На расстоянии двух-трех шагов ничего уже не было видно. Дорога была занесена. Никаких следов от автомобильных шин: видать, никто не проезжал здесь с той самой поры, как началась пурга.
Чтобы не замерзнуть, Праву стал ходить взад и вперед по дороге. Ветер бил сбоку, и скоро на кромке капюшона образовалась ледяная кайма. На ресницы налипал снег, и его приходилось обдирать: было больно и неприятно. Вскоре сырость проникла под одежду, и Праву почувствовал промозглый холод, который ничем нельзя было изгнать. Прошел уже час с той минуты, как Праву вышел к дороге, а машины все не было. Он стал подумывать о том, чтобы вернуться. Конечно, стыдно, но не замерзать же здесь, в получасе ходьбы от жилья. И в тот момент, когда он сделал первый шаг по направлению к поселку, послышался шум мотора. Из пурги вынырнула машина и остановилась возле Праву. Открылась дверца кабины. Выглянувший из нее шофер узнал Праву.
– Куда путь держите? – крикнул он.
– В районный центр! – В горло ворвался упругий ветер со снегом.
– Залезайте в кузов!
Праву влез в машину. Под брезентом лежали трое. Праву забрался к ним, улегся поудобнее и через несколько минут уснул, не успев перекинуться словом с попутчиками.
Ночевали в будке дорожного мастера, накрывшись тем же брезентом. Утром ветер приутих, но намел сугробы по всей трассе. Пришлось ехать вслед за бульдозером.
Добравшись до места, Праву сразу же направился в райком. Поднялся на второй этаж. В приемной секретаря никого не было, и он прошел прямо в кабинет, откуда слышался громкий голос секретаря, разговаривающего по телефону.
– А вот он и сам явился! – крикнул в трубку Етыльын, делая рукой знак, чтобы Праву садился. – Да, да. Не надо посылать на розыски. Всего хорошего, Елизавета Андреевна.
Секретарь райкома положил трубку на рычаг и с улыбкой посмотрел на Праву.
– Как добрался? – спросил он.
– Как видите, благополучно, – угрюмо ответил Праву. – Цел и невредим.
Ему не понравилось безмятежное лицо секретаря райкома.
– Я вижу, что цел и невредим. А тут звонила ваш председатель, беспокоилась. Говорит: ушел в неизвестном направлении.
– Допустим, не совсем в неизвестном, – заметил Праву. – Я сказал ей, что еду в райком.
– Она это приняла за шутку.
– Какие тут могут быть шутки? Речь идет о судьбе людей!
– Николай Павлович, – спокойно сказал Етыльын. – Давай договоримся так: сейчас иди отдыхай, а после обеда приходи. Соберутся члены бюро, исполком. Мы уже в курсе дела – вот и обсудим вместе.
Етыльын вызвал секретаря, распорядился устроить Праву в гостинице.
– Ровно в четыре приходи.
В номере Праву разделся и посмотрел на себя в зеркало. На верхней губе и подбородке торчали редкие жесткие волосы, рубашка измялась и запачкалась. «Надо бы привести себя в порядок», – подумал Праву и вышел на улицу искать магазин.
Купив расческу, флакон одеколона и рубашку, он вернулся в гостиницу, побрился в парикмахерской, переоделся и отправился в столовую.
Пурги как не бывало. На безоблачном небе крупно сияли звезды, и на горизонте намечалась полоска полярного сияния. На улицах урчали бульдозеры, снося сугробы. Кто-то пел около магазина пьяным голосом, молодые парни и девушки громко разговаривали возле кино. Где-то далеко, на другом конце поселка, ревели моторы самолетов.
Когда Праву пообедал, до четырех оставалось еще много времени. Он вернулся в гостиницу.
Утром второе место в его номере было не занято. Сейчас, войдя, он увидел человека, сидящего за столом спиной к двери. Спина была очень знакомая, но Праву еще не успел сообразить, кому она может принадлежать, как сидящий обернулся, и Праву узнал Ринтытегина.
– Как вы сюда попали?! – не сдержал удивления Праву.
– Более удобным способом, чем ты, – невозмутимо ответил Ринтытегин. – На вертолете МИ-4.
Праву растерянно опустился на кровать. Ринтытегин был занят изучением каких-то бумаг. Он искоса посмотрел на Праву и заметил:
– Для сидения предназначен стул…
Праву послушно пересел с кровати на стул и спросил:
– Кто-нибудь еще приехал?
– Не приехал, а прилетел, – ответил Ринтытегин, отрываясь от бумаг. – Доктор Наташа, Елизавета Андреевна, Геллерштейн и твой друг Коравье, которого мы прихватили в стойбище.
– А где они? – спросил Праву.
– Пошли погулять, пообедать. Я обедал у знакомого. А они пошли в столовую.:
– Странно, я их не встретил, – задумчиво произнес Праву. – Восхищаюсь оперативностью Елизаветы Андреевны.
– Етыльын это все устроил, – объяснил Ринтытегин. – Мы хотели взять побольше народу в стойбище Локэ, но никто не решился сесть в вертолет, кроме Коравье.
