А потом, Свет, госпиталь – тоже армия. Здесь тебе не дадут особенно расслабиться. И в инфекционном отделении можно не только вылечиться от болезни, но и подцепить другую. И в Афгане, вообще на войне, одно лечат, другое калечат. Абсолютное очищение приносит только смерть. Как это называется в медицине: катарсис?
Я глотком допил остывший чай, поднялся. Почти автоматически, как родного человека, погладил Светлану по плечу.
С удивлением заметил, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой, но тут же выкинул это из головы. За дверью меня ждала обычная жизнь – без чая, уюта и споров о смысле жизни с умной красивой женщиной. Поэтому я был уже в своем привычном амплуа.
У порога обернулся: она по-прежнему сидела за столом, опустив голову. На скатерти одиноко выделялись пустые чашки. За окном стояла темень, и свет лампы еще больше подчеркивал одинокое отчаяние фигурки в белом халате.
Жалостью хватануло сердце, но я не знал, чем могу ей помочь. Я вышел.
Зашел в палату к Путейцу:
– Еще не спишь?
– Так, кемарю… – Путеец неторопливо вытащил из-под одеяла спрятанную руку с тлеющим «бычком».
– Тогда возьми нож и разрежь веревки у Колпака.
– Хрена?
– Он свое уже получил.
На следующий день после отбоя в палату залетел Гарагян.
Он долго в темноте гремел бутылками водки, укладывая их вместе с «гражданкой» в окошко вентиляционной отдушины. После чего ухнул на койку так, что сетка жалобно пискнула под его крупным телом. По палате стал распространяться резкий неприятный запах. Черт его знает, почему у Вагона так пахнут ноги, вроде в душ ходит регулярно…
По этому поводу наш палатный философ, молодой парнишка – туркмен с незапоминающимся заковыристым именем высказался лаконично и определенно. Как, впрочем, и полагается философу:
– Нехороший человек вонять хорошо не должен.
Я услышал, как Туркмен несколько раз повернулся на своем втором ярусе и прерывисто вздохнул. Видимо, гарагяновский дух и до него докатился.
Вагон услышал возюканье молодого бойца и решил полиберальничать. Это он любит – вести задушевные беседы с бойцами меньших сроков службы…
– Эй, Туркмен, – окликнул он паренька, – Ты чэго вздыхаешь, дамой хочэшь? Да – а, домой всэ хотят…
По прошлым разам я уже знаю, что сейчас Гарагян начнет расспрашивать парня, чем тот занимался на «гражданке». И Туркмен ответит в который раз: баранов пас. После чего наш старшина начнет изощряться в остроумии над представителем этой почтенной профессии. Поэтому решаю перехватить инициативу в разговоре.
Тем более, что Туркмену сегодня досталось: он помогал проводить генеральную уборку в моем хозяйстве, а потом его еще бросили «на пола»: мыть с мылом коридор, что делается каждое утро и каждый вечер. И теперь нужно дать парню отдохнуть. Я не либерал, просто пацан завтра снова станет помогать моим жуликам. Так что пусть поспит положенные восемь часов – от сонного проку будет мало.
Сейчас меня интересует другое: я хочу выяснить, откуда берутся гарагяны и что у них внутри. И дело тут не в национальности. Гарагяны могут быть с московским аканьем и русской физиономией рязанского парнишки, украинским хэканьем или со смуглой кожей лица хлопца из Алма-Аты. Разные бывают гарагяны. Вот только среди ребят из Сибири я их не видел. Вымерзают они там, что ли?
– Слышь, старшина… – я сознательно называю Вагана так, поскольку лесть он любит, а мне нужно, чтобы он размяк, расслабился, захотел пооткровенничать.
В мое голове созрел план, как наказать Гарагяна, но я подспудно чувствую, что он… подленький какой-то. И мне, как ликвидатору при исполнении смертного приговора, нужно предварительно взвинтить себя, убедить в правоте. Ликвидаторы перед роковым выстрелом читают уголовное дело приговоренного. Мне же нужно вскрыть всю гнилую сущность Вагона, чтобы отбросить щепетильность и сделать завтра то, что задумал.
…Сегодня после обеда Путеец завалился на койку рядом со мной и мечтательно протянул:
– Эх, сейчас бы водочки… Анаша, конечно, вещь хорошая, но к настоящим ее ценителям я себя не причисляю. Чтобы получать кайф по полной программе, нужно быть наркошей со стажем. А я хоть и родился в Казахстане, где «дурь» в «беломорины» чуть ли не с детства забивали, как-то не смог втянуться в это дело.
Путеец повернулся ко мне лицом:
– А сколько у меня кентов на наркотиках завязло?! И не пересчитать. Одни уже кони двинули, другие по опии крепко сидят. Не-е, я придерживаюсь традиционных взглядов: водяра – народный напиток, проверенный веками. Вот только денег на нее нет. Наволочку, что ли, продать вместе с одеялом? А потом сказать, что скомуниздили…
– Брось, – сказал я ему, – мудистикой заниматься. Ты еще «синьку» свою бабаю какому-нибудь продай. Чтобы он в ней баранов в горах пас и духтору свою пугал. Ты лучше подними свою репу к потолку: видишь, в вентиляционном окошке белеет что-то?
