Читать при Волкове было как-то неловко, а разговор оборвался на полуслове. Иван Дмитриевич понял его нетерпение.
– Читай, читай, – сказал он и стал отдавать по селектору распоряжения вспомогательным службам.
Ефимов прислонился плечом к кабельному ящику и развернул листок.
«Нина в клинике у Булатова. Будешь в Ленинграде – звони». И подпись – Муравко.
16
Выздоровление Нины было настолько стремительным, что врачи только разводили руками. Уже через несколько дней после первой встречи с Ефимовым ей разрешили гулять по коридору. Затем она стала сама спускаться по лестнице и поджидать его в вестибюле. Они изобретательно отыскивали тихие уголки и говорили, забывая о времени. Когда Ефимов уходил, Нина звонила ему из автомата, установленного на лестничной площадке.
Как-то Булатов пригласил ее в ординаторскую и, разложив на столе листочки с анализами и заключениями по кардиограммам, удивленно пожал плечами:
– С такими показателями, Нина Михайловна, мы просто не имеем права держать вас в клинике. Хотя по срокам…
Она сама предложила выписать ее досрочно.
– Ты ни о чем не думай, – сказала Нина Ефимову, когда они, простившись с персоналом клиники, вышли на свежий воздух. – Они верят только в нож и лекарства. А в любовь не верят. Дурачки. Природа создала человека именно для любви. Пока человек любит и любим, он защищен самой природой. Все болезни у нас от насилий над чувством.
Нина никогда не забудет, с каким радостным удивлением слушал ее Ефимов: «Кто тебе все это сказал?»
– Никто. Сама догадалась. Я никогда еще за последние пятнадцать лет не чувствовала себя так хорошо, как сейчас.
Нина не лукавила. Ей было действительно хорошо. Легко дышалось. Не проходил восторг от встречи с любимым человеком. Ни днем, ни ночью. Ей все время хотелось глядеть на него, чувствовать его тепло, прикасаться лицом к лицу, рукой к руке.
Путевку в санаторий ей выделили на июнь. А была середина мая. И они решили с Ефимовым съездить на несколько дней в Озерное.
Трудным был накануне отъезда разговор с Ленкой. Впрочем, не настолько трудным, как представлялось. Рассказ, как мама еще школьницей влюбилась в самого лучшего мальчика из Озерного, Ленка слушала внимательно и с интересом, даже задавала вопросы – все это ей было понятно. История маминого замужества ей была знакома, и девочка слушала ее со скукой на лице. Когда же Нина начала взволнованно вспоминать свои тайные свидания с Ефимовым, Ленка опустила глаза и покраснела. Нина сумела объяснить дочери все, кроме самого главного – что такое любовь.
– Когда ты вырастешь и полюбишь сама, – говорила Нина, – тогда поймешь и меня. А пока пусть тебе подскажет твое сердце: любить меня или ненавидеть. Совесть у меня перед тобой чиста, я ничего не утаила.
Потупившись, Ленка спросила:
– И кто теперь на первом месте у тебя – я или Ефимов?
– Конечно, ты! – немедленно сказала Нина, но потом попыталась понять сама, кто ей действительно дороже. Кем бы, скажем, пожертвовала, кому бы отдала один из двух парашютов при катастрофе самолета? И поняла – оба парашюта отдала бы им. Так и объяснила дочери.
Зато легким и радостным получился прощальный вечер. За столом были Муравко и Юля, Булатов и Марго, Волков и Мария Романовна, заскочил на полчасика Паша Голубов, заполнивший собою все свободное пространство малогабаритной квартиры. Нина млела от удовольствия, что сумела сделать Федюшкину (да и себе тоже) такой праздник: встречу старых друзей.
А утром, когда они еще нежились в постели, позвонил Волков и попросил к телефону Ефимова. Нина с интересом заметила, как с лица Федюшкина в одно мгновение упорхнул сон. Опустив на аппарат трубку, он поцеловал Нину и по-деловому сообщил:
– Вызывают в Москву, лапушка. Даже билет на самолет заказан. Надо спешить.
Конечно же, Нине было не безразлично, зачем Федора вызывают в Москву. Но он и сам не догадывался о причине вызова. «Зигзаги службы непредсказуемы», – улыбался, прощаясь.
Вернулся Федор из Москвы ночным рейсом. Позвонил ей из аэропорта и сказал, как показалось Нине, подавленным голосом:
– Я прилетел, сейчас буду дома.
– Все в порядке? – спросила она.
– Приеду – все узнаешь… – как-то неуверенно ответил он и добавил: – По телефону неудобно…
Переступив порог, он молча снял шинель, китель, ботинки, нежно обнял Нину, несколько раз поцеловал и только потом, подхватив с пола «дипломат», прошел в комнату. Неторопливо открыл замки портфеля, достал из него красную коробочку и молча протянул Нине.
«Какой-то подарок привез из Москвы», – подумала она и открыла крышку. В штампованном углублении, покрытом малиновым бархатом, лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Упавший на ее полированные грани свет люстры отразился теплым желтым зайчиком.
Нина обмерла, посмотрела на Ефимова. Лицо его было задумчивым и грустным.
– Это тебе, Федюшкин? – тревожно спросила она. – Тебя удостоили такой высокой награды? Почему же ты не радуешься?
