В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Сейчас, когда он потерял ее безвозвратно и невозможно было что-либо изменить в не успевших окончательно наладиться отношениях.
Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или «карантин», как его называли здесь. И жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но воспоминания о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой «отбой» и провалом в сон.
В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными людьми.
Вадим перебирал в памяти строки ее писем и уже тогда удивлялся, что они, не так давно полностью отвечавшие его собственным мыслям, впечатлениям, отношению к жизни, не волнуют, как раньше. Не будоражат чувством единства с другим человеком, так же воспринимающим мир, ставящим такие же вопросы, так же ищущим на них ответы.
Он удивлялся, но не понимал, что эпоха взросления, через которую плавно проходила Алла, для него резко сломилась. Теперь это постижение неслось на него со скоростью локомотива, и невозможно было отпрыгнуть в сторону. Чтобы не быть раздавленным, требовалось бежать вместе с ним, приноровиться к новому бешенному и жестокому ритму.
Теперь тревоги и размышления Аллы спокойно и безболезненно доходили до него, словно через толщу воды. Письма семнадцатилетней девушки из Ленинграда все меньше будили в нем ответный порыв к откровенности. Что откровенного Вадим мог ей написать? Врать или отделываться общими фразами ему не хотелось. Он не верил, что сумеет сохранить эту девушку для себя: впереди были полтора года армии, полные неизвестности, но зато прекрасно излечивающие от иллюзий. Миры его и Аллы все больше расходились друг от друга.
Вадим лежал у куста и смотрел на склон противоположной горы. Он был здесь совершенно один и был доволен, что его оставили в покое.
Состояние покоя, такое редкое теперь, радовало его. Там, в Амурской области, в прежней воинской части, он выкраивал десяток минут, чтобы уйти в тайгу и остаться там со своими мыслями. И хотя тайга начиналась сразу же за стенами казармы, приходилось ловчить, чтобы устроить небольшой отпуск для своего внутреннего мира.
В армии никого не интересовало то, что творится в его душе. Но Варегов был частью механизма, в котором, во избежание сбоев в работе, не оставляются детали машины без внимания. Часто предвзятого, продиктованного не лучшими побуждениями, но всегда искреннего. Нет, в армии не чувствовал себя одиноким, он мечтал об одиночестве.
… – Отдохнул? – над Вадимом стоял сержант, командир его нового отделения, новой семьи.
Вадим не знал, как его зовут, даже не торопился узнать. Квадратный «дембель» находился на иерархической лестнице так высоко, что Варегов лишь издали взирал на него с каким-то внутренним почтением. Да и командир не баловал вниманием Варегова, вполне полагаясь на педагогические таланты солдат – старослужащих.
Сержант в отделении и во взводе пользовался авторитетом, не уступавшим лейтенантскому. Вадим услышал сегодня утром от перешедшего на почтительный шепот Мухина, что тот раньше был замкомвзводом, потом «наступил комбату на мозоль» и оказался в командирах отделения.
Каким образом он наступил на эту самую «мозоль», и что она из себя представляла, Вадим не стал интересоваться. Просто проглотил информацию. Излишнее любопытство в армии не поощряется.
Теперь сержант сам спустился к Варегову из заоблачной выси и даже обращался к нему. Вадим не был готов к такому вниманию и вместо ответа только пожал плечами: скажешь «да» – получишь какое-нибудь задание, «нет» – посчитают за «шланга».
Впрочем, командиру отделения был не нужен его ответ.
– Пошли, – произнес он, – Отсалютуешь из миномета в честь своего восхождения. Стрелял когда – нибудь из него?
В карантине Варегов пулял только из автомата. Именно «пулял» – не попадая на мишени ни во что ближе «восьмерки». Это решило его участь: несмотря на курс университета за плечами, учиться в сержантскую «учебку» его не послали.
– Фигфак, он и есть фигфак, – заметил тогда командир роты, обнаруживая познания в прозе Виктора Курочкина.
Вадим тоже читал классика военной литературы, а студент еще не успел выветриться в нем за две недели службы. Поэтому он с гордостью ответил тогда:
– Я сугубо гражданский человек!
Старший лейтенант запомнил реплику «сугубо гражданского человека» и решил доказать обратное. Отныне Вадим не вылазил из нарядов в течении всех трех оставшихся недель карантина. В то время как рота благодушествовала (то есть попросту спала) в темном кинозале во время просмотра очередного патриотического фильма «про войну», он пеньком торчал на «тумбочки». И увидев у входа своего воспитателя, старательно орал, вытаращив по-уставному глаза:
– Рота, смирно!
Голос гулко раскатывался по пустой казарме, и роль роты, которой полагалось становиться по стойке «смирно», выполнял дежурный. Сержант, как черт из табакерки, выкатывался из каптерки, где гонял чаи с «дедом» – каптерщиком, и невнятно, но очень внушительно бубнил:
– Трищстарлейтенант, вротмоегодежурства происшествнеслучилось!
