В тот вечер что-то его беспокоило: может, то, что он был евреем, хотя не показывал этого антисемитски настроенному Шарко. Брейер, как он писал, однажды сказал ему, что под внешней скромностью во мне скрывается очень отважное, бесстрашное существо. Я сам всегда так думал, но не решался никому об этом сказать. Мне всегда казалось, что я унаследовал весь бунтарский дух и всю ярость, с которой наши предки защищали Храм, и с радостью принес бы свою жизнь в жертву ради великого момента истории. И в то же время я всегда ощущал себя чрезвычайно беспомощным и неспособным выразить все эти чувства даже в словах или стихах. Поэтому я всегда сдерживал себя, и именно это, по-моему, должны видеть во мне люди.
Фрейд и Шарко могли обсуждать секс, но никогда этого не делали. Шарко наверняка знал бытующее мнение о том, что причина истерии — это половая неудовлетворенность. (Происхождение слова «истерия» от греческого «матка» говорило о том же.) Некоторые даже считали, что половое сношение может иметь терапевтический эффект. Это «народное средство» было не так уж далеко от взглядов традиционной медицины, но Шарко, хотя и признавал, что у истериков бывают сексуальные галлюцинации, этим не интересовался.
Однажды Фрейд все же услышал от него кое-что о сексе. Это произошло во время приема на бульваре Сен-Жермен. Хозяин дома рассказывал Бруарделю, судебному психиатру, о молодой супружеской паре. Мужчина оказался импотентом, и в результате у жены расстроились нервы. Шарко сказал мужу: «Продолжайте стараться! Я обещаю, у вас все получится». Фрейд не расслышал, что ответил Бруардель, но тот, похоже, удивился, что на женщину это так подействовало. И тут Шарко закричал: «Но в таких случаях это всегда зависит от гениталий — всегда, всегда, всегда!» Описывая этот эпизод в 1914 году, Фрейд продолжает:
Он сложил руки на животе, охватив себя и несколько раз подпрыгнув на носках в своей особой манере… На какое-то мгновение я был просто поражен я сказал себе: «Но если он это знает, то почему никогда об этом не говорит?» Однако это впечатление вскоре стерлось.
В феврале 1886 года Фрейд навсегда попрощался с Шарко. Он провел несколько недель в Берлине, изучая детские болезни в качестве подготовки к частной практике, а к весне вернулся в Вену. Брейер посоветовал ему не спешить. И вот он кисло шутил, что эмигрирует и устроится работать официантом, считал свои тающие денежные ресурсы и подыскивал кабинет и электрическую аппаратуру, необходимую для модной в то время «электротерапии» пациентов с расстроенными нервами.
Какие бы уроки Фрейд ни извлек из пребывания в Париже, ом как ни в чем не бывало продолжал осуществлять свой первоначальный план — заработать денет и жениться на Марте. Неясно, когда впервые начали оформляться его новые идеи об истерии и психологии. Самое важное было обобщено в его замечании, что симптомы истерии соответствуют представлению людей о нервной системе, а не тому, как она действует на самом деле. Пациент, сам того не подозревая, волочит ногу так, как в его представлении должны волочить больную ногу, хотя по законам физиологии он делал бы это совершенно по-другому. Из этого следовало, что истерия не зависит от «обычного 'я'» человека и задействует другой, некий внутренний механизм. За этими идеями (о которых размышлял не только Фрейд) скрывалась новая психология, которую еще предстояло открыть.
Позднее Фрейд утверждал, что еще до отъезда из Парижа он предложил Шарко статью на эту тему, в которой говорилось, что при истерии «параличи и исчезновение болевых ощущений… происходят так, как представляют их обычные люди, а не в соответствии с анатомическими фактами». Единственное свидетельство — слова самого Фрейда, а в то время он стремился доказать свое первенство в этой области, в частности, по сравнению с другим психологом, французом Пьером Жане. Тот написал статью в 1893 году, до Фрейда. Однако Фрейд действительно всего три года спустя после возвращения из Парижа в статье от 1888 года высказывался, пусть и не так решительно, об истерии и ее симптомах, противоречащих физиологии.
Эта статья, что интересно, представляла собой анонимный текст для энциклопедии. Если предположить, что Фрейд активно занимался развитием этой идеи с 1885 года, похоже, что он эти занятия не афишировал. Он был невропатологом, ищущим пациентов в городе, полном конкурентов, и не хотел портить свою карьеру пропагандой странных теорий. Пока он держал рот на замке.
