Стоял и не собирался вмешиваться.
… – Давай фляжки, бача.
В небольшой палатке, где размещалась кухня блок – поста, Сергей, плотный парень одного со мной призыва, кроме компота насыпал в мои карманы сухофруктов, приговаривая:
– От жажды это здорово помогает, кисленькое…
А на прощание добавил:
– Будешь в наших краях – заходи в гости. Угощу, чем Бог пошлет.
Хмыкнул:
– Знатно ты Федю шуганул. У нас его никто не любит. Определение точное: гнида.
Так я познакомился с Сергеем Кондрашовым.
Вернувшись из армии весной 1989 года, я восстановился на дневном отделении второго курса универа. Тут же, в Москве, устроился на работу. До этого, поболтавшись пару месяцев у себя на родине, понял: ничто не связывает меня с городом детства. Афган обрезал все.
Осев в Москве, первым делом нашел Серегу. Он был единственным человеком, которого я хорошо знал в этом суматошном городе. Наташа появилась гораздо позже – после парочки откровенных шмар… Лучше бы продолжал общаться со шмарами: по крайней мере, с теми все было просто.
…Черт возьми, нельзя брать сразу такой темп. От первой бутылки почти ничего не осталось, а ведь только третий тост провозгласили. Третий тост – за погибших в Афгане. После него Серегу несет: он начинает бомбить собеседников воспоминаниями.
По предыдущим пьянкам я эти рассказы знаю наизусть, поэтому слушаю в треть уха. Сейчас меня больше волнует горячее бедро Наташки. Оно прожигает меня насквозь, но я все же нахожу в себе силы удивиться феномену мужской природы. Классическая фраза «по последней, а потом по бабам» работает безукоризненно.
Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности и Серегин нескончаемый роман «Былое и думы». Мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей, наконец, вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно).
Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост «Чтоб за нас третий не пили».
Наливаю Сереге больше, себе – поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая «высоконравственных» размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый – у нас еще бутылка есть.
На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга.
Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь.
Пробовал по его сценарию – сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах.
Поэтому вскоре после начала таких «мемуарных» бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал.
Девчонки морщились и просили заткнуться. Парни смотрели на меня, как на чокнутого: какая вожжа под хвост попала?
Да я и сам иногда не мог понять, почему мне стукает в голову моча. Они же не виноваты, им просто не дано понять, что изумительной красоты лазоревый закат, простеганный редким пунктиром подсвеченных снизу облачков и простирающийся над свинцовыми морщинами гор; романтическое слово «зеленка» и мужественный рев «бээмпэшки» входят в один комплект с вышеперечисленным.
…Впрочем, все это мудрствования, дорогой Андрюша. Ты лучше хлопни с Сережей по стаканчику. У тебя крамольные мысли пропадут, а он, глядишь, и угомонится.
Хлопаем. Серега становится каким-то расплывчатым. Одни его глаза вижу. Трезвые почему-то, большие и серьезные, они вдруг наполняются слезами.
– Нат, чего он плачет? – я обнимаю Натаху за талию.
Рука моя не хочет останавливаться и ползет все дальше по Наташкиному чему-то округлому и очень приятному наощупь. Губы же выговаривают:
– Зачем ты его обидела? Серый, ты чего?!
– Тихо ты! – Наташа сбрасывает мою руку на покрывало дивана, на котором мы сидим с ней (Серега устроился напротив на стуле), – Видишь, рассказывает человек!
Я покорно убираю руку – надо уважать чужие чувства, и добросовестно пытаюсь вникнуть в суть рассказа. У меня что-то плохо получается, хотя стараюсь изо всех сил.
В сознании застревают отдельные слова, фразы, но из них мне никак не выстроить общей картины. Мозаика Серегиного рассказа разламывается, осколки пропадают куда-то, оставшиеся после них черные дыры зияют непроходимой безнадежностью. В этих дырах не видно не шиша, только мысль типа «нажрался, как свинья» можно поймать за хвост. И то она какая-то не такая, из полосок-кусочков склеенная.
– Рикошет… – застревает очередное слово в моей расколотой башке.
Ага. Рикошет. Ри-ко-шет… Это когда пуля…
Интересно, кто это говорит: я сам или Серега объясняет Наташке, что это за явление природы такое – рикошет.
