– Прекрасно сказано, душа моя! Так лаконично, моя Юдоксия, и так точно! И все это, друзья мои, – страшный удар для гордого сердца! Из-за нескольких жалких монет, из-за презренной суммы это подлое существо вцепилось в нас мертвой хваткой! Эта двуногая нечисть, принявшая человеческий облик преследует нас днем и ночью! Это чудовище, неподвластное доводам рассудка…
– Сколько? – кратко спросил мистер Шриг.
– Меня это не интересует, дорогой мой друг. Все эти мерзкие фунты, шиллинги и пенсы. В любом случае сумма превышает наши возможности.
– Четыре фунта, десять шиллингов, три пенса и фартинг! – выпалила Юдоксия.
– А откуда, – с внезапной горячностью вскричал сенатор, – откуда взялся этот фартинг? Все остальное я мог бы перенести, и эти фунты, и эти шиллинги, и эти пенсы, но фартинг! Клянусь богами, я сейчас сойду с ума, нельзя сильней посмеяться над нищетой – фартинг!
– Мадам, – сказал с поклоном сэр Мармадьюк, – я снимаю вашу мансарду. Пожалуйста, возьмите с меня за месяц вперед. – И он положил на стол деньги.
– Десять фунтов! – изумленно воскликнула миссис Посингби. – За один месяц! О, сэр, нет, нет, это слишком много, совершенно невообразимая сумма!
И она дрожащими руками отодвинула деньги от себя, а мистер Шриг, взглядывая то на точеные черты лица сэра Мармадьюка, то на деньги, то на потолок, сложил губы трубочкой и начал что-то беззвучно насвистывать.
– Мадам, – сказал сэр Мармадьюк непреклонно, – я никогда не плачу меньше… э… двух фунтов десяти шиллингов в неделю.
– О, великие боги! – воскликнул древнеримский сенатор. – О, небожители!
– Но, сэр, – продолжала трепещущая Юдоксия, – это слишком, слишком много! Огастес, что нам делать? Огастес!
– Нет, душа моя, нет, нет и нет! – вскричал сенатор, слегка качнув скалкой, – разбирайтесь сами!
Миссис Посингби не отрывала горящих глаз от денег. А сэр Мармадьюк, читая во всем вокруг отчаянную, неприкрытую нужду, взял деньги, вложил их в ладонь бедной Юдоксии и мягко сжал ее пальцы.
– О, мистер Шриг, – выдохнула она, – как нам поступить?
– Мэм, на вашем месте я бы расплатился с вашим вынужденным постояльцем.
– Я так и сделаю! Немедленно! – вскричала миссис Посингби и вихрем умчалась из комнаты.
Вскоре послышался звук тяжелых шагов, под которыми заскрипели половицы, хриплый голос что-то недовольно буркнул, хлопнула входная дверь. Сияющая миссис Посингби возникла на пороге гостиной.
– Мистер Гоббс, – от быстрого бега она слегка запыхалась, – наша мансарда с этой минуты в вашем полном распоряжении, мы просим за нее фунт в неделю, да и этого слишком много.
– Мадам, – с улыбкой ответил сэр Мармадьюк, – я плачу два фунта десять шиллингов или ничего! В действительности вы, возможно, сочтете меня слишком требовательным и капризным постояльцем. Например, сегодня я бы хотел отведать ужина.
– Ужин! – воскликнул мистер Посингби, отбрасывая одеяла и лишаясь своего сенаторского величия. – Ужин – это превосходно! Это гораздо лучше пения арф! Ужин, Юдоксия! Шриг, чтобы вы хотели на ужин?
– Мне нравятся свиные ножки, – подумав, признался достопочтенный Шриг. – А еще я бы не отказался от тушеной говядины, сыра и кружечки эля.
– Все! – вскричал мистер Посингби, его брови бешено зашевелились. – Все это будет сегодня у нас на столе! Юдоксия, любовь моя, накрой же на стол. Я сгораю от нетерпения и потому вместе с нашим отпрыском отправляюсь за всеми этими волшебными яствами!
