Капитан Борисов — из пожарной (нес патрульную службу — охранял леса). В первые месяцы войны они освоили истребитель и недавно прибыли к нам.
Мы садимся в самолеты и уходим на задание. Письмо я кладу в карман, а фото укрепляю в рамке графика девиации. Пусть Валя и Ниночка смотрят на меня в полете. И не беда, что карточка закрывает часть графика. Девиация — это отклонение компаса от магнитного меридиана под влиянием находящегося вблизи железа. Но мы не заблудимся — район хорошо изучен.
На протяжении пятидесяти минут прикрываем мы участок линии фронта. Признаться, мне больше по душе ходить вот так, над передним краем, чем сопровождать штурмовики. Здесь мы сами себе хозяева. Здесь, что называется, инициатива в наших руках.
Почти под нами темнеют захваченные врагом станция Мга и Шлиссельбург. Мы видим Колпино и дымящий трубами возле самой линии фронта героический Ижорский завод. Скованная льдом Нева теряется в белесой дымке, нависшей над Ленинградом. Хорошо просматривается ледовая трасса с черными точками бегущих по ней машин.
Но противника в воздухе нет как нет. Мы идем на высоте трех тысяч метров чуть ниже облаков. Я поглядываю на часы и слышу по радио:
— Пушка-46, вам трава!
— Вас понял, выполняю, — отзываюсь я и не без досады веду группу на посадку. Целый час пустого полета! Но коль приказано домой, значит, домой. Под крылом станция Назия. И вот тут-то курсом строго на нас из облаков вываливаются два Ме-109. Увидя перед собой четверку советских истребителей, ведущий дает очередь. Он стреляет, должно быть, не целясь и делает «горку». Оба вражеских истребителя уходят. Мы бросаемся за ними. Но они исчезают в серой массе облаков.
Снова подаю команду следовать домой. Сам иду позади группы. В какой-то момент мотор моего самолета вдруг почему-то «обрезает». Потом он начинает работать и снова дает перебои. Из-под капота выбивается пар. Температура воды — больше ста градусов. Я уменьшаю обороты, чтобы охладить двигатель, но стрелка термометра воды стоит на максимуме. Температура масла тоже на пределе, а давление его, наоборот, упало. Не остановился бы мотор! Как бы в ответ на эту мысль в моторе раздается резкий стук. Трехлопастный винт беспомощно остановился.
Что такое? Неужели шальная пуля? Вот тебе и неприцельная очередь.
Хочу сообщить о случившемся товарищам, но радио тоже не работает. Вижу впереди станцию Войбокало, а за ней — деревню. Узкой лентой ведет через лес дорога на Ладогу. Должно быть, здесь, на открытом месте близ деревни, придется мне приземляться. Как-никак это все же не ржаное поле среди валунов, на котором посадил я свой самолет в Большой Вруде. Без шасси на снег — ничего страшного. Истребитель проползет, как на лыжах, метров пятьдесят, и будет полный порядок...
Пока я раздумываю об этом, машина снижается. Высота уже двести метров. Вот и деревня. Справа лес. Надеюсь сесть между лесом и деревней. Слежу за скоростью. И вдруг (сколько же этих «вдруг» в нашей работе!) все скрывается из глаз. На высоте ста метров от земли самолет погружается в белый как снег туман. Какие-то мгновения — и кисея тумана прорвана. Подо мной щетинится островерхими елями густой лес. Разворачиваю машину влево, к краю леса. Но высоты не хватает. Крылья уже рубят макушки деревьев. Летят сучья. Я ничего не вижу перед собой, но ощущаю неожиданный рывок. Такое впечатление, будто кто-то схватил машину за хвост. Она на миг останавливается в воздухе, а затем резко опускает нос и срывается вниз. Успеваю выбросить руки вперед, чтобы не удариться головой. Но следует мягкий толчок, и я, полувыброшенный из самолета (удержали привязные ремни), повисаю на козырьке кабины. Оседает облако снежной пыли. Становится тихо. Ощупываю себя. Кажется, цел. Отстегиваю ремни, осматриваю кабину, снимаю с приборной доски фотокарточку. Жена и дочурка глядят на меня добрыми глазами. Не волнуйтесь, родные, беду пронесло. Как видите, я жив и разговариваю с вами. Правда, самолет мой не в лучшем виде. Но на войне, к сожалению, бывает и так.
Выбравшись из кабины, я увязаю в глубоком снегу. Пытаюсь выбраться, но меня ставит в тупик строгий окрик:
— Стой! Руки вверх!
Надо мной на берегу оврага, раздвинув ветки кустарника, стоит боец. Его автомат нацелен на меня. Решительный вид бойца не сулит мне ничего доброго. Сделай я хоть одно неосторожное движение...
— Ты фашист? — кричит он. — Оружие!
— Я свой. Я русский, советский. А оружие подать не могу. Руки подняты.
— Все вы свои, мать вашу... Бросай сюда оружие!..
Я расстегиваю ремень и бросаю пистолет и все мое снаряжение к ногам бойца.
— А ну, выходи! — воинственно кричит он. — Сейчас разберемся, кто ты такой.
