Падающий снег мешал видимости, хотя сам снег и заставил вечер немного посветлеть. Но он знал эту церковь, знал каждый камень, даже не видя его. Теперь церковь объявлена государственным архитектурным памятником. А в дни его детства ее использовали как своего рода карьер, где выламывали камни, чтобы подпереть покосившиеся жилые дома, в которые переделали монашеские кельи, встроенные в монастырскую стену с внутренней стороны. Потом «карьер» прикрыли, а жилье стало рушиться еще быстрее, чем прежде. И куда только катится мир? Спасают руины древних церквей, в то время как разбиваются вдребезги судьбы живых людей…
«В мое время…» Кажется, с тех пор прошла целая вечность. А он все еще живет. И даже все еще не чувствует себя пожилым.
Павел Федорович Соколов, ныне полковник госбезопасности, родился в 1930 году в Москве. Его отец был большевик, дослужившийся в правительстве до поста заместителя народного комиссара легкой промышленности. Павел не помнил матери, которая умерла от лихорадки, когда ему было всего два года. Родился он в коммунальной квартире, встроенной в стену старого Рождественского монастыря. Впоследствии его отец мог бы получить более комфортабельное жилье, но не захотел отрываться от рабочих: чем я лучше их?
По соседству жила одинокая женщина, учительница музыки Вера Степановна. Они пользовались общей кухней. Хотя Вера Степановна никогда не была замужем, у нее была дочь Ольга. Павла и Ольгу водили в один и тот же детский сад. Вера любила Павла и присматривала за ним по вечерам, пока отец был на работе. В редкие дни, когда тот приходил домой пораньше, все они собирались на кухне. Вера пекла блины и рассказывала о детях, учившихся у нее в школе. Отец Павла считал, что его сыну полезно послушать разговоры взрослых.
В тот памятный вечер, когда отец вернулся домой раньше обычного, шел холодный дождь, но, даже не пройдя на кухню и не пообедав, он попросил Павла пройтись с ним немного. Это было вовсе уж необычным, и Павел обрадовался прогулке. Он надел галоши и дождевик, и они вышли во двор. Отец объяснил Павлу, что намерен рассказать ему нечто важное. Жизнь преподносит много неожиданностей, в том числе и неприятных, и он хочет, чтобы Павел запомнил: что бы ни случилось, его отец – честный человек, посвятивший всю свою жизнь служению народу и товарищу Сталину. Потом они вернулись домой.
В ту же ночь Павел услышал непонятный шум и почувствовал, что в комнате горит свет. Открыв глаза, он увидел троих странных мужчин и торопливо одевающегося отца. Один мужчина стоял у двери, другой – возле отца, а третий просматривал какие-то бумаги.
Не говоря ни слова, Павел взглянул на отца и глазами спросил его, что происходит. Тоже не произнося ни слова, отец подошел к нему и пригладил ему волосы. Он посмотрел сыну прямо в глаза и произнес: «Все будет в порядке». Потом они вышли, трое мужчин и отец, а мальчик выбежал в коридор и наткнулся на Веру Степановну, вышедшую на шум, накинув халат и платок. В глазах ее стояли слезы. Она обернулась к нему и сказала дрожащим голосом: «О, тут же холодно» – и посмотрела на его босые ноги на холодном полу. Она взяла его на руки, и он почувствовал, как намокла на нем рубашонка от ее слез.
Странные мужчины увели с собой отца, Вера Степановна принесла Павла к себе в комнату и уложила в свою постель, где уже хныкала Ольга. Он лежал как перепуганный крольчонок, а она тихонько плакала. Ближе к утру все уснули.
Отец так никогда и не вернулся домой.
Несколько лет Вера Степановна заботилась о Павле, а потом заболела и вскоре умерла. Ее сестра с мужем, быстро провернув это дельце, вселились в опустевшую квартиру. Ольгу они взяли к себе, а мальчику места в квартире не нашлось.
Так Павел попал в детский дом, основанный самим Феликсом Дзержинским, где окончил среднюю школу. В восемнадцать лет он ушел служить в армию, а после демобилизации его направили в школу МГБ.
Павел Соколов часто думал о своем отце, хотя мало что оставалось в памяти, кроме отцовского лица, его манеры говорить и, конечно же, прощальной ночи. Он никогда не позволял себе задумываться над тем, что случилось с отцом потом. Он останавливал бег своих мыслей на последних отцовских словах – что в жизни случается всякое и далеко не всегда приятное.
С тех пор прошло пятьдесят лет. И куда только катится мир?
Из квартир едва пробивался электрический свет. Окна с тройными рамами плотно закрыты ставнями от холода, а щели заткнуты тряпками. Да, так было и прежде, так делается и сейчас. И темно, как в преисподней.
