от работы… Я считаю, что уже сделал свое». Шестидесятый день рождения в мае 1916 года упоминался в газетах и принес ему целое море цветов. Тревога о сыновьях не отпускала его. В Карлсбаде, где он лечился на водах вместе с Мартой, «вместо дам в фантастических платьях были офицеры с железными крестами». Недостаток продуктов и снижение уровня жизни вызывали у него пессимистические мысли. В 1916 году до него дошло одно из писем Джонса, где он сообщал новости: купил коттедж в деревне («построенный в 1627 году») вместе с мотоциклом с коляской. Фрейд принял «мотоцикл» за автомобиль и передал новость Ференци со вздохом: «Англия по-прежнему счастлива… Как будто это не конец войны».
«В 1917 году от Джонса пришли очередные новости. Сначала он бросил Лину, бывшую служанку Лоу Канн, с которой до того жил. Затем он женился на талантливой валлийской музыкантке, двадцатипятилетней Морфидд Оуэн, которая начинала завоевывать известность как композитор. Кроме того, она была очень религиозным человеком. „Он считает себя переродившимся“, — сообщает Фрейд Абрахаму. Действительность была более тревожной Джонс считал, что сможет поставить свои потребности выше талантов и религиозных убеждений жены. Их брак был очень бурным и закончился трагически.»
Летом 1917 года Фрейды отправились в Татры в Словакии, где у Ференци были родственники, и Фрейд смог «купаться в обилии хлеба, масла, колбасы, яиц и сигар, словно вождь первобытного племени». Там были даже грибы, которые можно было собирать; иногда, говорил Фрейд, он мог на целых полдня забыть о войне. Как раз перед отъездом из Вены его сестра Роза Граф, овдовевшая еще до войны, узнала, что ее единственный двадцатилетний сын Герман убит на итальянском фронте. «Ее горе, — сказал Фрейд, — невозможно описать».
Тем летом в Австрии был очень плохой урожай. Англия наконец начала справляться с немецкими подлодками, и угроза голода отошла от британцев. Соединенные Штаты вступили в войну в апреле 1917 года. «Наше будущее очень туманно», — писал Фрейд.
Беспокойство по поводу денег, остававшееся актуальным даже тогда, когда Фрейд преуспевал, теперь обострилось, потому что пациентов становилось все меньше, а цены росли. Начались разговоры о Нобелевской премии. Фрейд утверждал, что хотел бы получить ее только из-за денег. «Мое умственное состояние», — как он иронически писал Абрахаму, требует от меня срочного заработка для семьи в качестве удовлетворения своего хорошо известного отцовского комплекса. В таких обстоятельствах, совершенно против моей воли, я начинаю надеяться на Нобелевскую премию.

***
Едва ли он был совершенно равнодушен к почестям, и тон его писем двусмыслен. «Было бы смешно ожидать знака признания, когда семь восьмых мира настроены против тебя», — говорит он Ференци. Премии ему не досталось. Когда он писал о «гневе и брюзжании» на времена, о своей «бессильной горечи», возможно, это отражало его страх не только перед приближающейся смертью, но и перед тем, что его слава, которой он добивался столько лет, бледнеет.
В небольшой статье, написанной в 1917 году для венгерского журнала «Трудность на пути психоанализа», Фрейд рассматривал «три серьезных удара», которые наука нанесла человеческому тщеславию: космологический, который лишил нас места в центре вселенной; биологический, который продемонстрировал наше происхождение от животных; а теперь еще и психологический, «вероятно, наиболее болезненный», который подчинил наш разум медлительному бессознательному и таким образом показал, что «наше 'я' не является хозяином в собственном доме». В этом кратком очерке, написанном для неспециалистов, Фрейд как бы небрежно сделал одно из главных заявлений на всемирную славу.
Он назвал Коперника тем, кто нанес первый удар, Дарвина — второй, а сам Фрейд (несмотря на скромное приписывание этой заслуги в последнем абзаце Шопенгауэру, «бессознательная 'Воля' которого эквивалентна психическим инстинктам психоанализа») — третий. Абрахам хитро говорит о «вашем коллеге Копернике». Фрейд ничего не признает, но и ничего не отрицает:
Вы правы, когда отмечаете, что этот список [в очерке] не может не создать впечатления, что я претендую на место радом с Коперником и Дарвином. Однако я не хотел пренебрегать интересной идеей из-за подобных ассоциаций и поэтому так или иначе вывел на передний план Шопенгауэра.
Мир по— прежнему относился к психоанализу с опаской. Этот метод часто воспринимали как эксцентричный культ, как описывали его противники. Фрейд всегда боялся последователей, которые могли бы загрязнить движение, не потому, что они могли оказаться еретиками, как Адлер или Юнг, а потому, что они могли быть психически неуравновешенными или в каком-то смысле неполноценными. Отто Гросс, который давно ушел из психоанализа, был одной из таких неудач. Штекель-хулиган, исключенный еще до войны, тоже не подошел, равно как и Виттельс, поскольку они были ненадежными.
