проходили, потом снова появлялись. И это не давало повода не ходить на боевые, не «умирать» в нарядах" и не получать по зубам от «дедов». Потом прошла акклиматизация, прошли и «розочки», оставив на память черные пятна на ногах. Они были как этап, через который нужно перешагнуть. Вагон перешагивать не хотел.
Он отчаянно «косил», пользуясь любой заразой, которая приставала к нам в этом проклятом тропическом краю – дизентерией, стрептодермией, наскоками малярии, прочими болезнями и недугами, названий которых мы не знали. «Косил», чтобы не ходить на боевые, чтобы подольше отлежаться в санчасти, чтобы слинять в Союз.
Чего греха таить, мы все не рвались на операции в горы или на сопровождения колонн. Были не прочь недельку поваляться в санчасти, не делая ни хрена. А о Союзе мечтали, как о манне небесной. Но чтобы зарабатывать все это, идя на любые ухищрения, вытирая ноги о собственное достоинство… Не получалось как-то.
У Вагона получалось. Свои же земляки – армяне, державшиеся в батальоне особняком, своей «кавказской мафией», старались Гарагяна не замечать, сторонились. Чтобы он не позорил Кавказ на боевых, «подмазали» старшину роты и устроили каптером. Но и там Вагон не задержался – сбежал в санчасть.
Он кочевал с «кичи» в медпункт и обратно, считался «личным клиентом» начштаба полка майора Игрунова – службиста до жестокости, но служить упорно не хотел". «Розочки» на ногах экс-каптера держались вопреки всем ухищрениям нашего полкового доктора капитана Махмудова. В конце концов тот не выдержал и отправил великолепного «косаря» в госпиталь, в Кабул. Про него быстро все забыли, и тут, спустя год, такая встреча…
Гарагян за этот год времени зря не терял. Сумел перебраться в Союз, до тонкости постиг порядки и нравы наших лечебных учреждений, и на основе этого опыта стал бессменным старшиной инфекционного отделения.
Старшина– фигура важная, уполномоченная от начальства следить за порядком среди больного несознательного рядового и сержантского состава. Голос у Гарягана раскатистый, внешность внушительная, поэтому в пререкания с ним никто вступать не решался. Ко всему прочему он распространил по отделению слух, что был старшиной и в своей роте, а до госпиталя полгода отважно воевал на Саланге. Был якобы даже представлен к «Красной Звезде», но в штабе дивизии наградной лист потеряли.
Естественно, «кэп» знал, что за птица этот Вагон, но в интересах дела помалкивал.
Типичная позиция многих начальников: какая разница, что на самом деле представляет этот субъект, если он идеально подходит к своей должности? Незаменимых у нас, конечно, нет, но ведь эту замену нужно еще искать! А у начальника отделения и без того забот полон рот, чтобы еще выполнять функции комиссара Фурманова.
Капитан совсем недавно стал начальником отделения, в перспективе ему светило, как минимум, звание подполковника. Но это при условии, если он сумеет удержаться на этой должности. А доверие не оправдаешь, разбрасываясь опытными кадрами. Они, в случае чего, всегда могут прикрыть. Поэтому наш кэп проявлял по отношения к Гарагяну разумную сдержанность.
…Все текло своим чередом, Вагон уже готовился к близкому дембелю, пока в госпитале не появилась наша непотопляемо – неубиваемая рота в почти полном составе. Вернее, в полном составе из тех, кто остался в живых.
В терапию и хирургическое отделение, где лежало большинство ребят, старшина старался не заглядывать. Со мной же ему было необходимо договориться. Иначе – полная потеря авторитета, перспектива оказаться на уровне бесправных «духов» и, как следствие – обязательная выписка в часть. Где, это уж точно, Вагону оказали бы самый «теплый» прием.
В первый же вечер, спустя час после того, как я оказался в палате, ко мне подошел Гарагян и тихим голосом, честно (я это оценил) обрисовал ситуацию. Тогда мне было глубоко наплевать на Вагона и его проблемы: и без этого муторно, а тут еще это выслушивать…
– Ладно, живи, – сказал тогда, – Только мне не мешай, и хотя бы здесь будь человеком.
Гарагян действительно притих в общении с больными. В качестве же благодарности он организовал мой перевод в самую светлую палату. Творог я стал получать более, чем регулярно. Быть может, это с точки зрения моралиста было беспринципно, но к этой категории я себя никогда не относил.
18.
Из дневника Светланы Горбуновой
«Мой долговязый», как я уже привыкла называть Андрея Протасова из последней партии больных, потихоньку приходит в себя. Завтра можно будет прекратить внутривенные – он уже вполне свободно передвигается по коридору.