Он обошел вокруг церкви, а затем прошел еще полкруга. На снегу виднелись следы лишь его ног. Убедившись, что за ним не следят, Соколов подошел к двери и постучал. Стучал он требовательно и с силой – а как еще следует стучать офицеру госбезопасности? – но сыплющий снег приглушал стук, который, казалось, не мог пробиться сквозь ночную тьму.
– Кто там? – раздался голос изнутри. Голос мужчины. Значит, он здесь.
– Прихожанин, – ответил Соколов и услышал звук отпираемого запора.
Дверь открыл молодой человек:
– Добрый вечер, полковник. Здравия желаю.
– Здравия желаю.
Полковник вошел в маленькую прихожую, оббил снег с ботинок, стряхнул снег с шапки.
– Холодновато что-то, – сказал молодой человек. – Чаю не хотите?
Через открытую дверь виднелась небольшая жилая комната. В ней мало что изменилось. Он подумал, что и сам найдет, где стоит чайник.
– Нет, спасибо, – ответил он и шагнул в комнату. Молодой человек, прихрамывая, последовал за ним.
Соколов прикрыл дверь.
– А то кипяточек имеется.
– Я ненадолго. Ольга Викторовна дома?
– Стоит где-то в очереди за капустой.
– Ладно. Читал заметку в «Известиях»? Молодой человек рассмеялся:
– Наконец-то пришла слава! Плохо, что нельзя похвалиться ею.
Полковник оборвал его смех:
– И хорошо, что нельзя.
Молодой человек плюхнулся на стул – их стояло в комнате всего два, больше не позволяло место.
– Нет нужды тревожиться.
– А я все же тревожусь. Вот уж не думал, что ты и твои приятели такие дурни, что полезут с ножами на иностранцев.
– А что, госбезопасность только теперь забеспокоилась об иностранцах? Хотите, чтобы мы обрабатывали только советских граждан?
– Что я хочу, теперь уже не важно.
– Так или иначе, но мы думали, что тот, кто был нам нужен, уже там: ведь была глубокая ночь. Что, по-вашему, нам оставалось делать? Сматываться с извинениями?
– Намечено совместное расследование. Молодой человек передернул плечами:
– Милиция беспокоить нас не собирается. Мы с ней ладим уже не первый год.
«Имеешь в виду, что твой отец ладит», – подумал про себя Соколов, но вслух не произнес. А вместо этого сказал:
– На сей раз не милиция. Американцы. Короче говоря, ЦРУ.
Молодой человек широко раскрыл от удивления глаза:
– Цэ-Рэ-У?
– Тот, кого вы укокошили, американский агент. Молодой человек рассмеялся. Он начал смеяться, сидя на стуле, потом встал, обхватил себя руками и так хохотал, стоя.
– Греб твою мать, ЦРУ? Он даже не поверит!
Он дважды перекрутился на месте и чуть было не грохнулся из-за хромой ноги, но удержался и встал лицом к лицу с Соколовым:
– И КГБ намерен сотрудничать с ЦРУ?
– Таков приказ.
– Ну, в таком случае, очень даже неплохо, что вы отвечаете за следствие.
– Теперь все отвечают за что-нибудь в определенной степени. А тебе было бы невредно убраться из Москвы. Тебе и всем другим, так или иначе замаранным в этом деле.
Лицо молодого человека стало серьезнее:
– Да время-то неудобное.
– Сделай удобным.
– Он не обрадуется, узнав, что я сматываюсь как раз в это время.
– Вот если не уедешь, тогда наверняка не обрадуется.
– Не уверен, что он одобрит мой отъезд. Ну, а насчет других – проблем нет, но мне надо с ними встретиться и все обговорить.
– Видишь ли, я никого не прошу одобрять мои действия. Я лишь советую, как лучше поступить. Ради твоего же здоровья. В это время года приятно пожить в Тбилиси. В Москве погода не та. Передай отцу все, что я сказал. Он поймет.
Соколов произнес это ровным, спокойным голосом – голосом не то что неприятным, а таким, каким обычно говорит человек, не привыкший дважды повторять свои слова.
Молодой человек стал теперь совсем серьезным и стоял, закусив губу.
Полковник надел шапку.
– Как тебе известно, в Сибири тоже климат не слишком-то приятный. Спокойной ночи.
Выйдя из комнаты, он прикрыл за собой дверь и задержался на минутку в прихожей. На стене прибита та же самая вешалка для пальто, видны щели между половицами, тот же запах доносится из уборной, расположенной позади кухни. Ничто здесь не изменилось.
Но теперь все вокруг меняется. И куда только катится мир?

– 15 –

Пятница, 27 января 1989 года,
2 часа дня,
Лубянка
Мартин, Бирман и Ролли Таглиа вышли из посольской машины около дома № 2 на площади Дзержинского. Их уже ожидал офицер в форме. «Как хорошо, что Феликс смотрит в другую сторону, – пробормотал Таглиа, имея в виду статую Дзержинского, отлитую из металла, – поистине Железный Феликс.