Он открыл окно, высунул наружу голову и пронзительно свистнул. Тотчас на пороге возник маленький и донельзя взъерошенный мальчик. Мистер Посингби схватил его за руку и стремительно исчез. Вернулись они изрядно нагруженными. Стол к этому времени был уже накрыт. Все уселись и с огромным воодушевлением принялись за еду. Время от времени мистер Посингби прерывался, чтобы провозгласить тост.
– За мою прекрасную супругу! За нашего щедрого постояльца! За нашего доброго друга Джаспера Шрига!
За сим следовали пространные величественные речи, но даже они не могли испортить прекрасный вечер. За столом царило самое искреннее веселье. Но мистер Шриг время от времени бросал на сэра Мармадьюка косые взгляды, вглядываясь в аристократические черты его лица. После каждого такого осмотра он переводил взгляд то на пол, то на закопченный потолок, складывая губы трубочкой. А однажды чуткое ухо джентльмена уловило, как он бормочет:
– Вот оно, значит как!

Глава XXXIII,

иллюстрирующая чудодейственную силу скрипки

Минула неделя. Дни тянулись томительной чередой. Частенько сэр Мармадьюк, высунувшись из расположенного под самой крышей крошечного слухового окошка, подолгу смотрел на старые крыши, теснящиеся вокруг, на потрескавшиеся фронтоны зданий, на неровные ряды обветшалых труб, посеревших от дыма. Эти крыши и стены служили убежищем бесчисленным поколениям бедняков; они немало повидали на своем веку людских страданий и слез. Высунувшись в окно, можно было разглядеть сточную трубу, горький символ человеческой жизни. В этих домах жизнь текла подобно мутному потоку сточной канавы своей невеселой чередой, беспросветной, унылой… Эти стены редко слышали детский смех или беззаботную болтовню взрослых. Из своего окна сэр Мармадьюк мог видеть внутренний двор, переулок и кусок улицы, откуда доносился гул людского муравейника, именуемого Джайлз-Рентс. Этот непрекращающийся ни днем, ни ночью монотонный гул, в котором слышались смех и плач, ругань и детский лепет, топот бесчисленных ног и шумные споры, бормотание стариков и пьяные крики, унылые песни и визг новорожденных, этот гул проникал сквозь стекла и стены, тоскливой песней звучал в ушах чужака.
Сэр Мармадьюк, прислушиваясь к этому печальному звуку, вглядывался в полуразвалившиеся стены домов, крыши которых вот-вот готовы были рухнуть. Эти стены скрывали нищету и позор, за ними добро чахло, а зло процветало. Волна жалости и сочувствия затопила нашего героя. И одновременно с тем он вдруг почувствовал страстное желание как можно скорее оказаться подальше от этих мрачных стен, от этого продымленного воздуха лондонских трущоб, ему захотелось вернуться туда, где где он совсем недавно был так счастлив, где тенистые тропинки петляют под сводами шепчущих рощ, где бескрайние поля радуют взор путника, где напоенный ароматом цветов и трав ветер ласкает волосы. И горечь подступила к сердцу нашего героя – все это сейчас так далеко, так недоступно, как далека и недоступна в эту минуту и та, что воплощает в себе прелесть и красоту сельской Англии.
Всю прошедшую неделю сэр Мармадьюк рыскал по Джайлз-Рентс, вновь и вновь шагая по зловещим улицам и переулкам. Но все впустую. И тем не менее наш герой чувствовал, что девушка где-то совсем рядом; решимость его не ослабевала, подогреваемая надеждой. Не сегодня, так завтра, но он найдет ее. Обязательно найдет.
