Да-с!.. — На полной скорости проношусь я над полем боя ниже Пулковских высот. Успеваю заметить скособочившийся в воронке танк с крестом, перевернутое орудие, многочисленные зигзаги траншей, перебегающих солдат. И все это вперемешку с пылью, с фонтанами взметенной снарядами земли. Пулковская высота, как пробудившийся вулкан, окутана дымом.
Сквозь этот дым прорисовывается полуразрушенное здание обсерватории. Не занято ли оно противником? Такое чувство, что по мне с горы сейчас ударят. На всякий случай пригибаюсь к прицелу. Удастся ли пройти невредимым? Напрасная тревога! В сизом чаду на развалинах главного корпуса виден красный флаг. Он вьется на ветру, точно пламя, выбившееся из кратера вулкана.
— Наши Пулковские высоты! Наши! — кричу я в полный голос. — Они не пройдут! — ору я во всю силу своих легких и, взяв ручку на себя, свечой ухожу в небо, туда, где ведут неравный бой мои друзья.
Еще десять минут — и он, этот бой, заканчивается. Набрав высоту и объединившись в группу, шестерка МЕИ 09 разворачивается в сторону Гатчины. Мы еще некоторое время охраняем район действия наших войск и, лишь получив специальную команду по радио, возвращаемся домой.
Мы уходим, и я почему-то только теперь обнаруживаю, что вся земля под нами испещрена воронками от бомб, снарядов и мин.
Эти воронки, словно пустые глазницы мертвецов, смотрят на нас, взывая к отмщению.
Родная ленинградская земля! Сердце разрывается от боли: нет сил видеть тебя такой. Потерпи еще немного. Мы отстоим, защитим тебя. И ты будешь снова зеленеть и цвести… После посадки я докладываю Мясникозу о полете и возвращаюсь к самолету.
Ну, как там, в Вологде? Что пишет жена? — спрашивает Грицаенко.
Сейчас будем читать, Саша.
Техник заканчивает осмотр самолета, поручает Алферову заправить истребитель и, вытирая руки ветошью, подходит ко мне. Я присаживаюсь на край крыла. Читаю письмо вслух от строчки до строчки. Так уж у нас принято. Письмо от близких — общая радость. Грех ею не поделиться.
«Игорек, милый! — пишет жена. — Вот мы и добрались до твоих старичков. Из Тихвина до Вологды ехали в товарном вагоне. Здесь тихо и войны нет. Даже странно. Я не знала, что к тишине нужно привыкать.
Новгород наполовину был разрушен и горел, как костер, когда мы покидали его ночью. Мост через Волхов был еще цел, но подготовлен к взрыву. Нас с трудом пропустили. Бегу с Ниночкой на руках и глазам своим не верю. Что сделали эти варвары с нашим городом! От четвертой школы, где я училась, остались одни стены. Первая школа (мы пробежали и мимо нее) тоже разрушена. Много домов сгорело. По Ленинградской не пройти. Разрушенные дома завалили улицу. Жертвы, увечья… Всего не рассказать. Какой-то добрый шофер взял нас на машину. Он ехал в Чудово. Дорога была сухая, и к утру мы добрались. Из Чудова многие поехали баржой куда-то на Волгу. Мы с мамой и Ниночкой ^пошли пешком через Будогощь на Тихвин. С нами Маша Иванова и Пелагея Николаевна.
Неделю провели в Чудове как в аду: бомбежка с утра до вечера. Чудово больше не существует. Убитые, раненые… Сколько их! Среди них и маленькие дети. Около дома, где мы остановились, взорвалась бомба. Вылетели рамы, а из них стекла. Стеклом поранило Ниночке щеку. Ранение неопасное. Щечка уже заживает. Папа остался в Чудове, эвакуирует участок связи. По дороге на Будогощь — поток беженцев. Несколько раз на нас нападали фашистские истребители. Многие из тех, с кем» мы шли, погибли. Как мы уцелели, не знаю. Видели воздушный бой. Два наших «ястребка» (тупоносые И-16, на каких ты летаешь) дрались с четырьмя вражескими. Когда фашист падал, все радовались за наших смелых летчиков. Я смотрела и все думала, что это ты сбил фашиста. Увидел наши страдания, прилетел и сбил его. И сейчас хочется верить в это, хотя хорошо знаю, что ты там, далеко под Ленинградом.