– Ну… – заинтересованно протянул Путеец.
– Это этикетка «Араки руси». Там их две бутылки, гарагяновские. Усек? Бери и пей!
– А Гарагян?
– А на что тебе башка дана – чтобы каску носить? Думай!
И Путеец придумал. На то человек и царь природы, чтобы не ждать ее милости. Особенно тогда, когда хочется выпить.
Есть у нас на первом этаже так называемая палата – камера. Вроде бы обыкновенная, но вместо двери там – железная решетка. И окошечко в ней для передачи посуды с пищей. Эта палата предназначена для солдат из дисбата, если они так заболеют, что местная санчасть вылечить не сможет, а гробить до конца не захочет. Сейчас в ней с желтухой лежит пацан, заработавший полтора года дисциплинарного батальона за то, что заехал офицеру по морде.
Мы его не слишком осуждаем за это: офицеры разные бывают, иному я бы не только личный состав не доверил, даже баранов не дал бы пасти. Замордовал бы он их до смерти. Есть людишки, которые, обзаведясь хотя бы минимальной властью над людьми, начинают воображать о собственной персоне невесть что. Как специалист и воспитатель он может полным дерьмом, но гонора-а…
Итак, план Путейца основывался на таланте дисбатовца Сашки умении открыть бутылку водки, а затем стянуть ее на горлышке таким образом, чтобы никто не заметил. Все очень просто: пользуешься моментом, когда в палате никого нет, тыришь водку, выливаешь ее в заранее подготовленную посуду. Затем набулькиваешь в «Араки руси» (перевод: «Водка русская», наш перевод: «Русские в арыке») водопроводной воды, закручиваешь пробочки и водружаешь бутылки на место…
В итоге сделано два дела: гнусный старшина будет наказан рассвирепевшей клиентурой и физиологическая потребность удовлетворена. И поэтому я и хочу доковыряться до гнилой сути нашего старшины, чтобы разжечь в себе праведный гнев и найти оправдание своему далеко неблагородному поступку.
… – Слышь, старшина, по тебе видно, что ты парень образованный. Не похож на своих земляков, что с гор спустились. Ты в Ереване жил?
– Вах! – темпераментно воскликнул Вагон, – Я в Маскве жил! В институте учился!
– Так ты москвич?!
– Нэт. Ну… не совсэм, – застеснялся Вагон, – Я учился там. Два курса в институте. Вернусь – буду доучиваться. И, конечно, в Маскве останусь. Хороший город, у меня там нэвэста.
– Русская?
– Канечно. Она масквичка, у ее родителей квартира, прописка. Сам понимаешь, да?
– А у твоих родителей что есть, чтобы она вот так за тебя замуж пошла?
– Эй, мои родители большие люди в Баку. Отец в рыболовной флотилии не последний человек.
– В Баку? – Озадаченно переспросил я, – Ведь это же Азербайджан!
– Чудак! И в Азербайджане армяне живут. Они везде живут. Что тут такого? Если голова есть, значит, дэнги есть. А дэнги есть – везде хорошо будет!
– Тебя, случаем, не родители в московский институт устроили?
– А ты как думал? Кто сейчас сам в институт поступает? То чо, глюпий? Поступил в институт рыбного хозяйства. Закончу его, отэц в главк устроит, в Маскве. Конечно, это дорого будет, но все наши скинутся – нужно везде своих людэй иметь!
Я слушаю эти трезвые по-житейски слова, которыми может поделиться если не каждый второй, то третий – уж точно, и удивляюсь. Почему они в моем сознании выглядят как рассуждения последнего подлеца?
Наверное, когда частенько приходится ходить под Богом и смертью, по-другому начинаешь смотреть на жизнь. Это как после долгого пребывания в горах: смотришь не только себе под ноги, в грязь и валуны быта – к ним привыкаешь быстро и нога позже сама будет выбирать место, куда встать. Глаза, в первую очередь, устремляешь в перспективу, на ближние и дальние склоны. Ведь самое важное, самое красивое и самое опасное таится именно там.
Со временем у тебя вырабатывается бинокулярная болезнь, когда весь мир начинаешь рассматривать с точки зрения перспективы гор и высоты над уровнем моря. Ты забываешь, что существует равнина, на которой совершенно другие измерения и ценности. И когда спускаешься вниз, туда, куда ты давно стремился и о чем так мечтал, вдруг обнаруживаешь, что ты здесь чужой.
Ты ходишь по этой равнине, как идиот, а перед глазами у тебя перевернутый бинокль. Для тебя важно то, что здесь считается малозначительным: жизнь и смерть, предательство и долг. А то, что для равнинного человека есть суть и смысл его ежедневной жизни – качество штанов на заднице, количество денег на счете, настроение жены, мигрень тещи, недовольный взгляд начальника и подорожавшая квартплата – для тебя глупо и недостойно внимания.
Умом понимаешь, что с твоим мировоззрением хорошо умирать, но не жить. А жить-то нужно как раз равнинными взглядами. Понимаешь, но принять не можешь.