За неделю сэр Мармадьюк многое увидел и многое узнал. Он встречал людей, рожденных в роскоши и богатстве, но сейчас влачащих самое жалкое существование, перешедших грань отчаяния и погруженных в тупую трясину апатии. Он видел грех и позор, взращенные Нуждой, он видел Голод и Невежество. И всякий раз он поражался тому, что в этой сточной канаве попадаются ярчайшие цветы Щедрости, Доброты и Невинности, столь нехарактерные для этих мрачных улиц.
В этот субботний вечер людской муравейник гудел особенно громко и зловеще. По мостовой слонялись пьяные, распевавшие хриплыми голосами песни; то и дело из какого-нибудь окна раздавался леденящий душу женский или детский крик, полный страха и боли, но он тут же тонул во взрывах дикого смеха и грубых выкриков.
И где-то здесь, среди смрада и ужаса этих улиц, среди безымянного зла находилась Ева-Энн! Каждый раз ему казалось, что это кричит именно она, что это голос Евы-Энн взывает о помощи. От таких мыслей кровь застывала в жилах и сердце падало подбитой птицей. И он молился за нее, молился, быть может, впервые в жизни столь искренне и страстно. И вдруг, перекрывая ненавистный гул, перекрывая хриплые вопли и фальшивое пение, над грязными мостовыми, над разрушенными крышами взлетел, словно ангел, чистый и ясный голос скрипки.
Сэр Мармадьюк замер и, затаив дыхание, прислушался. Казалось, весь мир вокруг замолчал, зачарованный волшебными звуками. Джентльмен усилием воли скинул с себя оцепенение и вихрем слетел вниз. В открытых дверях застыла миссис Посингби. Руки ее были восторженно сложены, а взгляд витал в поднебесье.
– Послушайте, мистер Гоббс! – прошептала она. – Послушайте! Это маленький скрипач, он играет для детей и больных, для старых и молодых, он играет для всех. Он слывет сумасшедшим, но его музыка…
Пробормотав извинения и не слишком почтительно отодвинув несравненную Юдоксию, сэр Мармадьюк выскочил на улицу. Там он начал протискиваться в центр плотной толпы, окружавшей музыканта. Здесь были и матери семейств с детьми, и их непутевые мужья, здесь собрались нищие и просто бедняки, оборванцы и те, кто всеми силами пытался удержаться на краю пропасти, именуемой Нищетой. Здесь собрались все. Ищущий взгляд нашего героя жадно шарил по лицам этих людей, заколдованных волшебной мелодией. Скрипач своей игрой сотворил истинное чудо – измученные, ожесточенные нуждой и лишениями, озлобленные лица преобразились – сквозь пелену страданий проглянули молодость и веселье.
Не прекращая игры, скрипач двинулся по улице. Босые, оборванные дети засеменили рядом, пьяные мужчины и женщины со следами побоев на лицах, омытых слезами, зашагали следом. Старики высовывались из окон и дверей, протягивая вслед изуродованные временем трясущиеся руки.
Если Ева-Энн услышит эту музыку, она обязательно захочет повидать скрипача, ведь он ее старый друг!
Сэр Мармадьюк энергично продирался сквозь толпу, стараясь не отстать от музыканта. Его глаза внимательно осматривали окна, из которых выглядывали бледные нездоровые лица, двери, в которых тенились изможденные фигуры, и вот взгляд джентльмена остановился. Она стояла в центре колышащейся толпы, но он видел только ее, ее одну. Посреди людской грязи, посреди лохмотьев и измученных лиц она выглядела лучезарно прекрасной. О, он даже уже забыл, как она прекрасна! До боли знакомое лицо; глаза, полные света; грациозная фигура… Чьи-то плечи толкали его, чьи-то острые локти впивались в бока, чьи-то башмаки нещадно отдавливали ноги, но он не чувствовал ничего. Еще несколько томительных мгновений, и вот сэр Мармадьюк оказался рядом с девушкой.
– Дитя мое! – только и смог вымолвить он.
– Джон! – воскликнула Ева-Энн, и вскрик этот был похож на всхлип. Она схватила его за руку, и пальцы их сплелись. – Джон! Ты цел и невредим! Слава Богу, я так молилась за тебя!
