Однако фюрер всячески поддерживал Лея и эту идею. Оба они возлагали большие надежды на эту маленькую автомашину, которая должна была стоить всего 1000 рейхсмарок. Вермахт же тогда этой автомашиной не интересовался, считая ее непригодной в военном отношении.
Следующая поездка была в Вену на «Имперскую театральную неделю». Гитлер любил культуру, искусство и исторические традиции этого города. Но вот самих венцев он не любил и не скрывал этого. А потому, будучи на сей раз не обременен государственно-политическими обязанностями, говорил здесь только о культуре и искусстве. По большей части он рассказывал о событиях своей венской молодости, о том, какие оперы слышал, какие спектакли в Бургтеатре видел, какими художниками восхищался. В архитектуре и живописи фюрер отдавал предпочтение XIX столетию. Особенно восторгался он такими творениями готики, как собор святого Стефана, а также зданиями в стиле барокко, которыми так богата Вена. Но искусство XIX в. было ему ближе, ибо оно моложе и, на его взгляд, все еще не завершено в своем развитии. Примыкая к этому искусству, современные живопись и архитектура должны, однако, выходить за рамки той эпохи и искать новые пути. В своей живописи Гитлер и сам пытался продолжать это направление в искусстве. Стилистическим образцом для него, даже в выборе сюжетов и мотивов, служил Рудольф фон Альт, которому он подражал.
Последний день в Вене начался с посещения Гитлером могилы его племянницы Гели Раубаль на Центральном кладбище. Затем мы вылетели в Линц. К этому городу у фюрера было отношение иное, чем к Вене. Здесь он чувствовал себя вольготно. Но, по его мнению, Линцу не хватало зримых культурных ценностей, и теперь Гитлер желал этот пробел восполнить{160}. На обратном пути он посетил еще некоторые места, связанные с его детством и юностью.
В «Бергхоф» Гитлер вернулся бодрым и возбужденным поездкой. Однако уже в первый вечер я заметил, что мысли его опять блуждают где-то далеко. Никогда еще мне не бросался так в глаза контраст между его приватным любимым занятием – строительством и постоянным размышлением о путях осуществления своих политических замыслов, как в эти дни на Оберзальцберге. Его собеседниками были попеременно Шпеер и я.
Целыми часами вышагивая по большому холлу, Гитлер давал свободу собственным мыслям. В словах его звучало желание как можно быстрее создать базу для манящего мирного труда, а базой этой должен был служить именно Великогерманский рейх, не оспариваемый и признанный народами Европы и всего земного шара. Мне казалось, что главную роль здесь играло для него даже не территориальное расширение рейха, хотя он и делал утрированно звучащие намеки насчет такого расширения на Восток. В сущности, для него дело преимущественно заключалось в уничтожении «еврейского большевизма» как величайшей опасности для Германии и Европы. Под этой угрозой немецкий народ не может жить мирной жизнью и выполнять предписанную ему историей задачу: оберегать те культурные ценности, которыми он обладает, и создавать новые – так аргументировал свою политику Гитлер. Сознаюсь, эти идеи производили на меня впечатление. Кажущаяся ясной оценка положения убеждала меня в правильности его планов.
Но прежде всего я верил его словам, что предпосылкой конфликта с Россией и Польшей должна быть единая Европа. Он не сомневался, что кампания против Польши будет короткой и победоносной – это для него было бесспорно. Но он бы предпочел получить Данциг и часть коридора без применения вооруженной силы и установить с Польшей новые прочные отношения. Он не может себе представить, чтобы шовинизм поляков зашел столь далеко, что они недооценивают силу германского вермахта и переоценивают возможность помощи со стороны Англии. Такая ложная оценка может означать конец Польши. Гитлер не верил в активное вмешательство Англии, ибо исходил из того, что англичанам требуются еще минимум два года, пока они вооружатся для войны. Вот это время он и хочет использовать, ибо подобный случай решением польской проблемы создать базу для неизбежной вооруженной борьбы против России снова не представится.
Во время одного такого вечернего хождения по холлу я спросил Гитлера, верит ли он в то, что англичане признают гегемонию Германии в Европе. Фюрер ответил: им не останется ничего другого, если они хотят сохранить свою мировую империю. С Польшей они еще до конца не определились. Осторожные англичане пока выжидают. Они наверняка станут совсем тихими, когда он осуществит союз с Россией. Тогда, несомненно, полякам придется перестать задаваться, ибо русских они боятся сильнее, чем нас{161}.