Правда, пока только в двух направлениях: в сторону туалета и обратно. Иногда ловлю на себе его удивленный взгляд, как будто мое пребывание здесь – факт сам по себе удивительный. Ну, если начал реагировать на женщин, значит, дело пошло на поправку…
Господи, сколько же во мне цинизма! Ловлю себя на мысли, что не заметила, как исчезла с лица Земли благовоспитанная и романтичная девочка Светочка Горбунова. Светок – Горбунок, как звали меня в училище, в отделении горбольницы там, дома. Родной город Владимир, мама… Было ли это?
Все, больше не буду об этом. Иначе слезы начнут капать на бумагу. Буду о другом: оказывается, мой «длинный» и Гарагян служили в одной роте. И, похоже, Андрей что-то знает про нашего красавца – старшину. Что-то весьма неприятное. Это видно по тому, как крутится вокруг Протасова Ваган. Даже смотреть неприятно.
Протасов принимает все знаки внимания с безразличным видом и молчит. Почему?! Если Ваган – сволочь, о чем я давно догадывалась, то почему Андрей не раскроет этот секрет? Но, похоже, моему «длинному» на это просто наплевать.
Я бы так не смогла.
В последнее время старшина становится мне неприятен. Раздражает его болтовня. А болтает «Вагон» много, рассказывает, какие «крутые мужики» служили в его роте. Подразумевается, что он тоже из их числа.
«Вагон»…
И я начала называть его так, как зовет старшину все отделение. Больные его ненавидят – почему этого не видит Сергей, почему не отправит «Вагона» обратно в часть? Может потому, что ему этого не дано? Как говорит сам Сережа, «подсознательные чутье наиболее развито у представителей животного мира и у женщин».
Может, я несправедлива к нашему старшине? Может, это все оттого, что я нее люблю красивых мужиков? Что-то в них есть самоуверенно – пакостное. Словно сам факт их замечательной внешности дает дополнительные права на женщину. Права даже не на любовь, а на самое хамское отношение к ней. Мол, таких, как мы, в природе гораздо меньше, чем красивых женщин, поэтому любите и цените нас, какими есть. И прощайте. Мышление породистых самцов и производителей…"

19.
Андрей Протасов, инфекционное отделение
Подарочек судьбы: оказывается, с гепатитом в госпитале лежат целых два месяца. Первый отпущен на лечение, а второй – на восстановление порушенной печени. Ведь ей нужна строгая диета, а в части тебя не будут кормить молочными кашками и пареными котлетами. Как-то не предусмотрел такую малость министр обороны Язов.
Валяюсь здесь уже третью неделю. Новый, 1989-й год благополучно проспал. Поскольку попал в госпиталь перед самым праздником, и с учетом недавнего прошлого было как-то не до него. Сейчас уже оклемался, поэтому слово «валяюсь» больше всего подходит к моему нынешнему времяпровождению.
Кайф от протирания белоснежных простыней прошел. На смену ему пришло отупляющее ощущение безделья, когда время жизни делится на завтрак, ожидание обеда, обеда, его переваривание и ужин. Между этими этапами втиснулись просмотр телевизора и ленивая болтовня. Процедуры в расчет я не беру. Тем более, что сейчас они сократились до минимума и представляют собой лишь выдачу таблеток по утрам, большинство из которых я спускаю в унитаз.
В общем, госпиталь все более становится невыносимым и медленно разлагает волю.
Единственным праздником становится появление в отделении Светланы. Она действительно приносит с собой какой-то свет. Гладя на нее, начинаешь понимать, что за стенами госпиталя с его проклятой манной кашей есть большой и красивый мир.
В офицерской палате я выпросил все журналы, накопленные нынешними пациентами и их предшественниками. Проглядел их на скорую руку – показалось мало. Взял под честное слово, данное Свете, из кабинета начальника отделения подшивку «Литературной газеты» и только после этого успокоился. Досуг был обеспечен!
А поскольку «досуг» у меня – все, кроме сна, приемов пищи и процедур, то чтение становится смыслом жизни. Особенно если учесть, что последние полтора года только письма и редкие газеты не позволяли забыть открытие монахов Кирилла и Мефодия и окончательно одичать.
Журналы из офицерской палаты разнообразием ассортимента не блещут и состоят из двух наименований: «Юности» и «Советского воина». «Юность» копили с года 84-го, поэтому получаю удовольствие, сравнивая публицистические дерзания «доперестроечного застоя» и «горбачевского периода».
Диву даюсь, читая творения одних и тех же авторов, относящиеся к разным историческим эпохам. Одни еще кочевряжатся, пытаясь найти компромисс между старыми и новыми веяниями. Впадают то в жалобные стариковские причитания о традициях, перебиваемые звонкими комсомольскими восторгами по поводу «обновлений», то переходят на жесткий категоричный тон о продаже идеалов.