Ринтытегин опять уткнулся в бумаги. Праву придвинулся, громко скрипнув стулом.
– Неудобно сидеть? – участливо заметил Ринтытегин.
– Почему вы все вдруг приехали? – спросил Праву.
– В райкоме обо всем узнаешь, – загадочно ответил Ринтытегин. – Словом, ввел ты меня в конфликт с колхозным начальством. Заставил старика вприпрыжку бежать за молодым.
Ринтытегин и Праву вместе пошли в райком. В кабинете у Николая Овтовича уже собрались все приглашенные. Праву поискал глазами и увидел Елизавету Андреевну, Геллерштейна и Коравье. Как только Коравье заметил Праву, он перебрался к нему и шепотом спросил:
– Будут говорить о нашем стойбище?
Праву молча кивнул.
Николай Овтович занял свое место за столом.
Он заговорил о стойбище Локэ, о колхозе Торвагыргын, который помогает стойбищу стать советским селением.
– Пришла пора, – сказал он под конец, – окончательно оформить жителей стойбища Локэ гражданами нашей страны, членами колхоза Торвагыргын. Товарищ Праву, ваше слово.
– Почти все, что я хотел бы сказать, вы уже сказали, – начал Праву. – У меня есть предложение послушать товарища Коравье, бывшего пастуха стада Локэ, ныне члена колхоза Торвагыргын. Он лучше всех нас знает, о чем думают и чего хотят его земляки.
Коравье обвел взглядом сидящих. После памятной речи на открытии школы в стойбище Локэ ему предстояло второй раз выступить перед большим количеством людей.
– Мы, – начал Коравье, – не хотим быть другими людьми, отличными от тех, которых узнали. Когда умер Локэ и новая жизнь вошла к нам, как входит солнце в первый весенний день в ярангу, мы сначала как бы зажмурились от яркого света. Непривычно и непонятно было многое. Мы привыкли думать, как учил Локэ, которого считали мудрейшим и единственным, кто понимал жизнь. Наши люди старались не думать о том, что окружает стойбище. Главное было – сытый желудок и теплой яранге. Что еще нужно человеку? Мы не видели мир дальше черты, где небо касается земли. Никто не подозревал, что мы жили жизнью, недостойной человека. Страхи отпугивали наши мысли, и разум стал тягостен для нас, потому что он беспокоил, сеял сомнение… Это было давно. Теперь люди стойбища обрели человеческую потребность думать и беспокоиться о собственной жизни. Поэтому они пошли учиться, пересилив страх перед неведомым. Они больше не хотят жить оторванными от других людей…
Коравье приумолк, собираясь с мыслями.
– Мои земляки понимают, что они еще далеки от соплеменников, живущих в колхозах. Желание стать колхозниками большое, но мы можем и подождать… – сказал он и виновато поглядел на Праву. – Я все сказал, кончил.
Коравье вздохнул, будто свалил с себя большую тяжесть, и уселся на стул.
Попросила слова Елизавета Андреевна.
– Никогда не поздно принять стойбище в колхоз. Пусть люди привыкнут к незнакомым вещам, понятиям. Вот и сам Коравье, хотя и является уже членом нашего колхоза, такого же мнения, – сказала она веско и значительно.
После Елизаветы Андреевны поднялся с места Ринтытегин.
– Я бы принял стойбище Локэ в колхоз не откладывая… Вот только мы боимся, что пострадают наши показатели… – Он говорил глухо, как больной.
Секретарь райкома удивленно перебил его:
– Постойте, какие показатели?
Ринтытегин выложил все начистоту.
В кабинете послышался смех. Елизавета Андреевна густо покраснела:
– Вам смешно, а мы можем остаться без автомашины… и…
Николай Овтович укоризненно произнес:
– Вот уж не ожидал от вас, Елизавета Андреевна… Как же так? Вы себе не представляете, какую силу получите вместе со стойбищем Локэ! Она не сравнима с автомобилем. Если уж на то пошло, то машину вы сможете купить. Когда стадо стойбища перейдет к вам, у вас сразу повысится количество товарного мяса, а значит, появятся деньги.
Елизавета Андреевна повернулась к Праву и с горечью сказала:
– И что же вы наделали! Могли бы мы быть и со стойбищем и с автомашиной… А теперь…
Платок у председателя сбился, и вся она в эту минуту выглядела жалкой, растерянной…
Праву, чувствуя, что дело он, в общем-то, выиграл, великодушно промолчал.
Вечером, когда Праву с Ринтытегином и Коравье у себя в комнате пили чай, пришла доктор Наташа. Все засуетились, усаживая гостью на лучшее место. Наташа уселась, а Праву побежал искать стакан.
– Где бы ни был, люблю сам заваривать чай, – говорил Ринтытегин, распечатывая новую пачку. – Нет лучшего напитка.
– Самый вкусный чай я пил недавно в Торвагыргыне в одном доме, – сказал Праву и поглядел на Наташу.
– Вкуснее моего? – недоверчиво спросил Ринтытегин.
– Намного вкуснее.