К середине апреля 1886 года он нашел две комнаты для жилья и работы. Они находились в подходящем для врача месте, возле венской ратуши. Госпожа Брейер помогла ему вывесить таблички у входа в квартиру и на улице. 25 апреля, в пасхальное воскресенье (возможно, еще одна демонстрация атеизма), в газете «Ноне фрайе прессе» появилось скромное объявление о том, что доктор Фрейд, университетский лектор по невропатологии, проведя полгода в Париже, вернулся в Вену и проживает в доме номер 7 по улице Ратхаусштрассе. Всего через неделю ему исполнялось тридцать лет.
Фрейд нашел первых пациентов через коллег. Он консультировал посла Португалии. Он применял гипноз на итальянке, которая билась в конвульсиях, заслышав слово «яблоки». Пытался ли он определить, что она помнит о начале болезни? Он рассказывал Марте о «деликатном» случае, за который он не брал платы. Он лечил американского врача, «жалобы на нервы» которого усугублялись проблемами с его привлекательной женой. Фрейд дважды виделся с ней, и каждый раз фотография Марты падала со стола, чего раньше никогда не бывало. Двадцать лет спустя его друг Карл Юнг будет вызывать раздражение Фрейда, утверждая, что работает с паранормальными явлениями. Но в 1886 году Фрейд с интересом воспринимал подобные сверхъестественные моменты. «Мне не нравятся такие намеки, — пишет он. — Если бы я нуждался в предостережении — но это излишне».
Теперь, когда он завел свою практику и зарабатывал деньги, женитьба стала более реальной. В начале лета произошла краткая и бурная ссора с семейством Бернейсов. Марта передала часть приданого своему хитрому брату Эли, который тут же вложил его в какое-то дело. Узнав об этом, Фрейд потребовал, чтобы она забрала свои деньги, и вел себя не очень красиво. Он никогда не любил Эли, умного и смекалистого, когда речь шла о денежной выгоде. Он знал почти наверняка, что его отец сидел в тюрьме, а также то, что сам Эли за год до того провел два месяца за решеткой за уклонение от воинских обязанностей. Деньги тот вернул. Марта была шокирована поведением Зигмунда. Впрочем, они помирились и стали готовиться к свадьбе в конце лета.
Месяц неожиданной воинской службы в августе-сентябре заставил их отложить свадьбу. Фрейд писал Брейеру из «грязной дыры» в Моравии, неподалеку от места, где он родился. Там он был врачом батальона и выдавал справки солдатам о том, что они были ранены холостыми патронами. Он посмеивался, слушая генерала на коне, кричащего: «Солдаты! Солдаты, где бы вы были, если бы это все было заряжено?» Но он добавил, что военная жизнь излечила его неврастению. Он впервые упомянул о неврастении в письме. Возможно, он надеялся, что брак избавит его от этого недуга навсегда.
Бракосочетание проходило в два этапа: гражданская церемония 13 сентября 1886 года в вандсбекской ратуше и еврейская религиозная на следующий день, на которой настояли родственники Марты. Дядя Марты Элиас, присматривавший за ней (однажды он спросил: «Что это еще за Фрейд?»), научил его необходимым молитвам.
Медовый месяц они начали в Любеке, древнем порту в сорока пяти километрах от Вандсбека. Питер Суэйлз проследил его жизнь в то время по описанию снов. За два года до свадьбы Фрейд рассказал Марте о сне, который был вызван еще одним препаратом из листьев коки — экгонином. Ему снилось, что он долго-долго шел и «наконец пришел к гавани, окруженной прекрасными садами, и Хольстентору и вскричал: Любек!».
В то время они уже планировали начать там свой медовый месяц. Хольстентор — это две готические башни у ворот Хольстен. Если идти из Гамбурга, до моста в Любеке взгляду открываются два остроконечных купола над округлыми воротами. Фрейдист может увидеть в этом сексуальные символы, и именно так истолковывает этот сон Суэйлз. Хольстентор — это женщина, которая готова принять в свое лоно любимого. Фрейд мечтал о дефлорации невесты.
В этом толковании речь идет о строении, уже хорошо знакомом Фрейду. Раз он видел во сне Любек, почему бы ему не увидеть то, что он видел в этом городе раньше? Почему пара башен обязательно должна олицетворять груди Марты? Фрейдисты возразят, что здания и пейзажи довольно часто оказываются сексуальными символами. Фрейд сделал вывод, что двери и ворота представляют собой женские наружные половые органы, как и сады (те же «прекрасные сады» из его сна). Конечно, башни можно было причислить к символам женской груди, хотя яблоки и персики — более традиционные образы.
Эти загадки неразрешимы. Психоанализ во многом основывается на вере, а не на научных доказательствах. Подход Суэйлза к этому сну интересен, и даже нефрейдисту хочется представить себе Фрейда, мечтающего о первой брачной ночи в символах, которые ему только предстояло разгадать. Сложности символизма снов стали причиной появления целой мифологии. Фрейд всю свою жизнь строил предположения о символах женской груди и прочем. Фрейдистское толкование этого сна интереснее, хотя сам он не истолковывал этот сон. Оно как бы позволяет нам глубже заглянуть в душу этого странного человека.