Георг Гроддек, который появился на горизонте в 1917 году, завоевал доверие Фрейда как единомышленник, эксцентричный, но надежный. Это был немецкий врач, физиотерапевт и массажист, увлекшийся психоанализом. Под его началом была клиника в Баден-Бадене. Он называл себя «диким аналитиком» и ухитрялся сидеть у ног Фрейда и в то же время иметь мистические взгляды. Из-за своего добродушия и неамбициозности он едва ли мог причинить какой-то вред. Ему был пятьдесят один год, когда летом 1917 года он представился Фрейду в длинном письме. Он тут же выразил свою идею-фикс: тело и разум неразличимы и управляются силой, которая «существует в нас, пока мы считаем, что живем»; он назвал ее «Оно», по-немецки «Id».
Его взгляды могли найти отражение в клинической медицине, поскольку это означало, что физические заболевания имеют психическое происхождение не в том ограниченном смысле, как считал Фрейд, когда, например, истерическая реакция могла вызвать кашель или хромоту, но в более широком плане. Это была преувеличенная версия «психосоматики», этой недоказанной отрасли медицины.
Когда у человека дурно пахнет изо рта, его бессознательное не хочет, чтобы его целовали… А когда его рвет, он хочет избавиться от чего-то вредного… а когда кто-то теряет зрение, он просто слишком сильно подчинился «Id», в привычках которого не замечать большинства вещей.
Фрейд мягко упрекал Гроддека за то, что он пытается «одушевить природу» мистическими идеями, отмечая, что «ваша позиция по вопросу распределения соматического и психического не совсем наша», и тем не менее приветствовал его в своем кругу.
В то же время сам Фрейд занимался с Ференци проблемой разума и материи — это было развитием их общего интереса к телепатии — и надеялся доказать, что бессознательные идеи могут влиять на биологическое развитие. Ференци вроде бы искал доказательства процессов, о существовании которых Фрейд предположил в «Тотеме и табу». Он говорил об этой работе Гроддеку летом того же года, выражая свое мнение о том, что «акт бессознательного оказывает интенсивное и решающее воздействие на соматические процессы, в отличие от сознательных актов». Невозможно понять, что он имел в виду — если, конечно, он сам это знал.
Он сообщил Абрахаму в ноябре 1917 года, что хотел бы рассмотреть с точки зрения психоанализа адаптацию, теорию Дарвина о том, как организмы изменяются и приспосабливаются к своему окружению. Фрейд считал, что это «станет завершающим штрихом психоанализа». Великий замысел не был осуществлен. Связь разума и материи осталась для Фрейда такой же таинственной, как и для Гроддека.
Зимняя нехватка пищи и топлива в Вене становилась все серьезнее «Блокада союзниками Центральных сил имела после 1915 года серьезные последствия. Недостаточное питание вызывало эпидемии и даже повлияло на вес младенцев при рождении. В одной только Германии во время войны три четверти из миллиона штатского населения погибли от голода.». В конце 1917 года Фрейд был усталым и подавленным. На фотографии, которую он послал Абрахаму, видно, как он постарел. Последний вариант невроза, связанного с датой смерти, утверждал, что его жизнь закончится в феврале 1918 года, за три месяца до шестьдесят второго дня рождения.
В тот же месяц в другом письме Ференци Фрейд отмечает, как на него подействовал недолгий период отказа от курения:
Я был ворчливым и усталым, у меня были сердцебиения и увеличились болезненные опухоли десен (карцинома? и т. д.)… Потом один пациент принес мне пятьдесят сигар, я закурил, повеселел, и раздражение десен моментально спало! Я бы не поверил, если бы это не было так заметно. Совершенно по Гроддеку.
На некоторое время об опухолях больше речь не заходила.
В январе 1918 года ежедневный мучной рацион был снижен с двухсот граммов до ста пятидесяти. Картофель был на вес золота, варенье варили из репы, самые бедные уже начали есть кошек и собак. В доме 19 по улице Берггассе жили сравнительно неплохо, благодаря пациентам и друзьям. «Мы живем на приношения, как семья врача в старые времена», — писал Фрейд Абрахаму вместе со списком необходимых продуктов, где сигары стояли на первом месте, а после них шли мука, жир и бекон. Но мяса ему не хватало — «я всегда был хищником», — и он винил в своей апатии питание. В Вене не хватало всего, в том числе топлива. Приходилось довольствоваться низкокачественным коричневым углем и рубить на дрова заборы. Электричество часто выключалось, трамваи почти не ездили, а по ночам квартиры освещались очень слабо или были погружены в полную темноту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71