Германо-русское сближение

Тем временем определенные знаки из Москвы позволили сделать вывод о заинтересованности Сталина в изменении советской политики в отношении Германии. Министр иностранных дел Литвинов, еврей, пользовавшийся особенным авторитетом у западных держав, в мае 1939 г. был заменен Молотовым. В ответ на мой вопрос, какой интерес у Сталина вступать с нами в связь, Гитлер указал на испытываемые Россией экономические трудности. Потом добавил: «эта хитрая лиса Сталин» таким образом хочет ликвидировать фактор отсутствия безопасности из-за Польши. В наших же интересах достигнуть взаимопонимания и договоренности с Россией, ибо так мы сможем изолировать Польшу и одновременно отпугнуть Англию. Его главной задачей остается: избежать войны с Англией. Германия тоже не готова, с точки зрения своего вооружения, к такой борьбе не на жизнь, а на смерть. Гитлер надеялся после заключения германо-русского союза возобновить переговоры с Польшей и отстранить от них Англию.

Инцидент с Альбрехтом

Какими вещами Гитлеру приходилось заниматься помимо большой политики, показывает одно пустяковое, но типичное для того времени событие. Гросс-адмирал Редер попросил встречи с фюрером. Начальник штаба ОКМ капитан 1 ранга Шульте-Ментинг не согласовал дату со мной как с дежурным военным адъютантом, что было довольно странно, хотя у моряков имелись свои привычки. Редер прибыл в «Бергхоф», поговорил с фюрером часа два за закрытыми дверями и уехал. Разумеется, я узнал от Гитлера, о чем шла речь. Оказывается, Альбрехт{162} женился на одной женщине, известной в кругу морских офицеров своим «легкомысленным» образом жизни; по понятиям гросс-адмирала, она для офицерского корпуса никак не подходила. За это Редер потребовал уволить Альбрехта из военно-морского флота. Гитлеру были известны устарелые взгляды гросс-адмирала в подобных вопросах, и, как он сам мне сказал, он решил не принимать решения, не поговорив предварительно с Альбрехтом. По указанию фюрера я вызвал его. Тот приехал, доложил все как есть Гитлеру и уехал; я только и успел сказать ему «здравствуй» и «до свидания». В последующие дни мне довелось услышать возбужденный разговор Гитлера с Редером, после которого фюрер вызвал к себе жену Альбрехта. В результате Альбрехт был из флота уволен, но Гитлер взял его к себе личным адъютантом.
В этом «инциденте» заслуживает внимания то, что Редеру все-таки удалось добиться своего. Он был уверен в собственном положении и чувствовал моральную ответственность перед офицерским корпусом ВМФ, а потому и не уступил Гитлеру. Но он знал и то, что фюрер не мог обойтись тогда без него и никакого нового скандала с военной верхушкой не хотел. Вот почему поведение Редера было беспрецедентным. История с Альбрехтом доказала, что главнокомандующий одной из составных частей вермахта хотя и смог успешно отстоять свои взгляды перед Верховным главнокомандующим, все же не обладал требующейся психологической искусностью в общении с ним.

Обострение ситуации

Радость от рождения нашего сына Дирка 22 июня была омрачена обеспокоившей меня информацией с Оберзальцберга. Я услышал оттуда, что после бесед Гитлера с Браухичем и Кейтелем военные меры, принятые на основе указаний от начала апреля, вступили в такую стадию, когда их сохранение в тайне становится все более трудным. Фюрер весьма заботился о том, ибо сухопутным войскам и военно-морскому флоту было нелегко маскировать эти становящиеся все более обширными меры. Следовало призвать резервистов, что в данный момент было необычным, поскольку маневры как правило проводились не раньше сентября.
Сельское хозяйство приступило к сбору урожая и, как и промышленность, нуждалось в каждом человеке, чтобы выдержать сроки поставок готовой продукции по возросшим заказам. В связи с этим не удалось избежать в деревне разговоров о предстоящих военных событиях. Нетрудно было разгадать и цель этих мер после ранее предпринятых акций. Гитлер хочет вернуть Данциг и «польский коридор» в собственность рейха! Оставалось только узнать, когда и как. Настроение в народе пока царило оптимистическое. Войну считали исключенной: «Уж Адольф-то сумеет ее не допустить!».
Да я и сам не мог полностью поверить в возможность военного конфликта. Разговоры с Гитлером на Оберзальцбер-ге и перспектива союза с Россией, собственно, успокоили меня. И все-таки мне становилось все труднее отвечать на вопросы атаковавших меня друзей. Будет война или нет? Можем мы уезжать в отпуск?
Хорошо помню мои тогдашние размышления, поскольку мне пришлось подолгу беседовать с кузеном, который, будучи офицером в Первую мировую войну, теперь был призван в люфтваффе. Я старался успокоить его сильную тревогу из-за новой войны, не упоминая притом о планах Гитлера насчет России. В тот момент я действительно еще думал, что расчет фюрера на мирное решение оправдается. Но уже совсем скоро все выглядело по-иному.
Когда в первые июльские дни мы с женой намечали день крещения нашего младенца, график плана «Вайс» уже играл для вермахта важную роль. Я знал: 12 августа Гитлер должен принять решение, следует ли проводить сосредоточение войск против Польши, дабы 26 августа начать назначенное нападение. Поэтому я считал 12 августа – то была суббота – последним возможным днем для крещения сына. Итак, в начале июля ход политического развития уже привел меня к выводу: война с Польшей все же может произойти.