Странно. Это не мой голос, не Серегин. Но именно так, с такими же интонациями, кто-то другой проговаривал это слово. Нет, я явно перебрал. Хотя… Хотя тут не водка виновата, тут что-то другое…
Бывает, когда случайный взгляд, запах или звук вдруг входят в сознание и вырывают тебя из действительности туда, где впервые ощутил их. И ты не в силах сопротивляться: стоишь и – нет тебя здесь, ты там…
Где? В детстве, в первой любви, на войне?
…Пули отчаянно щелкают по камням, уносятся вверх, визжат голосами истеричных баб. Но они не так страшны, как кажется на первый взгляд. Разве только рикошетом достанут. Мы же уютно улеглись за валунами и сам черт нам не брат.
Первые два магазина я выхолостил почти сразу, не особо беспокоясь о трате патронов. Есть еще семь штук, плюс триста патронов в пачках. Да эта «рассыпуха» и не понадобится – «духов» и без нас прищучат.
Наше дело – лежать за камнями, высунув наружу только автоматные стволы, и постреливать. Пусть «духи» знают, что мы живы – здоровы, чего им не желаем, помирать не собираемся. И пускай расходуют себе патроны, поливая свинцом камни, из-за которых создаем, как говорит наш ротный, «необходимую плотность огня».
За соседним валуном схоронился пулеметчик Вовка Грачев со своим вторым номером. Я удивляюсь, как здоровая туша Грача уместилась за небольшим, на первый взгляд, камнем, взявшим под свою защиту еще и молодого бойца. Но факт налицо: оба неплохо схоронились. Это доказывает довольная Вовкина морда.
Грач только что выпустил пару длинных очередей в сторону «духовских» камней (точь– в – точь таких же, как наши) и теперь пережидает ответный огонь. Пулеметчик поворачивает ко мне свою потную чумазую физиономию и показывает большой палец. Я с ним вполне солидарен: так воевать можно.
«Духи» находятся в таком же положении, что и мы. Наша перестрелка чем-то напоминает игру на пальцах «колодец – ножницы»: нужную фигуру показал – влепил щелбан, оплошал – тебе отвесили от души. Только и ущерба, что лоб трещит, а так – жив и не кашляешь. Даже с визгом пуль над головой можно смириться: противник испытывает те же самые ощущения. Не жизнь – лафа…
И не знают дураки – «духи», что пока мы в щелбаны играем, с тыла к ним подбирается наш взвод разведки. Еще немного, и партнеры по увлекательному занятию превратятся в изорванные гранатами трупы в тряпках.
У меня хорошее настроение, насколько оно вообще может быть хорошим во время интенсивной перестрелки с противником. Тело потихоньку остывает от утомительного марш-броска по горам и страха первых минут боя, когда мы столкнулись с врагом нос к носу на узкой тропе и поливали друг друга свинцом, как из пожарного шланга. Но, как в песне поется, конечно, промахнулись.
Ох, ты, Боже мой, здорово все перетрусили: и мы и они. Интересно, как целую группу супостата разведка проморгала? Чувствую, комбат после боя посадит на попенгаген весь наш героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом – орденоносцем…
Впрочем, что ни делается, то к лучшему. Если бы «духов» обнаружили вовремя, ввязались бы мы в глупую и бессмысленную перестрелку. Выхода из которой я со своими красноармейскими мозгами не вижу: ни нам их обойти, ни им нас. Будешь карабкаться по склонам этого ущелья, которое из-за цвета скал зовут «Красным» – перестреляют. И не отойдешь уже: слишком близко друг к другу засели. И тут разведвзвод, доблестно прощелкавший одним местом спустившегося с горы противника (который тоже зевнул) и ушедший вперед, развернется, да к-а-а-к вмажет!
Я не злой человек, но мне не терпится услышать разрывы гранат: сколько можно слушать эти проклятые пули, летающие у тебя над головой!? Тем более, что высовывать автомат из-за валуна на вытянутых руках. Стрелять таким макаром чертовски неудобно. Того и гляди, что эта машинка, крутящаяся от отдачи, как шланг у пьяного садовника, вырвется из пальцев…
Ага! Ротный дал сигнал двумя ракетами: красной и зеленой, чтобы мы усилили огонь. Наши на подходе, и нужно отвлечь от них внимание противника. Я чуть не лопаюсь от гордости оттого, что понимаю все тактические выверты операции. Хитроумной ее не назовешь, но все равно приятно.
Но лопаться некогда, надо стрелять. Хорошо, что успел вставить новый магазин. Сейчас мы побьем рекорд скорострельности на вытянутых руках!