Потише, товарищ боец. Вы же видите, — показываю я на уголок красной звезды, оставшийся на уцелевшей части фюзеляжа. — Это советский, а не фашистский самолет. К тому же я капитан. Прошу вести себя вежливее.
— Знаем мы вас, — не сдается он. — На днях тут тоже схватили одного. И тоже говорил по-русски. Мол, на Яке летел, немцы сбили. И в реглане таком же. А морда бандитская, и парашют где-то в кустах спрятал...
— Я вспомнил о своем парашюте и, забравшись на центроплан, вытащил его из кабины:
— Мой здесь, его прятать не надо.
Только сейчас я по-настоящему разглядел, что у самолета нет ни крыльев, ни хвоста. Мотор с центропланом зарылся в снег, попав в какой-то карьер. Кабина и часть фюзеляжа снаружи. Вторая половина фюзеляжа с хвостовым оперением раскачивается на высоковольтных проводах. Ее удерживает на них стойка костыльного колеса.
— Линия не действует, — говорю я бойцу. — Иначе убило бы током... Не действует... Значит, голодный Ленинград остался еще и без электричества...
Солдат смотрит на линию электропередачи, на раскачивающийся вверху хвост моего самолета и уже несколько мягче велит мне выбираться из оврага. Больше того, он бросает мне свои лыжи. Выйдя на тропу, я возвращаю их своему конвоиру. Через некоторое время он приводит меня в деревню, к дому, возле которого стоит часовой.
В доме нам навстречу поднимается из-за стола майор в общевойсковой форме.
— Поймал немецкого летчика, товарищ майор! — бойко докладывает ему боец. Они оба глядят на меня. И тут я обнаруживаю, что на реглане, который достался мне от Чепелкина, нет голубых петлиц. Воротник моей гимнастерки не виден из-под шерстяного свитера. Вот почему я и кажусь бойцу подозрительным.
Впрочем, майор сразу уясняет, что к чему. Он командует пехотным батальоном, отведенным после тяжелых наступательных боев в район станции Войбокало на отдых. Отпустив бойца, командир просит меня подробно рассказать обо всем случившемся.
— Да, вам очень повезло, — говорит он, внимательно выслушав меня. — Можете быть уверены, мы ничего не тронем на машине. Я прикажу выставить возле нее караул до приезда ваших товарищей.
Комбат отдает распоряжение накормить меня и сожалеет, что не имеет возможности доставить на аэродром. Однако он дает мне провожатого, знающего, как выйти на дорогу.
— Будьте осторожны, — советует на прощание майор. — В лесу иногда шныряет разведка противника. Не напоритесь. А боец, доставивший вас... — Мой собеседник улыбается. — За бдительность мы объявим ему благодарность.
Сначала с провожатым, а потом один иду я с парашютом на плечах по лесной дороге. На всякий случай держу наготове пистолет. Снег морозно хрустит в тишине, и кажется, что хруст этот слышен во всех уголках глухого леса.
К нашему дому подхожу только в восемь чесов вечера. Меня встречает новенький, еще незнакомый мне матрос-дневальный.
— А где все остальные?
— Ужинают.
На столе лежит небольшая записка. Глаз невольно улавливает на бумаге мою фамилию. В чем дело? Читаю: «Тов. Исакович! Бери нашу машину, поговори с Мясниковым, где искать Каберова. Заедешь в Шум, поговори с Львовым. Может, он знает что-нибудь об Игоре. Возьми карту и фонарик. Поговори с населением. Прими все меры, чтобы Игоря найти. Лукьянов».
Все ясно. Иду в столовую. В ней как-то чересчур уж тихо. Все говорят вполголоса. Вот так же разговаривали неделю назад, когда в воздушном бою был поврежден самолет Сергея Сухова. С каким волнением ждали мы его возвращения! И он действительно возвратился. Возвратился во втором часу ночи... Сейчас здесь ждут меня.
— Понимаешь, ведь шли-то мы домой, к Войбокало подходили, — слышу я, отворяя дверь столовой, голос капитана Громодвинникова. — Ты помнишь, как он подал команду собираться в группу? Подал команду, а о себе сказал, что идет сзади, догоняет. Потом он не ответил на мой запрос. Пропал куда-то...
Я потихоньку закрываю за собой дверь. — Может быть, все же эти два «мессершмитта»?.. — говорит Ефимов.
— Нет! — возражает Сухов. — скорее всего, просто сел где-то на вынужденную. Придет, вот увидите, придет.
Тут уж я не выдерживаю:
— Правильно, Сергей! Вот я и пришел...
Что было дальше, описывать не берусь, все равно не получится. Скажу только, что это было опаснее, чем приземление на краю леса. Как Сергея неделю назад, друзья чуть не задушили меня от радости. Закончилось тем, что мне налили в кружку сто граммов, дали поесть. А потом, выспросив все о моих похождениях, принесли баян и потребовали сыграть плясовую.
И уж конечно, первым вышел в круг Сережка. Началась отчаянная пляска, посыпались озорные частушки.