Была в военкомате, встала на учет. Здесь, в Вологде, создается аэроклуб. Устраиваюсь инструктором — летчиком.
Игорек, о нас не беспокойся. У нас опять все хорошо. Привет тебе от родителей и от всех нас.
Передай привет твоим боевым товарищам: технику Володе Дикову, Михаилу Ивановичу Багрянцеву, Мише Федорову, Гусейну.
Целую, твоя Валя».
Грицаенко слушает письмо стоя. Он держит в руке фуражку, Я дочитываю последние строчки. И он все еще некоторое время стоит передо мной молча.
— Да, — наконец тяжело выдавливает он. — Привет Багрянцеву, Федорову, Гусейну...
Снова наступает молчание, Я еще раз, теперь уже про себя, перечитываю письмо. ,
— А знаешь, — несколько позже говорит Грицаенко, — хорошо, что в мыслях других людей они живы. — Я понимаю, что это он о Багряицеве, Федорове и Гусейне. — И пусть Валя верит в это. Тепло письмо написано. — Лицо его светлеет. — Душевно как-то… Спасибо, командир…
Он надевает фуражку, поглаживает фюзеляж самолета:
— А «ястребок»-то у нас не тупоносый, а вон какой. Вы напишите жене о нем. Привет от нас с Борисом передайте. Добрая она у вас. На трудности не жалуется, и все у нее хорошо…
Саша снова привычно хлопочет возле самолета, раздумывая о чем-то своем. Накануне войны, 21 июня, он с разрешения командира уехал с семьей в Ленинград, а на другой день утром, еще не зная о начале войны, проводил свою Анну Петровну с ребятишками к родителям на Украину, в их родную Новую Карловку. А ребятишек-то четверо, и все мал мала меньше: Вере — шесть лет, Толику — четыре, Коле — два годика, а Гене — всего десять месяцев. «Пусть отдохнут, — думал Саша, махая рукой вслед отошедшему от перрона поезду. — Молочка попьют, фруктов поедят вдоволь, на солнышке позагорают. А уж побегать там есть где: степь — глазом не окинуть, и рядом речка Конка…» О том, что началась война, Саша узнал, возвращаясь в Низино, В тот час эскадрилья совершала уже боевые вылеты.
Теперь он, должно быть, думает о том, что фашисты где-то недалеко от Запорожья. Не продвинулся ли фронт к Новой Карловке? Не летают ли над ней вражеские самолеты? Писем от родных Саша уже давно не получал. Как-то они там? Что будет делать Анна Петровна, куда уйдет с такой оравой? Да и стариков не на кого оставить/Думы, думы…
ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА
Постепенно обживаем новое место. Полным . ходом идет строительство землянок, сооружаются печки, заготавливается топливо. Грицаенко, Алферов и я устроились пока в капонире. Алферов притащил откуда-то целый ворох соломы, прикрыл ее самолетными чехлами. Получилось роскошное ложе.
