«Нане-Раджаб, знаешь, есть у меня одно-единственное желание: чтоб, пока я жив, женили бы мы Раджаба…» Но такой уж бессовестный парень уродился – с тем дорогой покойник и помер…
Чтобы рассказ старухи не остался, не дай бог, незамеченным, отец немедленно переспросил:.
– У плиты? А чем занимался ваш покойный супруг?
– Да он, покойник, последние-то годы вареной требухой торговал… Ну, а помоложе был – кяризы Кяриз – подземный оросительный канал.

рыл, а потом…
Тут Нане-Раджаб, как видно, сообразила, что наговорила лишнего, она поднесла руку к своей бороде и покаянным тоном произнесла:
– Ох, очень извиняюсь, конечно… Это все князь виноват, напоил меня… Согрешила! А так-то я уж сколько лет ни словечка…
Отец, который не пропускал ни малейшей возможности прицепиться, тотчас сказал:
– Ну что вы, ханум, неужели нужно стыдиться того, что ваш покойный муж торговал требухой?.. В наше время это не имеет никакого значения! Богу угоден тот человек, который добродетелен, а профессия это не мерка. Правда, господин Дустали-хан?
Отец обращался к Дустали-хану, но настоящей его мишенью был дядюшка Наполеон, лицо которого, все перекошенное, бледное, как у мертвеца, было страшно.
Дустали-хана прямо затрясло от злобы, жилы на его шее надулись, он посмотрел на дядюшку, который взглядом призывал своего любимца успокоиться. Между тем отец, нанеся удар, принялся спокойно чистить огурец. Асадолла-мирза хотел отвлечь гостей от этого инцидента, но тут Дустали-хан не выдержал:
– Что же вы с такими взглядами насчет равенства и братства не пускаете к себе в дом родного племянника? Помните тот случай, когда он пришел к вам за помощью, а вы – с полицией – выставили его на улицу?
Отец, стараясь сохранить хладнокровие, возразил:
– Его профессия тут ни при чем. Это произошло из-за того, что он растоптал свое человеческое достоинство, из-за того, что он стал наркоманом, пристрастился к опиуму. Он запятнал мою честь…
Дустали-хан так рассвирепел, что, не владея собой, завопил:
– А-а, собственная честь вам небось дорога, а честь семейства, принадлежащего к высшей аристократии страны, нет?!!
Дядюшка хотел было его утихомирить, но от злости слова у него застряли в горле. Зато отец опять не упустил случая ввернуть:
– Вы что же – хотите поставить на одну доску господина Гиясабади, человека уважаемого и почтенного, и какого-то мальчишку наркомана?
– Как будто этот не наркоман! – ляпнул сгоряча Дустали-хан.
Не успели гости, пораженные и испуганные вспыхнувшей ссорой, вмешаться, как Нане-Раджаб, опрокинув вазу с фруктами, крикнула страшным голосом:
– Да ты понимаешь, что говоришь?.. Ты и все твое семейство и в подметки моему Раджабу не годитесь!.. Еще раз подобную глупость сболтнешь, я тебя так вдарю, что ты собственными зубами подавишься… У, морда бесстыжая!.. Пошли, Раджаб, нам здесь не место!
Дустали-хан, окончательно выйдя из себя, взвизгнул:
– Заткнись, старая ведьма! Чтоб ты сдохла, тварь бородатая!
Нане-Раджаб сорвалась с места и, прежде чем ее смогли удержать, влепила Дустали-хану увесистую оплеуху. Дустали-хан хотел пнуть старуху в живот, но попал ей по ляжке, она громко завопила от боли, вслед за ней закричала во всю мочь сестрица Практикана:
– Злодеи, разбойники, матушку мою уби-и-или!
Не теряя времени, она тоже кинулась на Дустали-хана. Завязалась настоящая потасовка. В этот момент Асгар-Трактор, дружок сестры Практикана, долгое время, видимо, сдерживавший свой гнев, одним прыжком подскочил сзади к Дустали-хану, обхватил его поперек туловища и помчался со своей ношей к бассейну посреди двора. Он с такой силой швырнул туда тело Дустали-хана, что всех гостей окатило водой с ног до головы…
Суматоху, шум и гам, которые поднялись после этого, я описать не в силах. Но уже через полчаса наш дом совершенно опустел. Столы, стулья, вазы с фруктами и сластями в беспорядке валялись на земле. Мать, забившись в угол, беззвучно плакала, а отец, заложив руки за спину, нервно мерял шагами двор. Время от времени он останавливался и, вперив взор в темный сад, что-то невнятно бормотал.
Это была одна из самых скверных и печальных ночей в моей жизни. Наутро я упросил мать, чтобы мне разрешили погостить у кого-нибудь из родных, живущих поблизости: я чувствовал необходимость некоторое время побыть на нейтральной территории.
Когда я через два дня вернулся, то с изумлением увидел, что между нашим домом и домом дядюшки Наполеона протянулась через весь сад изгородь в полтора метра высотой, из четырех рядов колючей проволоки, так что даже кошке было не пролезть.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

– Здравствуй, Маш-Касем, с добрым утром.
