В доказательство этого находим прошитую очередью эфэргешную радиостанцию армейского образца. Наш радист горестно морщится: такой трофей испортили…
Ротный негромко что-то передает на базу. Рядом с ним стоит трое командиров взводов. Чуть поодаль от них – старлей Макарин, разведчик. Наши лейтенанты его в упор не замечают. И он, хотя именно его бойцы завалили гранатами «духов», тоже героем себя не чувствует: если провалится операция, все свалят на него. Еще бы: проморгал арьергард противника!
Да и единственный убитый в этом бою – у разведчиков.
У нас – трое раненых. Один тяжело. Убитых нет, что даже удивительно при такой интенсивности боя. Я смотрю на часы: вся заваруха длилась семь минут, а кажется, что пролетела вечность. Относительность времени больше всего постигается в бою. Семь минут. Наверное, «духи» просто не успели по нам пристреляться.
Провалили операцию – не провалили… В данный момент на это мне наплевать. Я уселся на свою «эрдэху», которую еще летом выменял на три литра шаропа у стоящих по соседству десантников, перемотал портянки. И стал, посвистывая, набивать патронами пустые автоматные магазины: мое дело – солдатское, за остальное пусть офицеры думают. Им за это деньги платят и на базе разрешают водку пить.
Больше всего на свете мне не хочется тащить на себе трофейное оружие. Хотя по сроку службы я могу отбояриться, перевалив эту почетную ношу на молодых, но в этот раз, видимо, не удастся.
Переход нас ожидает впереди еще большой, и как бы не пришлось переть на горбу еще и младший призыв. «Черпаки» – одно название: попали в Афган по весне, этой зимой в горы не выходили, тем более не воевали. Эти зимние боевые для них – первые, и еще не знаешь, как они себя поведут в дальнейшем.
– «Эм – шестнадцать»? – ко мне подходит командир третьего взвода Митин, – Дай посмотреть – ни разу не видел…
Он еще много чего не видел, этот лейтенант. Пришел к нам два месяца назад: говорили, писал несколько раз рапорта – повоевать хотелось. Под занавес войны его рапорт удовлетворили.
Сегодня у него первый более или менее серьезный бой. Лейтенант еще не остыл от впечатлений: руки, подкидывающие винтовку, чуть подрагивают. Сам же лейтенант исполнен важности – как же, воевал! Чудило, ты еще не знаешь, что самое кислое нас ждет впереди. Кишками чувствую. А пока смотри винтарь, мне не жалко. Если даже захочешь сам тащить этот привет от дяди Сэма – плакать не буду.
Наши дела повисли. Ротный мрачен. Разведчик на мой трофей не обращает внимание, хотя оружие – его слабость. Все углы его модуля увешаны системами различных стран и времен. На почетном месте висит гордость коллекции: настоящий английский «бур».
Митин по-прежнему крутит в руках американскую винтовку. Но, кажется, делает это уже автоматически, думая о чем-то другом. Командир второго взвода Симонашвили повесил свой длинный нос. Переживает: все раненые из его подразделения. Не понимает, чудило, что ему повезло: потерь могло быть в два раза больше. Пусть нашему взводу скажет спасибо: вовремя перетянули внимание и огонь «духов» на себя.
В десяти шагах от меня сидят двое раненых. Третий, тяжелый, лежит на бушлате. Они даже не стонут: тяжелый – потому что без сознания, остальные в – шоке.
Белые, испуганные, непонимающие лица…
Еще недавно они были как все, и тут кто-то невидимый безжалостно отшвырнул их в другую категорию людей. И уже невидимая стена появилась между ними и товарищами, которым повезло. Стена грубоватого внимания, скупых слов поддержки, которых они никогда не слышали, будучи здоровыми. Стена отчуждения, за которой стоит единственное: не позволить представить себя на их месте. Иначе можно слететь с катушек и превратиться из солдата в истеричную бабу.
Что с нами случилось? Как мы раньше переживали все это: первые убитые, первые раненые. Пустая койка в палатке, место за обеденным столом…
А сейчас… Сижу вот и набиваю автоматные магазины. Потом погрызу галеты, запью зеленым «духовским» чаем – он у них хороший. Потом покурю.
…Разведка снова уходит первой. Их перепачканные глиной белые маскхалаты, в которых воевали, наверное, еще наши деды, постепенно сливаются с бело – серо – коричневым ландшафтом. Краснота Красного ущелья зимой становится коричневой.
Мы ждем вертушку, чтобы эвакуировать раненых. Если тащить их на своем горбу до ущелья, где притаилась, поджидая нас, БМП, нужно выделить отделение. Такую роскошь себе позволить не можем: впереди операция, которая час от часу усложняется, и нужно беречь каждого солдата для нее. В горах каждый ствол стоит десяти, а то и сотни стволов на равнине.
Тем более, неизвестно, выдержит ли переход тяжелораненый Серега Крупенин из Подмосковья, которого прозвали «Карлсоном» за неповоротливость. На этот раз неуклюжесть сослужила парню плохую службу.