Ринтытегин задумчиво всыпал чай в кипяток и вдруг расхохотался:
– Не иначе как тебя угощала любимая девушка! Когда человек влюблен, все, что бы ни приготовила любимая, кажется особенно вкусным!
Наташа низко опустила голову, пряча покрасневшее лицо, и спросила:
– Чем закончился разговор в райкоме?
Праву обрадовался такому повороту беседы и с готовностью ответил:
– Победа за нами!
– Хорошие дела, – подтвердил Коравье. – Даже мне пришлось кое-что сказать. Непонятно я говорил, боялся, что меня не поймут, но мои слова дошли до сердца партийных людей.
– Ты говорил философски, – сказал Ринтытегин.
– Может быть, так, – нерешительно согласился Коравье. – Я хотел как лучше. Когда я приеду домой с этой новостью, люди сильно обрадуются. И сам я рад, потому что чувствовал свою вину…
– Чем ты был виноват? – не понял Ринтытегин.
– Тем, что я колхозник, а они нет, – ответил Коравье. – Мне от этого было так, будто я покинул товарищей на трудной дороге, а сам ушел вперед.
– Теперь они побегут за тобой со всех ног, – засмеялся Ринтытегин.
– Это верно, – согласился Коравье. – Пусть теперь догоняют!
Незаметно опустел чайник. Ринтытегин с довольным видом встряхнул его и заметил:
– Весь выпили.
Наташа предложила:
– Пойдемте в кино. Мы еще успеем на последний сеанс.
– Здесь есть кино? – возбужденно спросил Коравье. – Что же вы раньше не сказали! Вы же знаете, как я люблю это зрелище! Пошли скорее.
Любитель кино Коравье побежал вперед купить билеты на всех: он боялся опоздать.
В зале Праву с Наташей оказались рядом. Сеанс начался. Праву смотрел на экран, но не видел, что там происходит. Все время хотелось повернуться к Наташе, поглядеть на нее. Как на иголках он просидел полтора часа, а когда зажегся свет, все же не удержался и посмотрел на Наташу. Глаза их встретились, они оба смутились.
По дороге в гостиницу Коравье громко восхищался картиной:
– И подумать только, что всю жизнь я не знал такого!
– Тебе бы побывать в настоящем театре, – сказала Наташа.
– Что это такое? – спросил Коравье, заинтересованный.
– Это почти то же самое, что и кино, но не на стене, на экране, а наяву. Артисты представляют все это на возвышении, которое называется сценой. Трудно словами рассказать, надо увидеть, – сказала Наташа. – Ты любишь театр, Праву? В Ленинграде, говорят, очень хорошие театры…
Праву не любил драматического театра. Первый спектакль он смотрел в Академическом театра имени Пушкина. Он попал на «Дядю Ваню». Праву с волнением вошел в этот, как он мысленно называл, храм искусств и поднялся на свое место под самым потолком. Сначала ему мешало смотреть пьесу сознание, что он впервые в театре. Он осматривался кругом, разглядывал лепку на потолке, публику, затаившую дыхание в полумраке зрительного зала. Потом стал наблюдать за актерами. Он знал эту пьесу, читал ее. Слушая слова, которые они произносили, искал то, что волновало его при чтении чеховской пьесы. Актеры ненатурально напрягали голос, тужась так, что под гримом проступала краснота. С мертвого дерева свисали листья, похожие на волосы мертвеца. Слепящий свет «юпитеров» неестественно освещал лица актеров, загримированных, как египетские фараоны.
Праву не поверил первому впечатлению и пошел второй раз, уже на другой спектакль. В нем играл известный артист, которого Праву часто видел в кинофильмах. И на этот раз Праву был жестоко разочарован. Артист страшно гнусавил, будто в ноздри ему вставили резиновые пробки… Небо колыхалось, а земля скрипела половицами сцены. Все это производило такое убогое впечатление, что Праву стоило большого труда досидеть до конца представления. Он ругал себя за то, что не может отвлечься от условностей сцены, и решил, что просто неспособен воспринимать игру драматических актеров в силу своего воспитания. Ему было стыдно, что он не в состоянии понять того, что восхищает других…
Праву не мог солгать Наташе и уклончиво ответил:
– Да, в Ленинграде есть хорошие театры.
Они простились в коридоре гостиницы. Ринтытегин снова вынул какие-то бумаги и углубился в них. Праву лег в постель.
Ринтытегин шелестел бумагами. Горела настольная лампа. Праву лежал на спине, подложив под голову руку. На сердце у него было радостно, что удалось все же добиться своего. Вспомнился разговор с Наташей перед отъездом в районный центр. Сейчас можно было спокойно обдумать ее слова. Неужели он действительно изменился с тех пор, как приехал в Торвагыргын? Или она ошиблась? Может быть, то, что он считает уверенностью в себе, на самом деле самоуверенность?
Праву заерзал на кровати. Ринтытегин удивленно обернулся.
– Что ты все ворочаешься? – недовольно сказал он, раздраженный скрипом кровати. – Неужели в этой гостинице есть эти, как их называют, большие вши?
– Клопы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42