А истребители поднимались все выше и выше. Когда они растворились в синеве неба, жена повернулась ко мне. Она молча смотрела на меня, как бы стремясь во всех подробностях запечатлеть в своей памяти, каким я ухожу на войну. А вид у меня был, прямо скажу, не рыцарский: мешковатый, не по росту, комбинезон и стриженая голова.
Солдатик мой! — сказала она ласково, проведя рукой по моему колючему затылку. — Сейчас и ты улетишь… — Губы ее дрогнули, глаза повлажнели. Слезы сорвались с ресниц.
А вот это ты зря, — я обнял жену, — успокойся, Валюша. Все будет хорошо. Не надо волноваться. Мы же с тобой летчики, родная, да еще моряки.
Не буду больше, — приложив платок к глазам, тихо сказала она.
В клубе звенел звонок. Там с минуты на минуту должен был начаться митинг членов семей военнослужащих. Дежурный командир просил собравшихся пройти в зал.
— Ну, мне пора, Игорек, — поспешно приведя себя в порядок, сказала жена. На мгновение она прижалась ко мне. — Какой ты смешной, без волос-то. Отрастут — не стриги больше. Ладно?
— Есть, товарищ командир! — Я рассмеялся, приложив руку к «пустой» голове.
— Ладно тебе, еще чего выдумаешь — «командир”, — ласково упрекнула она. — Что ж, я пойду. Об одном прошу тебя, Игорек: будь внимательным в полете. У тебя хорошие друзья. Держитесь крепче, и все будет хорошо. О нас не беспокойся, пиши.
Жена ушла, а слова, сказанные ею на прощание, все еще звучали в моих ушах: «У тебя хорошие друзья. Держитесь крепче, и все будет хорошо…»
На улице жарко, знойно припекает солнце. Я медленно иду к аэродрому. Все вокруг кажется каким-то другим. Впрочем, нет. И клуб, и аллея, где мы с Валей гуляли минувшей ночью, и дома, и высокая водонапорная башня стоят, как стояли вчера и позавчера. В кустах по — прежнему неугомонно прыгают с ветки на ветку воробьи. Небо заполнено привычным рокотом истребителей. Но как ни приветлив этот июньский день, на душе пасмурно, и временами кажется, будто все посерело вокруг.
Война. Война с Германией. Я пытаюсь представить себе, что собой представляет она, Германия, захватившая почти всю Западную Европу. Вообразить это нелегко. Одно ясно — у фашистов немалая сила. Об этом нам говорили еще в Ейском училище. Лекторы подчеркивали, что, подчинив себе военную промышленность европейских стран, Германия представляет собой большую силу и что не считаться с этим мы не можем. «Ничего! — говорю я себе. — У нас Красная Армия. Весь народ поднимется на защиту своей Советской Родины. Враг непременно будет разбит». Потом я начинаю припоминать некоторые известные мне со школьной скамьи исторические факты. Я думаю об Александре Невском, разбившем псов — рыцарей на льду Чудского озера, о сражении при Кунерсдорфе, когда русские войска наголову разгромили прусскую армию, о взятии ими Берлина в 1760 году. А первая мировая? А гражданская война?
Потом мне почему-то вспомнился старый снимок из нашего семейного альбома. Мой отец запечатлен на этом снимке. Бравый, черноусый, в форме прапорщика, он сидит на вороном коне. На боку у отца шашка. Георгиевский крест, Георгиевская медаль и орден Святой Анны украшают его грудь. Мне всегда казалось, что он на этом фото чем-то похож на Чапаева. Да отец и в самом деле храбро воевал. Ему было двадцать четыре года, когда он пошел на германскую. Мне тоже двадцать четыре, и вот я вскоре должен буду вступить в первый бой…
Прихожу на стоянку самолетов. Она похожа на растревоженный муравейник. Идет ремонт старых укрытий. Кое — кто уже копает новые. Летному составу отвели штабную землянку. Федоров и Годунов решили для своего звена приспособить огромный фанерный контейнер, в котором когда-то с завода прибыл в разобранном виде самолет.
— Не дом — мечта! — прибивая дверную петлю, говорит Годунов.
Ужинаем мы, что называется, по — фронтовому, в полевых условиях, ночуем в землянке. Уставшие за день, да еще после бессонной ночи, все быстро засыпают. Конечно, после уютного кубрика, белоснежных простыней и мягкой постели спать на жестких нарах не особенно удобно. Но летчик привычен ко всему. Был бы при себе реглан. Он — что шинель у солдата: на него лег, им укрылся, его и в изголовье положил.
Утром нас подняли чуть свет. Эскадрилье поставлена боевая задача: прикрыть с воздуха военно — морскую базу Кронштадт. Первым летит звено лейтенанта Костылева. Высокий, белокурый, статный, с орденом Красного Знамени на гимнастерке, Егор, получив приказ, отчеканил «Есть!» и вышел из землянки.