Мне жаль их попыток совместить несовместимое, но в то же время они достойны уважения за попытку быть принципиальными.
Читая других, плююсь. Как они послушно забыли все, чему учили советскую молодежь еще вчера! Какими рьяными ниспровергателями основ «эпохи застоя» они стали!
Я сам не являюсь большим защитником «застоя», поскольку помню многокилометровые очереди на морозе за пельменями в своем родном городе, которые мне, десятилетнему пацану, приходилось выстаивать вместе с матерью. Помню обрывающие руки сумки с мясом и колбасой – мы их везли их из столицы длинными, зелеными, вкусно пахнущими от изобилия «мешочников», электричками.
…А совсем недавние школьные кошмары в виде огромных докладов нашего Первого на первых полосах всех газет, которые нужно было в обязательном порядке конспектировать? Из того, что там говорилось, я ничего не понимал, кроме фразы «Продолжительные аплодисменты, переходящие в овации».
Сейчас я читаю, сравниваю и чувствую себя Робинзоном в первые дни после возвращения в лоно цивилизации: где-то веселюсь, где-то матерюсь, где-то вздыхаю от ностальгии. И никак не могу свыкнуться с мыслью, что через несколько месяцев этот мир станет моим миром.
Больше всего меня разозлила огромная статья в «Литературке» писателя под громким то ли именем, то ли псевдонимом «Карен Раш».
Товарищ под впечатлением, видимо, недавно перечитанного Льва Толстого с его петьками ростовыми, каратаевыми и «скрытой теплотой патриотизма», доказывал с увлаженными от восторга глазами, какая у нас прекрасная молодежь, и в частности, «мальчики в шинелях». То есть я, Вовка Грач, валяющийся на койке в соседнем корпусе, и мой новый приятель Сашка Кулешов по прозвищу «Путеец с калошной фабрики».
Матерюсь над перлом «соловья Генерального штаба» и пытаюсь добиться поддержки у остальной палаты. Но она не разделяет моего возмущения.
Палата занята более интересным делом: коллективно изучает еще один образчик перемены нравов – рубрику в «Советском воине», название которой говорит само за себя: «Поговорим об интимном». Наш начальник отделения капитан Беспалов презрительно называет ее «Мечтой мастурбатора в шинели». Ему легко говорить – у него Света есть…
Вопли моего интеллектуального возмущения тонут в здоровом восторженном хохоте соседей. В итоге я бросаю свои глупые попытки уничтожить московских идеологов из палаты инфекционного отделения захолустного гарнизонного госпиталя, и присоединяюсь к более полезному для организма чтению.
– Это всо эрунда, – презрительно бросает восторженной солдатне Гарагян, – Я на зэленом базаре такие кассеты видэл… Из-под полы продают. Чистая порнуха – не то что этот дэтский лэпэт…
Крыть нечем: по сравнению с нашей, с пустившейся с афганских гор публикой, Вагон – суперцивилизованный человек. Приобщился, так сказать, в госпиталях полеживая.
Да и видеомагнитофон большинство из нас в глаза не видело. Например, я успел рассмотреть нашу отечественную «Электронику» только один раз, в магазине еще до службы в армии. Сами же видеофильмы, тем более такие, про которые рассказывает Гарагян – ни разу.
Что поделаешь, если эта мода с видеосалонами началась уже после того, как я был призван исполнять интернациональный долг. А при его исполнении женщины бойцам не полагаются. Только разве в виде глянцевых открыток, на которых черноволосые пакистанские и индийские гурии в обтягивающих джинсовых костюмах загадочно улыбались звереющим без женского общества моджахедам и солдатам Большого Северного Брата.
Правда, на втором году службы мой и грачевский опыт несколько расширился в этом плане. И все это произошло благодаря Хуршету – веселому парню из соседней роты…
Была суббота конца августа 1988-го года. Как и полагается по субботам в армии, сначала у нас была «генеральная уборка», говоря языком гражданским, или «ПХД» – «парко – хозяйственный день» по-военному. После ПХД в обязательном порядке устраивалась баня, далее – культурный досуг.
Я уже предвкушал всеми порами свежевымытого тела кайф ужина в палатке с пацанами (ребята притащили с кишлака несколько литров кишмишовки, который мы решили уговорить вместе с двумя сочными арбузами) и удовольствие от нового фильма, недавно привезенного из Союза, как меня выдернул на свежий воздух за палатку Вовка Грачев.
– Слышь, Андрюха, дело есть на сто миллионов! – таинственно зашептал он мне на ухо.
– Ну… – откровенно говоря, Вовкины «дела на сто миллионов» разнообразием не отличались и мне не нравились.
Обычно они заключались в продаже на базаре солдатского обмундирования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31