Скрипач свернул в узкий проулок, и толпа, с готовностью следуя за ним, пихала и толкала джентльмена и девушку столь энергично, что он инстинктивно обхватил ее тело и прижал к себе, стараясь защитить от ударов. И в этот момент в голове его прозвучала фраза леди Вейн-Темперли: «Это сама невинность, нежная и добросердечная.»
– Вот я и нашел тебя, дитя мое!
– Слава Богу! – тихо прошептала девушка, теснее прижимаясь к нему.
– Руперт, – он еще крепче сжал ее в объятиях, – Руперт будет так рад!
– Ах, да, – вздохнула она, – бедный Руперт.
– Бог ты мой, почему же он бедный? – не смог сдержать раздражения сэр Мармадьюк. – Разве он не молод и не красив, разве мир и счастье не лежат у его ног?
– Да, он молод и красив, – снова вздохнула Ева-Энн, – но я сейчас думаю о том, что лицо твое так бледно, а глаза так усталы, Джон!
– Ты ведь убежала, дитя мое, расстроила все мои планы, заставила меня сходить с ума от беспокойства.
– Но все же ты нашел меня, Джон!
– Спасибо твоему скрипачу Джеки, благослови Господь его седую голову!
– Джеки! – вскричала Ева-Энн. – Я же хотела поговорить с ним!
– Да, конечно, – согласился сэр Мармадьюк.
Они наконец оторвали друг от друга взгляды, и с изумлением обнаружили, что остались одни.
– Боюсь, мы опоздали, – сказал джентльмен.
Осознав, что крепко сжимает девичье тело, сэр Мармадьюк резко разжал руки. Ева-Энн подняла глаза, и встретившись с ним взглядом, густо покраснела и опустила голову. Постаравшись придать своему голосу отеческие интонации, сэр Мармадьюк спросил:
– Дитя мое, могу ли я узнать, где ты сейчас скрываешься.
– Да, Джон, конечно. Хотя я вовсе не скрываюсь, это место знакомо многим. И твоя жена тоже не скрывается, Джон. Она давно ждет тебя.
– А-а… – тупо произнес он. – В самом деле?
– Пожалуйста, Джон, пойдем со мной.
– Ты имеешь в виду, пойдем к ней?
– Да, Джон, к твоей жене.
– Зачем, дитя мое?
– Она очень больна и хочет поговорить с тобой.
Некоторое время он хмуро стоял, не двигаясь с места, но наконец, повинуясь руке Евы-Энн, повернулся и пошел вслед за девушкой.

Глава XXXIV,

в которой тени сгущаются

Над полуразрушенными домишками возвышалось огромное величественное здание. Это был старинный особняк, когда-то он, наверное, поражал удобством и красотой, но лучшие времена миновали, особняк ветшал, с годами все больше приходя в упадок. И все же, словно вспоминая об утраченном блеске, он с мрачной величественностью взирал запыленными окнами на окружающую его нищету.
Поднявшись по широким, местами осыпавшимся ступеням, наши герои оказались на просторной площадке, обитой потемневшими от времени дубовыми панелями. Подойдя к такой же темной тяжелой двери, Ева-Энн осторожно приотворила ее, и взгляду сэра Мармадьюка открылась роскошно обставленная гостиная, пол которой покрывал великолепный ковер. Сэр Мармадьюк перевел настороженный взгляд с этого неожиданного великолепия на лицо девушки. Ева-Энн, кивнув ему, быстро прошла вперед, откинула шелковый занавес и открыла еще одну дверь.
– Он здесь, Мэриан! – тихо сказала она.
– Проси его, мой ангел, – откликнулся глубокий мелодичный голос.
Ева-Энн посторонилась, и сэр Мармадьюк прошел в комнату. Дверь за ним осторожно притворилась, и он оказался наедине с леди Вэйн-Темперли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35