Для меня же начинается полоса личных неудач: ротный все же всучил мне и еще двум несчастным трофейные пулеметы. Так сказать, для увеличения боевой мощи. Мощь-то она, конечно, мощью, но переть помимо родного груза в тридцать килограммов еще и «духовский» «ПК» мне совсем не улыбается. Припахали, называется, «дембеля».
Я матерюсь под нос, но сделать тут ничего не могу: на сроки службы в горах плюют, здесь больше сваливается как раз на шею «старикам» – опытным и выносливым солдатам.
Вторым номером расчета мне дали ефрейтора Костенко из третьего отделения. Этот хитрющий хохол с Полтавщины чем-то напоминает мне Муху. Такой же пронырливый и худощавый с рождения. Именно с рождения: большая часть ребят основательно потощала уже здесь; я, например, точно оставил в этих краях десяток килограммов.
Я широким жестом вручаю брату – славянину на попечение три пулеметные ленты боекомплекта. Пускай тащит: худощавые люди – выносливые. В ответ «черпак» Костенко делает разобиженную рожу.
Это выражение обиды не сойдет с его физиономии на протяжении всей операции. Похоже, Костенко просто забудет, что написано на его лице, и будет поддерживать мировую скорбь автоматически. Ведь по большому счету всем безразлично, какая мина на твоем лице: злости, обиды, усталости или – плачущая гримаса. От тебя ждут только одного – чтобы ты шел, не отставая от остальных, и стрелял, когда потребуется. Все остальное – твои личные проблемы.
…В воздухе виснет знакомый рокот.
«Вертушку» еще не видно – она ныряет вдали от нас среди ущелий и гребней; кружится, попукивая тепловыми ракетами, предназначенными для защиты от «стингеров» – но на душе становится теплей.
Так случается всякий раз, когда слышишь родной звук двигателей и шелест винта вертолета. Это чувство родилось тогда, когда ты, зажатый среди скал, казалось, брошенный далекими «своими» на верную смерть, впервые заметил над своей головой пузатых «шмелей» – «ми – восьмых» и хищных «крокодилов» – «ми – двадцать четвертых».
И тогда у тебя впервые стало не хватать воздуха в груди, а в носу что-то предательски защипало. И стало наплевать, что «крылышки», обрабатывая «нурсами» осадивших «духов», могли накрыть и тебя. Главное – не забыли, вспомнили о тебе и прилетели на помощь. Накроют – не накроют, это еще бабушка надвое сказала, но зато оставшихся в живых спасут обязательно. На моей памяти еще не разу не было, чтобы вертолеты бросали людей в горах.
Благодарная пехота (а в горах все пехота, даже десант) прозвала штурмовые вертолеты Ми –24 не только «крокодилами» за хищный горб силуэта, но и «горбатыми». В память о спасителях своих дедов. Которых пятьдесят с лишним лет назад так же прикрывали с воздуха, горбатясь над передним краем, штурмовики Илы…
«Горбатый» проходит над нами, чуть накренясь набок. Ныряет вниз, обдавая ревом двигателя и ветром. Он отваливает в сторону – его дело прикрыть заходящий на посадку «шмель» Ми – 8. Этот трудяга может и раненых вытащить, и десант забросить, продуктов с боеприпасами подкинуть и, в случае чего – ошпарить огнем так, что маму родную забудешь.
«Шмель» зависает над нами, чуть покачиваясь в восходящих потоках воздуха. Все живое спешно сползает с гребня вниз по склонам, цепляясь за камни, редкие заснеженные деревца, ледяные торосы.
Иначе беда: неумолимый воздушный поток от несущих лопастей вертолета подхватит тебя, как пушинку, со всеми твоими военными причиндалами и понесет вниз. И почувствуешь ты себя на несколько секунд великим Икаром, парящим над бездной… Чтобы потом разделить его судьбу: свалиться на камни и сломать шею.
Подхватив проклятый «духовский» пулемет, я вспарываю ногами снег на склоне. Оглядываюсь по сторонам в надежде за что – нибудь уцепиться. Ветер бьет в спину все сильней. Чувствую, что мои ноги отрываются от земли. За ними начинает подниматься задница…
Я не хочу изображать из себя пикирующий бомбардировщик! Вспоминая все известные ругательства, успеваю зацепиться за ледяной торос, выглядывающий из-под снега.
Все вокруг летит и завихряется в воздушном потоке. Снежная пыль, кусочки глины с оголившегося склона, шапка. Покатился вниз рюкзак какого-то раздолбая…
Раненых стащили вниз под укрытие валунов. Только трупы равнодушно лежат на земле, и ветер от винта отчаянно треплет окровавленные тряпки…
Из раскрывшейся двери «вертушки» прыгают люди. Первый, второй, пятый, десятый… Сначала я равнодушно считаю их, потом начинаю удивляться: откуда?