– Здравствуй, родимый. Чего это ты так рано поднялся? Милок, раз уж ты встаешь в такую рань, ты бы взял да и помолился, совершил бы намаз, как положено!
– Ладно, Маш-Касем… Я и сам решил, когда вырасту… ну, когда учиться кончу, непременно стану молиться…
– Ну, голубчик ты мой, для этого и расти не надобно. Вот у меня был один земляк…
Нет, если дать ему пуститься в воспоминания, удобный случай будет упущен! Я прервал рассказ:
– Маш-Касем, можно тебя попросить передать записку Лейли?
– Ты, видать, опять забрал себе в голову эти выдумки про любовь? Известно ведь, что такие дела добром не кончаются… «Кто за девушкой припустит, только счастие упустит». Сказал бы я тебе кой-чего, да уж и не знаю…
Маш-Касем на мгновение задумался. По его виду я догадался, что произошло какое-то новое событие. Волнуясь, я спросил:
– Это про меня и Лейли?
– Нет, совсем наоборот даже. А ты уж возомнил…
– Маш-Касем, ну прошу тебя, пожалуйста, скажи!
– Упаси боже… Честному человеку болтать ни к чему. Нет, правда – зачем врать?! До могилы… Ничего и не было.
Я опять стал его упрашивать. То ли сердце Маш-Касема смягчилось, то ли он не смог совладать со своей природной болтливостью, но только он кивнул и сказал:
– Такое дело, значит, – подошло время свадьбы Лейли-ханум с Пури-агой.
– Что? Свадйба? Да как же так?! Маш-Касем, умоляю, не скрывай от меня ничего. Заклинаю тебя всем самым святым, открой мне, что тебе известно.
Маш-Касем сдвинул шапку на затылок, почесал лоб и сказал:
– Понимаешь, недуг Пури-аги начисто излечился. Значит, средствия доктора Насера оль-Хокама славу свою оправдали.
– Маш-Касем, прошу тебя, всю правду говори! Что случилось? Что ты знаешь?
– Ей-богу, отец родимый, зачем врать? До могилы ведь… Понимаешь, елекстричество, которое доктор в нутро Пури-аге вложил, свое дело сделало… Сейчас хотят ему испытание устроить.
– Какое испытание? Да разве можно…
– А то как же, милок. Нашли тут одну женщину, чтобы, значит… Только ты должен клятву дать, что меня не выдашь.
– Клянусь! Жизнью отца клянусь… святым Кораном… Клянусь жизнью Лейли!
– Барчук наш, у которого мужская сила ослабла, теперь он, понимаешь, ну, как бы сказать, поправился. Хотят привести к нему женщину, чтобы он себя проверил. Ежели на испытании этом осечки не получится, на следующий день сыграют его свадьбу с Лейли-ханум.
Хотя я все еще не понимал толком, о чем идет речь, сердце мое сжалось. Вытаращив глаза и открыв рот, я смотрел на Маш-Касема, ожидая дальнейших разъяснений. Но он пошел прочь, говоря:
– Подожди, родимый, я за молоком схожу, потом вернусь и все тебе растолкую.
Маш-Касем вышел на улицу, а я; потрясенный и оцепеневший, остался на месте.
Это было утром в пятницу, весной тысяча девятьсот сорок второго года. Маш-Касем давно уже знал тайну моего сердца – от меня самого.
Со времени приема, который отец устроил в честь Практикана Гиясабади, миновало несколько месяцев, и мне пришлось перенесли немало обид и лишений. Дядюшка, отгородившись от нашего дома колючей проволокой, не только пресек всякие контакты между мною и Лейли, но и запретил всем своим близким разговаривать с кем-либо из семьи моего отца. Поскольку он был твердо убежден, что его родню неминуемо ожидают гонения и притеснения со стороны мстительных англичан, то потребовал от дяди Полковника, чтобы тот взял себе специального денщика. Этот денщик, происходивший из тюркского племени и по-персидски знавший всего несколько слов, был мрачного вида детиной. По утрам он провожал Лейли в школу, в обед приводил ее домой, вечером повторялось то же самое, так что мне, вопреки моим планам, никак не удавалось ничего ей сказать. Раз-другой я попытался подождать ее на улице в надежде перекинуться хоть словом, но денщик снял свой толстый сыромятный ремень и так накинулся на меня, что забил бы до смерти, если бы не мои быстрые ноги.
Телефон тоже взяли под строгий контроль, и после долгих и тщетных попыток повидать Лейли или поговорить с нею, я в конце концов счел единственным выходом открыться Маш-Касему (который, как выяснилось, сам обо всем догадывался) и попросить его о помощи. Маш-Касем внимательно выслушал меня и, сочувственно покачав головой, сказал:
– Ну, родимый, пускай бог над тобой смилуется. Ага, как никто другой в этом городе, о своей чести печется. И ежели узнает, что прямо под боком у него такой ухажер за его дочкой увивается, он тебе скорее кишки выпустит, чем к ней близко подпустит.