Кто-то из ребят с утра завел патефон. «Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминая сад…» — хрипит заезженная пластинка. В ожидании вылета одни лежат на нарах — отдыхают, другие пишут «конспект на родину» — так в шутку называем мы письма. Матвей Ефимов достал шахматы и, расставляя на доске фигуры, смакует, как обыграет он сейчас Сергея Сухова.
Я занялся «боевым листком». Вчера, в первый день войны, выпущено два листка, сегодня готовится к выходу в свет третий. Разбирая заметки, полученные накануне вечером, я пристроился у стола адъютанта и, не обращая ВНИАЛЗНИЯ на его брюзжание, с головой погрузился в свое редакторское дело. Тем временем ко мне подошел командир эскадрильи майор Новиков. Среднего роста, неторопливый, с добродушным, открытым лицом, в своем неизменном шлеме с ушками, завернутыми за резинки летных очков, он тихонько тронул меня за плечо:
— Готовьтесь к вылету на базу. Я вскочил со стула:
— Есть на базу!
Новиков поморщился. Он не любил громких слов, не любил ничего показного, и даже это уставное «Есть!» сейчас показалось ему необязательным. Дав мне справиться с возбуждением, командир эскадрильи так же мягко уточнил:
От Кронштадта далеко не уходить. За воздухом следить особо. Вылет через десять минут.
— Понял, товарищ майор, — как можно спокойнее ответил я, чувствуя, что краснею.
Вслед за мной, надевая на ходу шлемы, вышли из землянки Алиев и Хрипунов. Стояла тишина. Воздух был чист и свеж.
— В такое утро взять бы удочки — да на речку. Как Петро? — спросил я Хрипунова.
— Неплохо. Только я предпочитаю охоту. Побродить лесу, да с ружьем в руках, — это мечта!
— Послушай, — повернулся к нему Алиев. — Зачем бродить? Зачем ружье? Можно за уткой на истребителе, пулеметами 0 бац! И в сумку…
Мы рассмеялись и пошли к самолетам. Я на ходу отдал необходимые распоряжения. Возле истребителя техник Диков помогает мне надеть парашют.
— Итак, на войну, товарищ командир?
— Да, Володя, на войну. А когда же на Исаакий заберемся?
— Видно, уж после войны.
— Есть после войны! — Диков козырнул, рассмеялся и помог мне сесит в кабину.
Я уже дал газ, чтобы вырулить для взлета когда Диков вскочил вдруг на край крыла и крикнул в самое ухо:
— Удачи вам! Чтобы ни одна вражеская пуля не тронула вас на войне. Ни пуха ни пера!
Я улыбнулся в ответ, кивнул ему. Диков спрыгнул с крыла. Отбежав в сторону, он помахал мне рукой, и мы порулили.
«Молодому звену», как однажды назвал нас командир, предстоит самостоятельно выполнить боевое задание.
Справа от меня Хрипунов, слева —Гусейн Алиев.
Идем с набором высоты вдоль западного побережья Карельского перешейка в сторону Выборга. Видимость хорошая. Через залив хорошо видна Финляндия. Леса, озера, изрезанный фиордами берег. Такое впечатление, будто там нет ни души. Но это только кажется. Нетрудно понять, что участку границы под Выборгом финны придают особое значение. Видимо, неспроста получили мы предупреждение, что за воздухом здесь нужно следить особо. Я разворачиваюсь и веду звено сначала к Красной Горке, потом к Кронштадту. Ни одного самолета в воздухе мы не обнаруживаем.
Сделав последний круг над базой, направляемся домой.
Тут я вспоминаю, что мы давно не тренировались в групповом пилотаже. Момент подходящий. В настоящем бою это так необходимо. Быстро разворачиваю звено и, войдя в створ между Кронштадтом и солнцем, подаю сигнал разомкнуться. Убедившись, что оба летчика выполнили сигнал, делаю «бочку». И-16 сначала как бы неохотно, а потом с неожиданной легкостью делает полный оборот через крыло. Смотрю на друзей. Их машины тоже крутятся. Все правильно. Делаю переворот через крыло и на какое-то мгновение оказываюсь вниз головой. Алиев и Хрипунов тоже выполняют переворот. Потом мы все трое пикируем к воде. Выведя самолет из пикирования, я ищу взглядом друзей. Молодцы, держатся рядом, словно привязанные ко мне невидимыми нитями. На большой скорости со снижением увожу звено на аэродром. Низко проносимся мы над Петергофским парком, прямо над Большим каскадом, и, выйдя на аэродром, совершаем посадку.
Ну, орлы, с первым боевым вылетом! Что видели? — спрашиваю у летчиков.
Пока тихо, — говорит Алиев. — Что дальше будет, сказать трудно.
Я докладываю командиру, что все вокруг спокойно.
— Плохо, что спокойно, — говорит майор. — Когда спокойно, тогда неясно.
Он уточняет, где мы были, как далеко просматривается Финляндия и не задержало ли что — либо нашего внимания на море и в воздухе. Адъютант склоняется над страничкой журнала боевых действий. Он медлит, не зная, что записать.
Ну что ж, — поворачивается к нему командир — Так и пиши: со стороны Финляндии все спокойно.