«Трищстарлейтенант» окидывал строгим оком застывшего дневального и медленно, исполненный собственной значимости, удалялся в канцелярию, где его уже поджидал замполит.
Над вопросом, что они там делали вдвоем в воскресенье, мучались лучшие умы роты. Вадим предполагал, что дулись в нарды под водочку, сбежав от нудных жен.
… – Вот эту штуку, – вернул Варегова к реальности сержант, протянув одну из мин, что Вадим тащил в гору, – задницей опускаешь в ствол, быстро отдергиваешь руку, отходишь на шаг от миномета, затыкаешь уши, открываешь рот. Понял?.. Огонь!
Вадим много раз видел все это в кинохронике Отечественной войны и повторил движения точно, не удивившись, как здорово у него получилось. Времени не было удивляться.
Хлопок, как удар ладонями по ушам. Звон.
– Неплохо для начала! – сквозь гул в ушах Вадим услышал голос командира взвода, – Так мы из тебя классного минометчика сделаем.
– Пошли глянем, где мина упадет, – сказал Варегову сержант.
Вадим бросился к краю площадки…
В минуты краткого разговора, пока они обшаривали глазами склон противоположной сопки, где должна была разорваться мина, Варегов ощутил странное.
Он почувствовал между собой и командиром отделения не жесткие, регламентированные писанными и неписаными правилами взаимоотношения между командиром и подчиненным «дембелем» и «салабоном», а теплую струю товарищества. Общность людей, обреченных делать одно дело, делить одну судьбу, жизнь, а возможно, и смерть.
Но это было лишь одно мгновение.
…Звука разрыва мины Вадим так и не услышал.
– Все, – ответил на его немой вопрос «что дальше?» сержант.
Он глянул на Варегова и уже другим тоном, жестким и властным, добавил:
– Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил.
…Муха! – окликнул он солдата, сидевшего, свесив босые ноги, на бруствере окопчика, – Пойдешь вместе с ним. Старшим.
8.
… – Отдохнуть даже не дал, – ворчал Мухин, спускаясь по склону первым, – Это не Афган, а какая-то ударная комсомольская стройка. Пашешь – пашешь: вверх – вниз, вниз – вверх, а в награду – орден сутулого с закруткой на спине. Тоже мне, нашел няньку для салабона. У меня нет педагогических способностей как у твоего нового кореша, Андрюхи Протасова… Ну, того, который к тебе наверху подходил. Кстати, о чем базарили – то?
– Так, ни о чем…
Вадим мимо ушей пропускал ставшее уже привычным бухтение Мухи. Он тащил бачок для воды (Мухин на правах старшего шел налегке) и внимательно смотрел под ноги, бежавшие под гору без его воли.
Вадим изо всех сил старался не сверзиться вниз, притормаживая на крутых поворотах тропинки, струившейся по склону, имевшего угол не менее сорока пяти градусов. Спускаться оказалось еще труднее, чем подниматься: там было просто тяжело и медленно, а здесь легко и быстро, но опасно для собственных костей.
– Варяг ты, Варяг, – не умолкал Муха, – доброволец хренов. Какого черта поперся вместе с нами? Война только по телевизору красивая. Добровольцев – то нужно было нужно не так уж и много. Первым шагнул, Матросов… Сидел бы себе в палаточке со своим призывом, слушал наставления замполита, что можно, а что нельзя…
…А «эксперименталку» ты мне зря не отдал, – сменил он волну, – Теперь тебе ее все равно не видать, как своих ушей. Я бы тебе нормальную форму подогнал, а теперь, когда вернешься, Васька – каптер выдаст какое-нибудь рванье. А «эксперименталка» твоя с «дембелями» домой поедет. Ты только смотри, не стукни офицерам – враз загремишь под фанфары как героически погибший воин – интернационалист. Здесь это пара пустяков.
Перед тем, как отправиться на «точку», Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ – «афганку», которую здесь называли почему-то «эксперименталкой», и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями.
Так было одето большинство из взвода: в этом костюме было легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, потрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как на войне…
Однако одно дело – боевые, и совершенно другое – ходить чучелом по части постоянно: за время службы Вадим уже понял, как много значит внешний вид для солдата. Ходишь зачуханным – и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом.
Затрапезный же вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги.
Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки.
– Етит твою! – Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, – Ты хлебалом-то не щелкай – не на прогулке!
– Спасибо… – Варегов поправил сбившийся на спине автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти.
– С тебя пачка сигарет, – ответил Муха, – Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем.
… – Эх, етит твою… – двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы.
Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил:
– Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды – сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е… Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я… – тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, – лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем.
Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство.
Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно – жестоких, как она.
Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли…
Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он… Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни.
Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще… Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой.
Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны.
… – Ты был в Ленинграде, Варяг?
– …Чего?
– Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово!
– Не был.
Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы:
«Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости – а я верю в это! – ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и – скромную прелесть „Катькиного садика“ – Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31