Чуть дальше расположилась шайка конгрессменов и два сенатора.
Чарли еще раз огляделся, когда поднимался на подиум к микрофону. Ему нужно было проникнуться тем же чувством могущества, исключительности, что звездной пылью поблескивали на плечах собравшихся. Но вместо этого он чувствовал себя испачкавшимся, словно высвободившись из объятий драгоценного Чио Итало. Сдерживайся. Прекрати это.
Он почти отпрянул назад, прочь от микрофона, таким сильным был внезапный приступ отвращения. Но Чио — преступник, он десятилетиями оплачивает убийства, извращения, пороки, подкупает, платит взятки. Он поселил гниль в самом сердце системы, как глист, отравляющий в первую очередь приютившую его плоть, а потом, сквозь нее, прогнившую, прорывающийся наружу. А эти откормленные выскочки — только приспешники. Душок коррупции, как туман, вьется над их головами. Но их намерения никогда не были преступными, разве нет? Они просто хотели жить хорошо.
Чарли сделал глубокий вдох и с усилием сглотнул слюну.
— Господин секретарь, — начал он, — господа сенаторы, высокочтимые гости. Перед вами — база последнего государственного искусственного спутника. Он стоил миллиард долларов. Торжественно обещаю вам — он не передаст ни единой серии из «Я люблю Люси!».
Через семь минут, посреди одобрительных аплодисментов Чарли удалось ускользнуть, так что к трем часам он попал в Ла-Гардиа. В пять он пересел в маленький гидроплан и к шести был у Стефи.
Гидроплан, покачиваясь на волнах, остановился у пристани. Небо к востоку налилось синевой, густой, как индиго.
Чарли еще не вполне отключился от мыслей о сегодняшней встрече в Талсе. Что на уме у этих жирных, холеных котов, когда перед ними Чарли Ричардс? Кем они его считают? Лощеной марионеткой, порождением изобретательного ума Чио Итало Риччи? Безупречно выдрессированным псом на поводке финансового босса?
А на кой черт ему беспокоиться, о чем они думают? Ему нужна их поддержка — о'кей, это он уже купил. Работа закончена. Конец файла.
* * *
— Хватит думать, — промурлыкала кузина, потягивая кофе «эспрессо». Она возилась в саду, когда появился Чарли, и не стала переодеваться в его честь. Взглянув на нее, Чарли подумал, что не сказал Гарнет о третьей женщине, удостоенной его доверия, кроме нее и Уинфилд. Это Стефи. Пусть в его списке доверенных лиц нет мужчин, быть абсолютно честным и откровенным с тремя женщинами — это уже кое-что.
— Я собираюсь подвести хорошую мину под Чио Итало, — сказал Чарли. — Ты знаешь о покушениях? Ну вот, придется не обращать пока на них внимания, чтобы поберечь силы для решающего броска.
— Ты так хладнокровно это спланировал?
— Разделение должно пройти по возможности хладнокровно.
— Гарнет не понимает, чего она от тебя требует.
— Это моя затея, Стефи, моя, а не Гарнет.
Стефи промолчала, что позволило ей выразить свои сомнения, не вступая в спор. После долгой паузы она произнесла:
— Чарли, извини, я буду говорить прямо, без околичностей: Пино умер из-за тебя. В следующий раз ты умрешь из-за себя. С Чио бороться нельзя.
— Двадцать лет работы, — напомнил он. — Двадцать лет. Покупай поменьше — строй побольше. Восемнадцатичасовой рабочий день. Моя молодость — это список корпораций. Мимо меня пролетело детство моих дочек. Где-то по пути сгорел мой брак. Мой счет к Чио вырос. Но я отдаю ему все и прошу взамен одно: дать мне прожить остаток моих дней в мире с самим собой.
— Это невозможно.
— Я все поднес ему на серебряной тарелочке. Но жизнь — дорога с двусторонним движением, Стефи, — он сорвался на крик, — он тоже мне задолжал!
Она немного помолчала, потом заговорила; ее голос показался Чарли внезапно охрипшим, а сама Стефи — отрешенной:
— У меня больше причин ненавидеть нашу родню, чем у тебя, Чарли. Ты всегда считался голубой надеждой семьи, а я была для родителей чуть лучше проказы. Девчонка... — Она умолкла на секунду. — Чарли, я тебя люблю. Знаешь? Мне нравится, как ты выглядишь. Мне нравится, как ты думаешь. Я всегда любила трахаться с Эль Профессоре. Ты особая глава в моей жизни, несмотря ни на что. Но это не значит, что сейчас я на твоей стороне в этом деле.
— Не понимаю.
Она немного поерзала в кресле, устраиваясь поудобней.