— Играй, играй, Игорек!.. Погибать не имеешь права... Потому баянист единственный в эскадрилье...
На следующий день техники побывали на месте падения моего самолета и привезли на аэродром пробитый пулей водяной радиатор.
— Смотрите, товарищ командир. — Сергеев демонстрирует Мясникову пробоину. — Всего одна пуля, а что наделала!
Мясников внимательно рассматривает развороченные соты:
— Ничего не поделаешь. Водяное охлаждение. В этом главный недостаток нашего самолета.
— А командир батальона действительно душевный человек, — рассказывает Сергеев. — Все нам рассказал, дал людей в помощь. Извинился, что Каберова под конвоем вели. Служба, говорит. Ну, а с самолетом ничего уже не сделаешь. Хвостовую часть с проводов мы, конечно, сняли. Жалею, что не было фотоаппарата. Получились бы редкие снимки. Видел я аварии, но чтобы так разнести машину и не получить ни одной царапины... — Инженер покачивает головой. — Нет, Каберов, ты наверняка в рубашке родился!..
ПЕШКОМ ПО ЛЕНИНГРАДУ
В тот день командир эскадрильи, встретив меня на аэродроме, заговорил со мной строже обычного:
— Почему вы здесь, товарищ Каберов?
— А где же мне быть, если не здесь?
— Насколько я помню, сегодня у вас выходной.
— Как же так, товарищ капитан? На днях вы дали мне отдохнуть после «мягкой» посадки. А сегодня опять выходной?
— Ничего не знаю. — Мясников ведет меня в землянку. — Вот, пожалуйста, список. Вчера отдыхал Сухов, сегодня ваша очередь.
— Но что я буду делать дома один?
— А вы в Питер поезжайте, — не то в шутку, не то всерьез говорит командир и, сняв шапку, приглаживает свои редкие волосы. Это у него такая манера — помедлить, посмотреть, какое впечатление производит высказанная им мысль на собеседника.
— В Ленинград? — переспрашиваю я.
— А почему бы нет? Заодно тридцать пятую в ремонт перегоните. Вот вам и выходной. — Мясников улыбается. — Обратно на отремонтированном У-2 прилетите. На Комендантском вас ждут.
Что ж, задание мне по душе. На машине я еду в столовую, беру на два дня сухой паек. Адъютант выдает мне командировочное предписание. Уже возле самолета ко мне опять подходит командир:
— Ваши знакомые в Ленинграде курят?
— Да, курят.
— Передайте им от нас подарочек. — Мясников подает мне коробку легкого табака.
— Большое спасибо...
Я выруливаю, взлетаю и, сделав круг над аэродромом, беру курс на Ленинград.
Выходной день! Казалось бы, о каком выходном можно говорить на войне? Но еще в ходе первых боев комиссар Исакович предложил ввести такой день с целью сбережения сил летчиков эскадрильи. Отдыхали мы по очереди. Отдыхающий мог поехать в Ленинград к родственникам или знакомым. Он мог остаться дома, отоспаться, написать письма близким, почитать, привести в порядок обмундирование. Но ему не разрешалось появляться на аэродроме. Одновременно с летчиком могли отдыхать техник самолета и моторист. Впрочем, они тот день использовали для тщательного, всестороннего осмотра самолета, для устранения мельчайших дефектов, которые могли сказаться на работе машины. Когда техника и моториста пытались выпроводить с аэродрома, они обычно говорили:
— Мы не упадем. А упадем — поднимут. Летчику труднее. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы машина его подвела...
Сегодня морозный, ясный день. До Ленинграда на истребителе по прямой пятнадцать минут полета. Но место здесь боевое. Ледовая трасса — ленинградская Дорога жизни. Я беру чуть севернее ее, где обычно спокойнее. Тем не менее зорко слежу за воздухом. Еще издалека различаю берег Карельского перешейка. На горизонте в морозной дымке виден Ленинград, На северной окраине его лежит Комендантский аэродром — сравнительно небольшая площадка при авиационных мастерских. Выпускаю шасси, щитки, благополучно приземляюсь.
Договориться в мастерских о ремонте самолета, осмотреть уже отремонтированный У-2 и уточнить время перелета на нем в свой полк — дело недолгое. Я спешу на трамвайную остановку, но не вижу на ней ни души. Оглядываюсь по сторонам — улицы пустынны. Редкие прохожие с трудом бредут по узеньким тропкам. На панели лежит неубранный снег. Снегом засыпаны трамвайные пути. И тут я снова вспоминаю о своей неудачной посадке в овраге недалеко от станции Войбокало, о проводах волховской электролинии. В них не было тока. Видимо, Волховская ГЭС не работает. Ленинград лишен одного из крупнейших источников энергии. Вот почему пустуют трамвайные линии.
От Комендантского аэродрома до центра города путь не близкий, но ничего не поделаешь, придется идти пешком.
Многое поражает меня на этом пути. Где-то близ площади Льва Толстого на панели ничком лежит человек. Подхожу, пытаюсь приподнять его («Гражданин... Гражданин...»), поворачиваю лицом вверх и убеждаюсь, что передо мной мертвый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43