Они прошли через высокую парадную дверь из дуба и очутились в другом мире. Грязное убожество Москвы осталось за дверью, на улице. А внутри они увидели пол, покрытый мягким ковром, изгибающуюся лестницу и хрустальную люстру, яркий свет которой отражали мраморные стены.
Они расписались в книге посетителей, которую охранял хмурый часовой в зеленой фуражке. Сопровождающий повел их вниз по мраморной лестнице раздеться в гардеробе, который походил на все другие советские гардеробы, но одежду в нем принимали и выдавали не ветхие бабушки, как везде, а молодые солдаты из войск КГБ. На дергающемся и трясущемся лифте они поднялись наверх, где их встретил другой молодой сопровождающий офицер и повел по коридору с бежевыми стенами и высокими дверями из темного дерева, закрытыми, без номеров и табличек. Наконец он провел их через узкую приемную – почти пустую, если не считать маленькой вешалки, столика с телефоном и единственного стула, – в конференц-зал и оставил там одних.
Вместительный конференц-зал с длинным столом в центре был облицован светлыми листами полированной фанеры. Окна завешаны темно-красными бархатными портьерами, из-за которых нельзя разглядеть, что творится на улице.
Создавалось впечатление, что зал недоделан, что вообще-то характерно для всех советских правительственных учреждений, даже самых высоких. Стенные панели кое-где не доходили до пола, так как пол был неровным из-за небрежно уложенного дубового паркета, образующего узор, похожий на ребра селедки. Из мебели здесь стояли лишь стол для переговоров и стулья по обеим его сторонам. В центре стола – металлический поднос, на нем несколько бутылок фруктовой и минеральной воды, стаканы да ключ для откупорки пробок.
Чтобы избавиться от чувства, будто они находятся на вражеской территории, американцы, по совету Бирмана, уселись за одной стороной стола, повернувшись спинами к окнам. Так они могли видеть любого, входящего в конференц-зал. Они расположились в самом центре и, приняв непринужденные расслабленные позы, характерные для американцев, принялись тихонько перебрасываться фразами.
Дверь открылась, и вошли четверо офицеров госбезопасности в форме. Они вошли строго по рангу – впереди полковник, сзади всех – капитан. Полковник представил своих коллег, вставших напротив американцев по другую сторону стола. Никто даже не тронулся с места, чтобы обойти стол или протянуть руку для приветствия. Представление велось через майора из советской делегации, безупречно говорившего на английском с чисто американским произношением. Его звали, как он сказал, майором Мирославским. Другие – это Душенкин, Соколов и Чантурия. Мирославский протестующе замахал рукой, когда Бирман решил сделать комплимент его великолепному английскому, и сказал:
– У меня солидная теоретическая подготовка, но практика в этом деле более важна.
– Если вы предпочитаете, мы можем говорить и по-русски, – предложил Мартин на русском языке. – Это, как представляется, ускорит переговоры.
– Принимаем ваше предложение, – согласился Душенкин, и переводчик Мирославский ни единым жестом не выразил своего несогласия.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Душенкин. Чантурия, самый младший по званию, открыл бутылку с водой и налил стакан каждому американцу. Он предложил воду также и советским офицерам, но они отказались. Тогда Чантурия плеснул в свой стакан и немного отхлебнул.
Первым заговорил Душенкин.
– Мы выражаем сожаление по поводу обстоятельств, вынудивших нас собраться здесь, – начал он. – Когда развивается неблагоприятная ситуация, это, конечно же, вызывает озабоченность у нашего правительства. Думаю, вы уже ознакомились с нашей докладной запиской. В таком случае приступим к обсуждению конкретных вопросов. Нашему расследованию мешает отсутствие определенной информации, которой, возможно, располагаете вы. Нам хотелось бы знать, каковы ваши версии причин нападения на господина Хатчинса, если это было нападение именно на него, а не просто на кафе, в котором он случайно оказался. Для начала нашему следствию сильно помогли бы сведения о том, каким образом господин Хатчинс мог оказаться именно там как раз в тот вечер. Где он был до этого, с кем разговаривал и с кем находился в кафе во время нападения?
За этим вступительным словом последовало долгое молчание, во время которого, как показалось Мартину, каждая из сторон настроилась сразу же обескуражить противника. Конечно, он это знал, американцы такого плана не предусматривали, но слишком уж затянулось молчание. Наконец он решился сам нарушить тишину. Бирман, как руководитель группы на этих переговорах, поставил перед ним задачу просто приводить в замешательство советских партнеров. Те, по всей видимости, ожидают, что новый шеф ЦРУ в Москве войдет в число членов американской делегации, и начнут изучать его сильные и слабые стороны и подбирать к нему ключики. Мартин понимал, что Бирман шел на такой риск с неохотой, но в то же время ему отчасти нравилось рисковать – такая уж у него профессия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47