Свист пуль заглушен безудержным грохотом очередей. Мое ухо с трудом различает хлопки гранат. Магазин заканчивается, торопливо отжимаю его, стараясь не обжечься о раскаленный ствол автомата. Быстрей, быстрей!!! Новый никак не хочет влезать…
А, вошел, гад!
Стрельба стихает. В наступившей тишине, как опоздавшая труба в неожиданно умолкнувшем оркестре, диссонансом трещит последняя очередь.
Я смотрю по сторонам: справа и слева начинают медленно подниматься ребята. Вскакивает, по-хозяйски подхватив ПКМ, Грач. Рядом с ним суетится второй номер. Пора.
Согнувшись, вытянув вперед шеи и стволы (наверное, со стороны мы похожи на стаю гусей, увидевших голые девчоночьи коленки), бежим к валунам, где сейчас лежат стрелявшие по нам люди. Вернее, то, что от них осталось.
– Потери! – слышу выкрик ротного.
– Нет! – доносится в ответ.
Я знаю, что в горячке боя среди камней могли не заметить раненых и убитых. Быстро оглядываюсь по сторонам: ребята из нашего взвода вроде бы все на ногах.
Шершавая ладонь восторга залепляет горло. Кружится голова.
Я вдыхаю полной грудью кислый от пороха воздух, смотрю в высокой синее небо. Снег ослепительно сверкает на солнце.
Еще минуту этого всего не видел и не ощущал. Господи, как хорошо жить!
Я не хочу смотреть на то, что осталось от наших врагов. Зачем портить удивительное чувство жизни, моего существования на земле, в этом мире – страшном и прекрасном одновременно!
Тут замечаю группку наших разведчиков, столпившихся у чего-то, лежащего на земле.
«Духовского» трупа не видели?" – проскальзывает недовольная мысль, и ощущение полета тонкой струйкой выходит из души.
Подхожу.
Неестественно изогнувшись, на спине лежит наш, разведчик. Я определяю это по маскхалату: лицо изуродовано пулей и иссечено каменной крошкой. Запрокинутая голова, мертвый оскал зубов.
Ничего не понимаю: по ним же не успели выстрелить, по ним не могли стрелять!!!
– Наша пуля! – говорит кто-то хрипло, с натугой, – Рикошет…
…Я опрокидываю еще стопку водки и поднимаю голову: Серега спит на стуле. Как он не свалился на пол, ума не приложу.
Наташа вопросительно смотрит на меня. Мы укладываем Сергея на диван.
– Давай, Нат, я тебя провожу, – избегаю смотреть ей в глаза.
Знаю, что ей хочется остаться. Я не хочу.
Дверь ее подъезда хлопает перед моим носом, как дверь камеры, в которую запирают мою память. Пружина насмешливо поет: «ри-ко-ше-т-т…»
Тупо смотрю на коричневую крашеную фанеру подъездной двери. Ей – Богу, всегда говорил, что излишняя впечатлительность в жизни только вредит.
2.
…Под козырьком своего подъезда останавливаюсь, ожесточенно шарю по карманам. Ч-черт, так и знал: сигареты оставил дома, на столе. Терпеливо жду прохожего мужского пола, чтобы остановить его сакраментальной фразой: «Извините, у вас сигарет не найдется?»
Жду долго.
Поздний вечер. Прохожие к этому времени подавляющим большинством успели добраться до своих маленьких уютных квартирок, набить живот картошкой или пельменями. Потом они, скорее всего, комфортно устроились перед телевизором, лениво переговариваясь с женой, моющей на кухне посуду.
Современная идиллия. Осколки потерянного рая.
Иногда тоже мечтаю о таком.
Правда, только в том случае, если удастся убедить себя, что такая жизнь у меня получится. Что вместо стремлений смогу обзавестись привычками, и прошлое, которое не выбирал, больше не сможет определять мое настоящее и будущее. Не будет приходить во снах красными скалами и серыми провалами пропастей, заставляя внутренности судорожно сжиматься над очередным узким карнизом.
И смогу поверить, что женщина, с которой делишь ночью постель, не предаст тебя днем.
В ночь, сверху, из черноты, тихо падает снег. В голову мягкими ударами бьет хмель.
Иногда эти удары становятся ощутимыми. И тогда, чтобы не качнуться, я прислоняюсь спиной к фанере подъездной двери. Точно такой же, что хлопнула у меня перед носом какое-то время назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31