— Думаешь, я сама понимаю, почему, ненавидя нашу семью, ни разу не пыталась взбунтоваться? Я... я как простая сицилийская девчонка — у меня нет своей воли, я слишком покорная... — Она снова беспокойно переменила позу. — Уинфилд. Это твой тыл. И твоя новая женщина — она тоже твой тыл. Будь я замужем за тобой, я бы тоже поддержала тебя — во всем, всегда. Но и сейчас, будь ты прав, я бы жизнь отдала за тебя, Чарли, за тебя и мальчиков. Вы трое... вы можете ноги вытирать об меня. Но ты не прав. — Она сделала глубокий, прерывистый вдох, и ее длинная шея изящно изогнулась назад, как у лебедя. — Как ты не можешь не понимать, что разделение семейного бизнеса делает нас всех слабыми, уязвимыми? Мы сильны, пока держимся вместе. Почему ты думаешь только о себе, Чарли? Почему бросаешь нас всех волкам, чтобы потешить себя, свое самомнение?
Чарли опустился перед ней на колени и щекой прижался к ее ногам.
— Стефи, пойми, семья Риччи правит прибыльной империей разрушения, в таком виде она опасна для всего и вся — в том числе и для себя самой. Помнишь, что говорил мой отец, Чио Гаэтано, когда ты была маленькой? «Никогда не заходи в подсобку бакалейной лавки и в ресторанную кухню, а то есть расхочется».
Она засмеялась:
— Хороший совет.
— Стеф, то же самое в любом бизнесе, даже финансовом, которым я всю жизнь занимаюсь. Всякий бизнес — это ложь, дешевые трюки, взятки, грязные скандалы.
— И, встретив Гарнет, ты загорелся мыслью бросить все это.
Он кивнул.
Стефи наклонялась вперед, пока их губы не соприкоснулись.
— Тогда — да благословит тебя Господь, Чарли. Она поцеловала его — сначала очень нежно, потом крепче. — Да поможет тебе Бог.
По дороге домой Чарли задремал и снова увидел тот же сон: дядюшка бережно стирал кровь с пачки зеленых стодолларовых «бенов». Но деньги продолжали сочиться алым. Белая салфетка в руках Чио стала красной.
— Beve, mangia.
Гарнет жила в одном из домиков, рассыпавшихся по манхэттенскому берегу Ист-Ривер к югу от Пятьдесят девятой Бридж-стрит. Гидроплан остановился у северной стороны причала, и Чарли пошел к ее дому пешком вдоль Саттон-Плейс.
Гарнет однажды призналась ему:
— Не хочу, чтобы мне принадлежал даже кусочек Манхэттена. Не хочу оставаться распорядителем твоей благотворительности до конца своих дней. Я ни разу не задерживалась на одной работе или в одном гнезде больше чем пару лет. Я кочевница, это у меня в крови — я не об индейской говорю, а о той, что из графства Клэр.
В сумерках двухэтажный дом казался темным, нежилым. Чарли открыл дверь своим ключом. Весь день, начиная с девяти утра, он провел в самолетах. Сладкая жизнь проклятого капиталиста.
Чарли сделал себе «Бумшилл» со льдом и разулся. Он не стал зажигать свет. Так приятней было любоваться рекой, проплывавшими тяжелыми баржами, маленькими лодками. Он чувствовал странное оцепенение. Ему хотелось бы так же, как Гарнет, жить, не имея никаких обязательств, не чувствуя себя связанным ничем — никакими узами. Ему хотелось бы, чтобы они оба освободились, взлетели и унеслись прочь...
Как две половинки одного существа, они одинаково воспринимали окружающий мир, людей. Оба они верили, что ключ к процветанию народа — добросовестное образование, которого американские дети не получают со времен второй мировой войны. Но у ее половинки была острая как бритва грань.
Ему казалось, она не вполне отдает себе отчет в том, каким наказанием может быть иногда эта острота — и для нее самой, и для других. Сейчас Гарнет занималась составлением учебных программ для шестиклассников, почти выпускников школы второй ступени, как правило, едва умевших читать и писать и совсем не умевших ни делить, ни умножать. К двенадцати годам у них вырабатывалось стойкое отвращение к школе и учителям, они не могли дождаться, когда им позволено будет окунуться в наркотический блеск взрослой жизни, в восторги мира потребления и круглосуточного TV.
Она уже была замужем — может быть, именно поэтому ее лицо показалось Чарли таким знакомым. Как рассказывала ему Гарнет, муж испытывал поистине мистическую потребность в ней, в ее неукротимой, свободолюбивой натуре, с ее оригинальным смешением крови — полуиндейской-полуирландской, с ее племенным именем — Бегущая Белая Антилопа, и городским, повседневным, — жена Джерри Малкахи...
Джерри, модный фотограф, сделал ее своей моделью № 1. И в течение трех лет ее лицо мелькало повсюду — на обложках журналов, на рекламных плакатах. Угольно-черная копна жестких волос, провалы щек и безразмерная проказливая улыбка — все это стало частью воспоминаний целого поколения. Отсюда и обманчивая уверенность Чарли при первой встрече, что он уже знаком с этой женщиной.
После трех счастливых лет однажды ночью Джерри заснул в их общей с Гарнет кровати — и не проснулся.
Чтобы забыться, она переехала на Запад, закончила колледж, получила ученую степень. Но и в качестве доктора Гарнет предпочитала движение любому застою — даже вполне благополучному с виду.
— Я всегда была перекати-поле, — признавалась она Чарли.