Первые две ночи спать было не очень холодно, а сегодня уже по — настоящему зябко. Зябко, как мне кажется, потому, что нет в капонире моего самолета. Мы укрылись с головой чехлами. А осенний ветер свистит и как будто говорит мне: «Не будешь давать машину другим… Не будешь…. Не будешь…» — «А как быть? — спрашиваю я. — Как быть, если человеку летать не на чем? Мы идем на задание, а он на земле остается. День не летает, два не летает. Что делать, если машина его неисправна? Друзья ведут бой за Ленинград, а он, этот летчик, ходит взад — вперед, будто чужой, будто никому не нужный. И тычется он без дела во все углы. Мучается человек. И все на небо смотрит: не идем ли мы, как там у нас? Пытается, засучив рукава, помогать техникам, чтобы быстрее ввести в строй свою машину. Да разве они позволят! Они сами ночи напролет спать не будут, а силы летчика сберегут: „Отдыхайте, товарищ лейтенант, вам еще в бой идти»…»
Высовываю голову из — под чехла, смотрю в темноту капонира, и тяжко мне: капонир действительно пустой. За две ночи соседства с самолетом я уже привык различать в темноте его сильные крылья, устремленный вперед острый нос и похожие на уши гигантского животного лопасти винта. Грицаенко обычно ставит винт в такое положение, чтобы одна из лопастей смотрела вниз, а две другие — вверх. Мне всегда кажется, что истребитель, как чуткий молодой конь, вслушивается в ночную тишину прифронтового аэродрома...
И вот нет его, моего боевого коня. Нет, и никогда больше не будет моего истребителя № 13. А всего тяжелее и горше, что нет в живых нашего замечательного летчика — Владимира Широбокова, не вернувшегося сегодня с боевого задания. А как просил он меня, чтобы я позволил ему хоть разочек слетать на моей машине! «Только один раз, Игорек… Товарищи спасли мне жизнь в том полете… Не могу же я теперь сидеть без дела на земле, когда им так трудно», — твердил он, уговаривая меня отдохнуть и выпустить «боевой листок»…
Теперь я ругаю себя, что согласился. Уж лучше бы сам…
И как это только получилось? Я сидел уже в кабине, готовясь к вылету, когда он ко мне подошел. Подошел, как всегда, подтянутый, аккуратный даже в этом своем поношенном, видавшем виды реглане, положил руки на борт кабины и с такой надеждой взглянул на меня:
— Понимаешь?.. Я сейчас был у командира… Говорит: «Спроси у Кабероеа. Разрешит — я не возражаю»… А, Игорек?.. Нужно будет — и я поделюсь с тобой… Ведь починят же когда — нибудь мою одноногую…
Каким тихим, каким застенчивым был в кругу друзей на земле и как дерзко сражался в воздушных боях истребитель Володя Широбоков!,,
Лежу и думаю, думаю под свист ветра. И не могу представить себе, что где-то на другом берегу залива, в районе Стрельны, лежит груда обломков самолета, а под ней, под ней…
— Не спите, командир? — ко мне поворачивается Алферов. — Ах, Володя, Володя…
— Да, Борис, хорошим человеком был Широбоков, смелым, честным, добрым. Прекрасный летчик, великолепный товарищ…
— Что верно, то верно. — Алферов тяжело вздыхает. — И все же вам надо уснуть. Утром снова работа. Мы-то на земле останемся, а вам в воздух.
— На чем в воздух-то?
— На самолете, конечно. Дадут же чей — нибудь.
— А чей? Лишних-то нет.
— Ну как же? Широбокова машина теперь, наверно, будет нашей… Завтра ее починят…
Алферов умолкает, и я больше не беспокою его. Человек он своеобразный. Борис убежден, что в авиации укоренилась вопиющая несправедливость. Техники, по его мнению, живут на фронте «как у Христа за пазухой», а летчики несут неправомерно большую нагрузку. «Мне даже в глаза прилетевшему после боя домой летчику смотреть стыдно», — признается подчас Алферов.
«Да, хороший ты парень, Борис, добрый, мужественный, — мысленно говорю я ему. — Но в этих своих суждениях ты не прав. Да разве мыслима боевая работа летчика, его победа в воздушной схватке без твоего участия!..»