Пополнение разбегается в стороны, повторяя движения, что мы делали пару минут назад. Теперь наша очередь бежать к вертолету. Мы подхватываем раненых и убитого и, согнувшись под ветром, тащим их к раскрытым дверям «вертушки».
Поддерживая убитого разведчика под мышками, пячусь по алюминиевой лестнице раком и оказываюсь в подрагивающей утробе «ми – восьмого». Властное ощущение безопасности, комфорта, какого-то домашнего уюта охватывает от макушки до пяток. Сейчас для меня нет на свете более спокойного места, чем это. В этой утробе лучше, чем в утробе матери. Не хочется уходить отсюда навстречу ветру, холоду и смертельной опасности.
Смотрю на выгнувшееся, начинающее коченеть тело разведчика: подбородок убитого подвязан шнурком, лицо закрыто капюшоном маскхалата, пропитанного кровью, перехваченные поясным ремнем руки уложены на животе. Это – как ведро холодной воды в нагретую постель. Ощущение безопасности слетает в одно мгновение. Стряхиваешь его, как собака капли с шерсти.
Оттаскиваем убитого в самый хвост вертолета.
Прыжок наружу, как их рая в преисподнюю. Без сантиментов, пожалуйста.
Перекатывающимися волнами рев двигателей вертолетов медленно удаляется от нас. Мы завистливо провожаем его, вглядываясь в череду гор, за которыми осталась база нашего полка. Сейчас она кажется самым милым местом на матушке – планете. А мы остаемся со своим геморроем – боевой задачей.
12.
– Рота, слушай боевую задачу! На марше мы вошли в боевое соприкосновение с разведкой противника. В результате разведгруппа была уничтожена. Как показали отметки на карте, снятой с командира «духов», их целью было выйти на дорогу, по которой должна была пройти колонна нашего полка. Выбрать позиции для нападения и безопасные пути отхода главных сил моджахедов после окончания операции. Теперь они этого уже не сделают…
Но существует основная часть отряда Курбана, которая, как показала воздушная разведка, движется в нашем направлении. «Вертушки» нанесли по ней БШУ и частично рассеяли бангруппу. Окончательно уничтожить ее не удалось. Мы должны выйти на определенный командованием рубеж раньше «духов» и при подходе противника уничтожить его! Нам придано в помощь отделение десантников с двумя АГС –17. Так что душманам трандец обеспечен!
Ротный закончил свою речь перед нами залихватской фразой. Что совсем не соответствовало его мрачной физиономии. А у кого из нас она была веселая?
Погода портилась. Прозрачное синее небо медленно, но неумолимо затягивалось серой ватой. Солнца уже не было видно. Ветер усиливался.
Судя по всему, местный бог погоды обещал нам на головы снег. А снег в горах сулит нулевую видимость, шквальный ветер и прекрасную возможность свалиться в какую – нибудь щель.
…Снег, как всегда, повалил неожиданно и щедро, как пух из разодранной перины. Ветер тут же принялся охапками швырять нам его в лица, сыпать за воротник, заваливать им протоптанную десятками ног горную тропу. Мы шли, постепенно превращаясь в передвигающиеся сугробы.
Мы шли.
Движение означало жизнь: вокруг нас не было ни малейшего укрытия, за которым можно было переждать бурю. Да и смысла в этом не было – буран мог продолжаться и сутки, и двое. За это время мы бы превратились в окоченевшие трупы.
Мы шли на расстоянии метра друг от друга, чтобы видеть спину впереди идущего. Оскальзывались на тропе, которая становилась все больше похожей на каток. Падали. Поднимались и снова шли.
На коротком привале обвязались страховочной веревкой, чтобы ни один отдельно взятый солдат, заснувший на ходу, не свалился в пропасть. А она, как проклятие, начиналась почти у самых ног. Начиналась и тянулась рядом бесконечно.
…Потом путь перерезала узкая щель. Пришлось долго ползти вдоль нее по пояс в снегу, прежде чем нащупали подходящее место для перехода на другую сторону. Затем это повторится еще раз, еще и еще. Как я понимаю беднягу Сизифа…
Я уже не задумываюсь над смыслом изменений маршрута. Те, кто идет впереди, должно быть, знают его. А мы… Мы всего лишь стадо, бредущее за своим вожаком.
Снова зачем-то лезем наверх. Груз, что висит за спиной и на груди, уже не толкает вперед, как это было во время предыдущего спуска со склона, а изо всех сил тянет назад. Ты пригибаешься все ниже, чтобы он хотя бы чуть – чуть успокоился на твоей спине.
Пригибаешься ниже, а снег подбирается выше, и вот он уже перед твоим лицом. Это уже что-то из серии про танталовы муки. Только, в отличие от проблем мифического героя, у нас все наоборот…
Мне очень не хочется ткнуться физиономией в снег. Как правило, после этого ноги поедут вниз по склону. Вместе с тобой, естественно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31