– Не знаю, – пожал он плечами. А позже, когда по Тихорецкому уже перестали ходить трамваи, он растерянно признался:
– Такое ощущение, что это незаслуженно… Я делал лишь то, что умел, чему меня научили…
– Как это похоже на тебя, Федюшкин ты мой родной, – выдохнула Нина и прижалась щекой к его груди, как раз к тому месту, где гулко стучало его сердце. В окно пробивался свет весенней луны, сильные руки Федюшкина нежно скользили по ее плечам, осторожно перебирали пряди волос, он был рядом и уже навсегда. Сколько раз ей грезилась эта идиллическая картина. Грезилась, как нечто несбыточное, невозможное, неисполнимое в реальной жизни. И вот исполнилось. Они вместе. Шевельни пальцами – почувствуешь, открой глаза – увидишь.
– Почему ты не спишь? – спросил Ефимов.
– Боюсь.
– Чего?
– Проснусь, а тебя нет. Вдруг это сон?
Утром ему звонили, поздравляли, куда-то приглашали, но у подъезда ждало такси – пора было ехать на вокзал.
Ефимов наотрез отказался приколоть Звезду на гражданский костюм.
– Смотреть все будут, не могу я…
Нина еще никогда так искренне не смеялась.
За вагонным стеклом мелькнули песчаные косогоры с редкими перелесками, замелькали, как частокол, отраженные в разлившихся талых водах белые стволы берез, побежали к горизонту озимые зеленя. Нина уткнулась носом в холодное стекло и почувствовала, как забилось от волнения сердце. Она давно, лет десять, не была в Озерном, и боялась, что ничего не узнает.
Но вот мелькнули сосны с березками, желтые проплешины, и Нина не столько узнала эти места, сколько почувствовала родство с ними. Под Ленинградом, на Псковщине, где ей часто приходилось бывать, она не раз любовалась похожими перелесками. Но они были только похожи и не вызвали вот этого чувства родственной близости. А тут – словно к душе подключили незримые провода.
– Ты чувствуешь, Федюшкин? – спросила она, чуть-чуть откинув назад голову, чтобы коснуться щекой щеки Ефимова.
– Нашенские места, – шепнул он пересохшими от волнения губами. – Здесь и запахи, каких нигде не почувствуешь.
– А мать мне писала…
– Я и сам думал, ничего не узнаю. Дело совсем не в новых постройках.
– В первую очередь…
– Сходим на кладбище. Отец твой когда умер?
– Ленке было два года. После его похорон я в Озерное не ездила. А еще хочу зайти…
– В школу. Кто-нибудь из старых преподавателей должен остаться.
Нина никак не могла привыкнуть к тому, что Ефимов на ходу перехватывал ее мысли, так же чувствовал, как чувствует она, заранее знал, что Нина может попросить и спросить, безошибочно упреждал все ее желания. «Хочу, чтобы Федюшкин меня поцеловал», – загадывала она и ждала. Будто они договорились о такой игре. И когда он наклонялся и касался губами ее лица, Нина тихо и счастливо смеялась. Ефимов не спрашивал, чему она смеется, он это знал, Нина была уверена.
Она тоже, сама не понимая как, угадывала, что хочет спросить Ефимов, о чем думает. Сейчас вот, она это чувствовала, с беспокойством думает, у кого им жить в Озерном.
– Не мучайся, Федюшкин, – сказала Нина, – жена я тебе, и мы сразу пойдем в твой дом.
Он благодарно пожал ей руку.
Когда поезд, уже сбавив ход, втягивался на станционные пути, и за вагонными окнами поплыли крыши сельских домиков, она почувствовала беспричинно подступающий страх. Он надвигался тяжелой, как из бетонного раствора, волной, пеленая ей руки и ноги, сковывая мышцы шеи и плеч, вползая в душу. «Я ведь знала, знала, – успела подумать Нина. – Так не бывает, не может быть, чтобы все на свете было хорошо… Что-то обязательно должно случиться плохое…» И от того, что она сразу догадалась, что именно с нею происходит, боль полоснула по сердцу остро и глубоко.
И память Нины мгновенно выхватила из прошлого другой месяц май, другой поезд, в котором судьба так неожиданно свела ее с Федором после десятилетней разлуки. Она словно заново увидела, как вошел он в купе, швырнул на верхнюю полку портфель, фуражку и сел, уставившись неподвижным взглядом в пол. Его локти прочно уперлись в расставленные колени, а сквозь пальцы рук упруго выползла белая грива не по-военному длинных волос. Видение было настолько отчетливым и дорогим ей, что Нина изо всех сил сжала зубы: не закричать бы от раздирающей сердце боли. Ей, как тогда, остро захотелось уткнуться Ефимову в шею мокрым от слез лицом, расслабленно припасть к его груди и со знобящей нежностью целовать ему руки, исступленно просить прощения за свою эгоистичную, неуступчивую любовь, принесшую ему столько мук и страданий.
Только бы схлынула, только бы отпустила эта тяжелая, перекрывшая доступ свету и воздуху волна цепенящего страха.
Только бы схлынула, только бы отпустила… Нина смутно почувствовала, как Ефимов бережно уложил ее на постель и беззвучно рванул еще не открывавшееся с зимы вагонное окно. В купе освобожденно потекла прохлада обласканных солнцем полей, пахучий родной ветерок, звенящая тишина и пробивающийся из безбрежной синевы просветленный тревогою голос:
– Я с тобой… Не бойся… Все будет хорошо.
Ленинград – Дубулты
1983 – 1986

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97