– Маш-Касем, дядюшке наверняка все известно. Быть не может, чтобы Пури или дядя Полковник ничего ему не рассказывали.
– Ты что, милок, несмышленыш совсем? Разве господину Полковнику или Пури жизнь не дорога, чтобы они стали аге такие вести доставлять?
В тот день Маш-Касем поведал мне много жутких историй о том, какие беды навлек дядюшка на поклонников уже просватанных девиц из нашей семьи, но я зашел слишком далеко, любовь к Лейли слишком глубоко проникла в мою грудь, чтобы мысль об опасности могла меня удержать. Во всяком случае, мне удалось уговорить Маш-Касема, чтобы он иногда передавал Лейли мои письма. Он согласился при условии, что я не буду писать в них ничего недостойного. Разумеется, каждый раз, когда я приносил ему письмо, он спрашивал:
– Голубок ты мой, а там ничего такого нет?
– Честное слово, Маш-Касем, ни единого дурного слова.
Долгое время, кроме этих записок – да и те Маш-Касем отказывался передавать чаще, чем раз в неделю – и двух-трех случаев, когда мне неожиданно удалось увидеть Лейли, мы были отрезаны друг от друга, и мне приходилось терпеть неисчислимые муки и горести.
К счастью, последняя ссора между дядюшкой и отцом продолжалась не больше трех-четырех месяцев и под влиянием неусыпных стараний всей семьи закончилась миром. Сегодня мне открылась истинная причина примирения.
С началом этой распри страх дядюшки перед грядущей местью англичан с каждым днем увеличивался, в собственном доме он жил почти как в тюрьме. Даже в постели он не расставался со своим пистолетом. Вооруженный винтовкой, Маш-Касем теперь постоянно дежурил по ночам у его дверей. На окна спальни поставили железную решетку. По настоянию дядюшкиной жены, которая находила такой образ жизни невыносимым для себя и детей, несколько раз собирался семейный совет в самом узком составе: дядя Полковник, Асадолла-мирза, Шамсали-мирза и еще два-три человека. О развитии событий меня информировал Асадолла-мирза. Каждый из членов совета по отдельности имел с дядюшкой Наполеоном беседу. Дядюшка же пришел к новому заключению: англичанам удалось договориться на его счет со сторонниками Гитлера. Договоренность эта сводилась к тому, что англичане обещали предоставить Гитлеру преимущество в какой-то другой сфере при условии, что Гитлер развяжет им руки для расправы с дядюшкой. И по этой причине Гитлер и отозвал своего агента, то бишь чистильщика Хушанга.
Асадолла-мирза по собственной инициативе, не говоря ничего остальным, несколько раз измененным голосом звонил дядюшке и, прибегая к условному языку, пытался убедить его, что переброска чистильщика на другое место основана на уверенности фюрера в том, что опасность миновала, чистильщик же переведен на другой важный пост, – но дядюшка не поверил и передал Гитлеру и Герингу весьма резкий ответ. Он даже назвал Гитлера соглашателем и прислужником англичан и заявил, что обретет спокойствие лишь в том случае, если чистильщика вторично назначат ответственным за его охрану.
В результате Асадолла-мирза сбился с ног, чтобы напасть на след чистильщика. После долгих поисков ему удалось узнать, что чистильщик бежал из нашего квартала, боясь мясника Ширали. Оказалось, что между ними произошла стычка, так как чистильщик позволил себе пошутить с Тахирой, женой мясника, а тут как раз и появился ревнивый муж.
Он ударил чистильщика по голове бараньей ногой и, клокоча от гнева как вулкан, бросился в дом за более действенным оружием. Когда он выскочил оттуда с секачом, чистильщик, спасаясь от гибели, помчался с такой быстротой, на накую только были способны его молодые ноги, ни разу не оглянувшись назад.
Асадолла-мирза с величайшим трудом склонил Ширали отпустить чистильщику его вину. Потом после неустанных розысков нашел чистильщика на проспекте Амирис, довольно далеко от нашего дома.
Итак, через три месяца после своего исчезновения чистильщик вернулся на прежнее рабочее место – напротив нашего сада, и некоторое время дядюшка был относительно спокоен. Но не прошло и двух недель, как он завел старую песню: ведь англичане не забыли его старых грехов!
Теперь я могу проанализировать причины примирения дядюшки с моим отцом. Все члены семьи всячески пытались доказать, что англичане давно не помнят о дядюшке и его «преступлениях». Но он никак не желал принять эту мысль. Окруженный людьми, неспособными оценить всю «опасность» его положения, он нуждался в таком человеке, который, как и сам дядюшка, знал бы наверняка, что англичане никогда никого не прощают. Тем более не простят они противника, за которым числится столь серьезное дело: уничтожение полков и целых армий. Они не успокоятся, пока не упрячут в могилу этого виновника своих поражений. Человеком, который понимал бы все это, мог быть только мой отец.
Подобное состояние духа неизбежно подводило дядюшку к тому, чтобы сделать первый шаг к примирению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64