Ей рано довелось причаститься успехом, ощутить вкус всеобщего внимания к себе. Успех оказался наркотиком, от которого непросто отвыкнуть. Она заставила себя отступить, сохраняя достоинство, и поискать занятие более серьезное. С помощью Чарли ей это удалось. А Чарли, с ее помощью, решился изменить свою жизнь.
Внезапно зажглась люстра, сноп белых горячих самоцветов под потолком.
— Думала, в доме грабитель... Кузина не пригласила тебя остаться у нее на ночь?
— Она поцеловала меня, выразила надежду, что Господь меня не оставит, и отправила к тебе. — Он усмехнулся.
Гарнет вышла обнаженная; как у некоторых жгучих брюнеток, у нее седина выбелила только голову, густой треугольник между ног мерцал под изломанными хрустальными лучами, как мокрый мех арктического тюленя, густой, иссиня-черный. Гарнет шагнула к Чарли и, обхватив его лицо обеими руками, придвинула к своему телу.
Утром они проснулись поздно. Окна спальни выходили на восток, навстречу солнцу, поднимавшемуся над рекой. Простыня была сброшена на пол. День выдался душный и жаркий с самого утра, но обоим лень было вставать, чтобы включить кондиционер. Они лежали рядышком, сонно прижимаясь друг к другу, лениво разглядывая бледно-розовую обшивку потолка.
— Она правда сказала: «Да поможет тебе Бог»?
— Она пыталась отговорить меня от крестового похода.
— И... хм... — Гарнет нервно хихикнула, — насколько активно она пыталась отговорить тебя?
— Мы со Стефи больше не любовники, — очень серьезно произнес Чарли. Он немного помолчал. — Она третья, кому я доверяю. Видишь, я раскрываюсь на каждом шагу. К сожалению, я не сильный, самоуверенный, молчаливый самец...
— Три женщины. — Она поморщилась. — Один мой знакомый, отъявленный женоненавистник, сказал бы, что и одной более чем достаточно.
Она потрепала вьющиеся белокурые волосы у него на груди, и его соски воспламенились. Все, что она делала, действовало одинаково. Читай она вслух прогноз погоды, Чарли откликнулся бы эрекцией.
— Если бы у тебя был телефон, я бы позвонил к себе в офис и сказал, что задержался в Талсе. Или Уагадугу.
Она важно кивнула, взмахнув белым хохолком на затылке, похожим на плюмаж балерины.
— И тогда я получила бы благословенную возможность выдавить из тебя еще один оргазм, а потом позвонила молочнику, чтобы привез добавку к завтраку.
Чарли расхохотался.
— Опасно тебя знать, да?
Она сделала умильную гримаску, плутовски скосив глаза.
— Я вовсе не такая плохая, просто я всегда тебя обгоняю. Ненавижу похороны, — добавила она без перехода, перелезая через него, чтобы выбраться из кровати.
Чарли изогнулся и куснул ее за маленькую округлую ягодицу.
— Было бы замечательно начать новую жизнь с такого разговора по телефону: «Гарнет, можно мне провести у тебя всю следующую неделю? Эта каморка на сто тридцатом этаже как склеп, когда дует северный ветер. А весь следующий месяц? А следующий год?»
Зазвонил телефон. Чарли опустил руку под кровать, достал портативный радиотелефон, включил его.
— Ричардс слушает.
— Па?
Чарли закатил глаза.
— Доброе утро, Уинфилд.
Глава 10
За обедом в своем гонконгском клубе Мэйс все время вспоминал двух женщин из «Фэт Лак», их мягкие желтоватые тела. Но думал он и о том, как глубоко зароет его Шан, если узнает о проявленной им черной неблагодарности.
В прошлом веке американцы, разочаровавшиеся в жизни, ехали в Калифорнию. Английские неудачники садились на корабли, плывущие в Гонконг. В 1960 году лорд Хьюго Вейсмит Мэйс вынужден был стремительно покинуть Лондон, в особенности его финансовые районы размером в одну квадратную милю. Он обосновался в Гонконге.
Сегодня вечером он покинул Английский клуб после всего лишь двух порций розового джина. От предвкушения его сердце учащенно билось.
Около него сразу же остановился рикша. Лорд Мэйс, несмотря на свои пятьдесят лет и избыток возлияний в течение большей части этого периода, оставался худощавым, так что его вес не был серьезным испытанием для рикши. Он предпочел местный вид транспорта своему бронированному серому «бентли», иначе его шофер, услуги которого оплачивались самим Шаном, неизбежно отметил бы, что патрон зачастил в опиумный притон. Шан Лао испытывал отвращение ко всяким пагубным пристрастиям.
Многие удивлялись — с чего это ведущему промышленнику страны вздумалось нанимать такое ничтожество, как лорд Мэйс. Но у Шан Лао были на то причины — такие же, как у Чарли Ричардса, положившего жалование Энди Рейду. Лорд Мэйс служил визитной карточкой Шана на Западе — образцовый бритт, воплощение невозмутимости и достоинства, а уж под прикрытием этого можно было разворачивать любую, легальную и нелегальную, деятельность.
Это нужно только на Западе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68