А разве есть данные о неспокойном поведении соседей? — спрашиваю я.
Особых нет, но… — Майор берет карандаш и подходит к карте: — Вот здесь вчера утром подорвалось на мине какое-то судно. — Он обводит острием карандаша место гибели корабля: — Где-то здесь, в Морском канале.
Мне хочется знать подробности. Но командиру больше ничего не известно. Он предупреждает, что в очередных полетах необходимо усилить наблюдение за воздухом.
Так вот она, таинственная мина, о которой говорили вчера. Значит, это не просто слух. Выходит, что Финляндия помогает гитлеровской Германии, действует с ней заодно. Ведь бомбардировка Севастополя, Киева, Мурманска и минирование вод в районе Кронштадта выполнены в одно и то же время. Я сел на нары, достал из планшета карту и там, где был обозначен Морской канал, изобразил тонущий корабль, а рядом, на голубом фоне Финского залива, написал: «Первый взрыв войны. Утро 22 июня 1941 года».
В землянке было шумно. Не знающий усталости патефон в который раз тянул одно и то же: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Но кто-то сразу же снял иголку с пластинки, как только из своего «кабинета» вышел командир эскадрильи. Он кратко рассказал о случившемся всему летному составу. Карта моя пошла по кругу. Между тем майор Новиков объявил, что 5вено Ефимова вылетает на охрану базы, и снова подчеркнул необходимость тщательного наблюдения за воздухом и за морем у побережья Финляндии.
Только много лет спустя, уже после войны, читая статью Виктора Конецкого «В Морском канале» (сбор — с «Подвиг Ленинграда»), узнал я подробности «первого взрыва войны». На мине, сброшенной с вражеского самолета, подорвался пароход «Рухна», отошедший в то первое военное утро от причалов Ленинградского порта.
Тяжело раненный лоцман Трофимов нашел в себе 1лы добраться до рулевой рубки тонущего, поднимающегося на дыбы корабля и в последний момент повернул судно в сторону. «Рухна» сошла с середины канала на его край и, затонув, оставила фарватер свободным для движения судов. Волей случая Трофимов остался жив. Он был поднят из воды на борт спасательной шлюпки…
В очередном вылете на прикрытие базы мы разыскали место гибели судна и, промчавшись над торчащими из воды мачтами, всем звеном сделали «горку» и отсалютовали пулеметными очередями.
Жизнь в землянке постепенно начала входить в привычную колею. Рано вставали, поздно ложились, спали всего три — четыре часа и потом целый день, что называется, висели над Кронштадтом.
Все чаще стали появляться над заливом вражеские самолеты — разведчики. Каждый раз в таком случае в гарнизоне неистово, надрывно выла сирена. Не видимый глазом разведчик проходил на огромной высоте, оставляя за собой инверсионный след, тянувшийся по небу двумя белыми полосами.
Прошло всего несколько дней с начала войны, а как все изменилось у нас на аэродроме! Самолеты стоят под камуфляжными сетками, и теперь их трудно обнаружить среди буйно разросшегося кустарника. Все лишнее со стоянки убрано. На крыше штабной землянки зеленеют елочки. Оружейники спрятали свою палатку в зарослях на берегу речки. Слово «маскировка» наконец-то стало для нас весомым. Был случай, когда, возвратясь с задания, я не узнал своего аэродрома. Мое звено вынуждено было сделать над ним два круге, прежде чем нам стало ясно, что мы не где — нибудь, а дома. И оба ангара, и большие каменные дома, и высокая водонапорная башня — все пестрело серыми, бурыми, зелеными и даже малиновыми полосами и пятнами. Начальник штаба полка майор Куцев задумал скрыть от глаз врага даже сам аэродром, предложив вкривь и вкось насыпать на нем песчаные дорожки. Удалось проложить только одну такую дорожку, но и она изменила вид аэродрома.
Над Ленинградом и Кронштадтом появились аэростаты заграждения. Гигантские тела их мерно покачивались на тонких, невидимых тросах. Истребители прикрытия стали летать не ниже трех тысяч метров.
В одном из полетов мы заметили над Карельским перешейком самолет — разведчик. Пересекая Финский залив, он держал курс с севера на юг — прямо на Кронштадт. Оставив товарищей прикрывать базу, я начал набирать высоту в надежде перехватить разведчика. Было около шести тысяч метров, когда стало тяжело дышать. Между тем кислородной маски в бортовой сумке не оказалось. На этих самолетах никто у нас на большую высоту не поднимался, и техник убрал маску за ненадобностью. Разведчик шел надо мной, на высоте около восьми тысяч метров. Скорость полета его была большой, и я понял, что мне его не перехватить, даже если бы у меня была кислородная маска.
Внимательно разглядываю вражеский самолет и по длинным гондолам вынесенных вперед моторов безошибочно узнаю Ю-88. Дышу, как рыба, выброшенная на берег. Перед глазами бегут зеленые, красные, желтые круги. Понимая, что это кислородное голодание и что я Вот-вот потеряю сознание, последним усилием делаю переворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43