Фрейду наверняка не понравилось бы такое вторжение в его личную жизнь. Еще большее негодование в нем бы вызвало то, что в последние годы он постепенно превратился из ученого и безупречного теоретика в старый памятник, побитый непогодой и шатающийся на своем постаменте. В ту ночь в Любеке, когда сон сбылся, он едва ли представлял себе, что его ждет и первое, и второе.
Глава 8. Тайная жизнь
Семейная жизнь Фрейдов началась в четырехкомнатной квартире на Рингштрассе, улице, которая кольцом окружала город. На ней располагались всевозможные учреждения — музеи, галереи, опера, правительство, — и иметь такой адрес считалось престижным. Квартира, которую Фрейд выбрал летом до свадьбы, находилась в новом доме в северо-восточной части улицы, возле биржи и старого портняжного квартала с внутренней стороны и довольно близко от медицинских институтов и городской больницы с внешней стороны авеню. Это был не самый модный, но очень приличный район. Сегодня на этом месте стоит полицейское управление. Когда я обратился к дежурному, тот ответил: «Зигмунд Фрейд? Не знаю, кто это такой».
В дом входили с параллельной улицы, Мария-Терезиенштрассе. Официально он назывался «Kaiserliches Stiftungshaus», Императорский мемориальный дом, и стоял на месте театра, который за пять лет до того загорелся во время представления и стал могилой для нескольких сотен человек «Многие утверждали, что купили билеты на это трагическое представление, но по какой-то причине не смогли прийти, а значит, их спасло чудо. Марта, ее брат Эли и сестра Фрейда Анна предположительно были среди этих немногих, избежавших смерти.». Этот дом называли Домом искупления, и такое прошлое отпугивало некоторых желающих там жить. Если поэтому квартирная плата была низкой, становится понятным, как Фрейд мог позволить себе такую квартиру. Сначала он едва сводил концы с концами. Ему пришлось заложить свои золотые часы, подарок от Эммануила, и даже золотые часы, которые он подарил Марте на свадьбу.
Главное было выжить, но до того, как окунуться в борьбу за существование, он вернулся к идеям, которые привез с собой из Парижа и надеялся развить в будущем. Поскольку за его поездку платил университет, Фрейд должен был представить доклад о своей работе. В октябре 1887 года Венское общество врачей встречалось в первый раз после летнего перерыва, и именно тогда Фрейд выступил с рассказом о мужской истерии.
Фрейд поступил не очень дипломатично. Он с энтузиазмом рассказал о работе Шарко и сообщил слушателям, что истерия — это заболевание, а не уловка симулянтов, а истерики встречаются гораздо чаще, чем полагает медицина. Венские врачи без восторга отнеслись к тому, что им приходится слушать какого-то посланца Шарко, и им уже было неважно, каких результатов он добился в Париже.
Фрейду был оказан холодный прием, хотя и не настолько, как он пишет в своей автобиографии. По его словам, на молодого новатора ополчились реакционеры от медицины. Так, он упоминает «старого хирурга» из Вены, который тогда упрекнул его, что Фрейд проигнорировал происхождение слова «истерия» от греческого «матка» и то, что эта болезнь может относиться только к женщинам. Если этот старец существовал на самом деле, его едва ли можно назвать типичным представителем венской медицины. Впрочем, чем сильнее Фрейд представлял оппозицию, тем легче ему было чувствовать себя героем, противостоящим обществу.
У него был и другой повод вспоминать то собрание с горечью. Париж вызвал у него новые идеи, в частности, то, что симптомы истерии соответствуют представлениям пациентов о строении их тела, а не действительным анатомическим фактам. В такой обстановке высказывать подобные эксцентричные гипотезы было невозможно, и Фрейду пришлось молчать об этом долгие годы. Возможно, он думал о том, что все это началось с того собрания, когда ему пришлось вместо настоящей гипотезы высказать более безопасную и неуклюжую историю. Конечно, гораздо приятнее винить в этом венских врачей, чем самого себя.

***
Итак, Фрейд снова приступил к работе. Но на этот раз она отличалась от «научной» медицины, которой он занимался под началом Брюкке и Мейнерта. Он все еще мог стать неврологом, специалистом по физическим болезням мозга и нервной системы. Для этого ему требовалось назначение в психиатрическо-неврологическую клинику университета, куда евреев брали неохотно. Ему предложили работать неполный рабочий день в институте детских заболеваний, и он согласился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71