Потом я снова припоминаю подробности боя, в котором погиб Широбоков, Об этом бое уже несколько раз рассказывал нам Костылев. Мне кажется теперь, будто я своими глазами вижу, как все было. Вот пикируют со стороны солнца «мессершмитты». Вот наши разворачиваются, но не успевают контратаковать, Костылев — ведущий группы, и первый удар фашисты нацелили на него. Чтобы спасти командира, Широбоков бросается в промежуток между вражеским самолетом и истребителем Костылева. Очередь, предназначенная Костылезу, осыпает машину Широбокова…
Я лежу, укрывшись чехлом, смотрю в темноту ночи и только сейчас, кажется, начинаю по — настоящему понимать, каким человеком был этот Широбоков, какое благородное сердце билось в его груди. И подвиг Володи кажется мне в чем-то похожим на подвиг бесстрашного пехотинца, который в бою под Новгородом, выручая своих товарищей, попавших под огонь фашистского пулемета, бросился на него и ценой своей жизни спас положение. Неделю назад, когда мы были еще в Низине, в эскадрилью приезжал из Кронштадта политработник. Он-то и рассказал нам о славном герое — пехотинце. Политработник проводил политинформацию вечером. А утром я перебрал все имевшиеся у нас газеты, однако упоминания о советском бойце, бросившемся на вражеский пулемет, нигде не нашел. Но спустя много лет мне стали известны и подробности этого подвига, и имя героя, 24 августа 1941 года под Новгородом, штурмуя Кирилловский монастырь, превращенный фашистами в свой опорный пункт, группа младшего политрука Александра Панкратова попала под губительный огонь пулемета. Вырвавшись вперед, Панкратов бросил гранату и ранил вражеского пулеметчика. Огонь прекратился, но ненадолго. Когда раздалась новая очередь, Панкратов сделал последний рывок и навалился на пулемет всем телом. Рота завязала бой внутри монастырских стен…
И еще я узнал, что Александр Панкратов — мой земляк. Это был тот самый Саша Панкратов, с которым мы вместе учились в школе ФЗУ и работали на Вологодском паровозовагоноремонтном заводе. Теперь в Новгороде на берегу реки Малый Волховец стоит обелиск. Золотом сияет на нем надпись:
Стала вечною славой мгновенная смерть
ПАНКРАТОВ Александр Константинович
закрыл своим телом вражеский пулемет 24 августа 1941 г. в боях за Новгород
И каждый раз, останавливаясь перед этим обелиском, я вспоминаю не только о Саше, но и о Володе. В жизни они не знали друг друга. Но в подвиге они — братья.
ТРУДНЫЙ ЧАС ЛИНКОРА «МАРАТ»
Машина Широбокова отремонтирована. Ее передают нам. Техники собрались возле самолета. Все как бы чего-то ждут. Так и кажется, что сейчас придет сюда Володя. Придет, застенчиво улыбнется, сядет в кабину. Но подходит командир эскадрильи капитан Уманский. Подходит, осматривает самолет, притрагивается к латкам на месте пробоин, постукивает по ним, будто проверяя на прочность, похлопывает ладонью по фюзеляжу и поворачивается ко мне:
— Хороший был человек Широбоков... Берегите, товарищ Каберов, его машину…
Наши ребята сделали сегодня уже по четыре вылета и теперь отдыхают. Ефимов прилег прямо под крылом самолета на разостланной техником куртке. Костылев ушел в наш капонир. Мясников, Львов и Халдеев с мыслью «прихватить минут по шестьдесят на каждый глаз» устроились в землянке. Я же, приняв самолет, решил дождаться очередного вылета прямо в кабине и тоже прикорнул малость.
Но недолог сон летчиков. Вскоре над стоянкой взвиваются две зеленые ракеты.
— Вылет! — кричат всполошившиеся техники, едва успевшие заправить самолеты.
— На выручку к морякам!.. Воздушный налет на «Марат»! — разносится по стоянке.
Подняв облака пыли, наша шестерка идет на взлет. Два самолета ЯК-1 и четыре ЛАГГ-3 — все богатство нашей эскадрильи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43