Рехлин, 3 июля 1939 г.

После двух недель, проведенных в кругу семьи, я явился к Гитлеру в Гамбург, где он находился по случаю похорон умершего командующего армейского корпуса генерала Кнохенхауэра, чтобы затем выехать на испытательный аэродром люфтваффе Рехлин на озере Мюртцзее в Мекленбурге. В последние июньские дни Удет и Ешоннек проинформировали меня в Берлине о том, как будет проходить посещение фюрером Рехлина. 5 июля около 10 часов мы прибыли на аэродром, где его ожидали Геринг, Мильх, Удет и Ешоннек с большим штабом офицеров и технических специалистов. Кроме личных и военных адъютантов, присутствовали только Кейтель и Борман. Идея демонстрации новых самолетов, оружия и авиационной техники исходила от Мильха, обеспокоенного тем, как бы из-за нехватки сырья не пострадало выполнение программы выпуска самолетов и производства авиационного оборудования. 6 то время как Мильх всегда старался показать Гитлеру истинное положение дел в самолетостроительной промышленности, Геринг стремился создать у фюрера впечатление, что отданное им приказание об увеличении люфтваффе в любом случае будет выполнено. Поэтому он принял предложение Удета обратить внимание Гитлера на совсем другие вещи.
Удет был в Рехлине, так сказать, принимающим гостей «хозяином дома». Соответственно, он разработал в своих службах, а также согласовал с Герингом и программу показа. Сам Геринг понимал в авиационной технике мало, а потому его было легко ослепить всяческими эффектами, произведя желательное впечатление. Своим подчиненным он дал понять, что Гитлер имеет о самолетах представление слабое, но проявляет большой интерес к технике, а особенно к действию оружия. Вот почему демонстрацию Геринг и Удет поручили экспериментальной службе. Их побочной целю было отвлечь Гитлера от вопросов оснащения летных соединений на данный момент.
Интересная и многосторонняя демонстрация произвела на всех присутствовавших значительное впечатление. Правда, Мильх старался объяснить Гитлеру, что показанные самолеты, оружие и оборудование еще находятся в процессе испытаний. Но никто не сказал фюреру, что по прохождении всесторонних испытаний все это сможет поступить в войска не ранее чем через два-три года. Стоило Гитлеру проявить повышенный интерес к тому или иному объекту или дать понять, что данную конструкцию он считает особенно важной, как Геринг тут же заверял, что немедленно позаботится о внедрении этого в войска.
Наиболее впечатляющим, несомненно, был полет «Хе-176» – первого в мире реактивного самолета. Хотя этот экспериментальный самолет и продержался в воздухе всего несколько минут, он достиг своей проектной скорости почти 1000 км в час, что явилось для того времени феноменальным достижением. Истребители «Ме-109» и «Хе-100» казались рядом с ним устаревшими машинами, хотя речь при этом шла о вполне современных конструкциях. Казалось, «Хе-100» по своим летным качествам превосходит «Ме-109», но Геринг и Удет заранее решили, что следует продолжать выпуск только «Ме-109». С одной стороны, этот самолет выпускался уже более длительное время, а с другой – завод Хейнкеля подлежал специализации на бомбардировщиках.
Тогдашний стандартный самолет «Хе-111» был продемонстрирован при-сильной перегрузке: снабженный двумя дополнительными вспомогательными стартовыми ракетами, он поднялся в воздух без всякого труда. Учитывая недостаточную пригодность «Хе-111», это означало компромисс. Для использования в качестве стандартного бомбардировщика эту машину приходилось перегружать или же, для увеличения радиуса полета, оборудовать дополнительными баками с горючим, или для усиления атакующего эффекта снабжать большим количеством бомб.
Наряду с навигационными приборами и радиоаппаратурой особое внимание Гитлера привлекли к себе образцы бортового оружия истребителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91