А когда они подаются тебе как единственные ценности, ради которых и стоит просыпаться по утрам, чувствуешь себя неполноценным. И тогда ты ищешь в словах равнинных людей, их поступках, способе мышления скрытый смысл, неподвластный тебе, слепцу, бредущему через это все с высоко поднятой головой и со взглядом, обращенным к далеким вершинам. Ищешь и не находишь.
Это продолжается до сих пор, пока не приходишь к выводу, что никто не виноват. Просто есть те, кому уютно здесь, и те, кто хорошо чувствует себя там, в горах – пусть даже они давно существуют только в твоей голове. И для обоюдного согласия и здоровья каждой категории людей нужно общаться друг с другом на расстоянии. Или лучше не общаться совсем…
Вот и сейчас во мне взрывается какая-то бомба. Кровь ударяет в голову, и мне хочется схватить «рыбного специалиста» Гарагяна за одно место и заорать:
– Невеста в Москве, говоришь?! А как же медсестра Ленка?! Ты, сука! Ты чего ей здесь тогда мозги пудришь? ППЖ нашел, халява? Она же всерьез тебя, козла, воспринимает!
Делать этого сейчас не нужно, поэтому я молчу, скриплю в темноте зубами и стараюсь успокоиться. Знаю, что если взорвусь, то могу все испортить. Старшина почувствует во мне врага, станет осторожнее. И тогда я со своими урками не смогу ему строить харакири с одновременным вырезанием гланд.
Меня выручает мой сосед узбек Рашид. Его, восточного человека, подобные рассуждения не возмущают. Он к ним привык, поэтому подходит к рассуждениям Вагана чисто с практической стороны.
– Ты за поступление сколько платил? – спрашивает он Гарагяна.
– Три тысячи.
– Э, у нас в Ташкенте меньше берут.
– Чего ты Ташкент с Масквой сравниваешь, а? – вспыхивает Ваган, – Ты еще хер с пальцэм сравни! В Маскве – цивилизация!
Последнее слово старшина выговорил благоговейно и едва ли не по слогам.
– Даже у нас в Баку больше цивилизации, чем во всей вашей Средней Азии, – пригвождает он Рашида.
Но тот не сдается:
– Врешь! Ты в Ташкенте был? Не был! Самый красивый город в Средней Азии. Жемчужина! А что ваш Баку? Нефть одна и персики… И кепки! Вот! Их все «аэродромы» называют. Я знаю!
Я уже успел остыть и с интересом слушаю перепалку представителей двух народов, которых сплотила великая Русь.
– Вот у вас сколько КПСС стоит? – кипятится Гарагян.
– Партия? – искренне удивляется Рашид, – Нисколько не стоит. Сколько она может стоить?
– Ну, партийный билет, чурбан!
– Сам чурбан! Не посмотрю, что такой большой…
Гарагян, хотя и большой и пошуметь любит, но предпочитает наезжать только на слабых. Поэтому он сразу идет на попятный:
– Ты чего зря обижаешься?! Это я так сказал… Ты мне лучше на вопрос отвэчай: сколько партбилэт стоит?
– Партбилет? – озадаченно переспрашивает Рашид. Парень он добродушный и зло долго на других держать не умеет, – Нисколько. Партийный взнос плати – и все.
– Вот! – торжествует Вагон, – А у нас он стоит «пятерку». Знаешь, «жигули» есть такие, а? Так где больше цивилизации?! Ага!
Рашид молчит, недоумевая: почему за партбилет нужно платить секретарю райкома автомобилем престижной марки?
Для меня это уже давно не секрет. Спасибо, глаза на жизнь раскрыл еще в первые полгода службы наш ротный комсорг.
– Мне скоро увольняться, – говорил он мне, – Займешь мое место. Только нужно написать заявление для приема в партию.
– Мне?!
– Что, думаешь, не достоин? Ты в Афгане загибаться недостоин. Пусть там гегемоны загибаются. А вас туда точно пошлют: при мне уже две команды отправляли. Я при обеих на месте удержался… Конечно, сразу тебя, молодого, даже в кандидаты не примут, но внимание обратят. Я со своей стороны словечко замолвлю. А придешь из армии уже членом партии – всюду тебе дорога! В своем университете восстановишься, комсоргом курса станешь, а потом и факультета. Закончишь – с дипломом пойдешь прямиком в райком. Карьера!
…Думай, дурачок, – ласково закончил он свою речь на прощанье.
Наверное, я долго думал – не сумел сделать так, как советовал добрая душа, наш комсомольский вожак, ишак педальный, в душу его, наперекрест… Наверное потому, что книжки в детстве не те читал – про патриотизм больше.
– Гарагян! – продаю я голос в тишине постепенно засыпающей палаты, – Ты, случаем, не партийный?
– Нэт! – сразу отзывается он, – В институте не успел, в армии хотел…
Тут Вагон осекается, вспомнив, с кем говорит. Вспомнив, что наш единственный коммунист в роте из солдат, сержант Леха Пустошин сказал, что скорее подорвет себя гранатой, чем даст этому козлу рекомендацию в партию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31