– Попробуй сесть на правое сиденье.
Волков-младший лишь глазами показал, что понял, сжал зубы, обхватил левой рукой живот и довольно резво пересел на указанное место. Застегнул привязные ремни.
– Правильно сделали, – сказал он. – Не взлетим мы. Хоть они останутся.
Ефимов пропустил мимо ушей эти слова. Теперь, когда машина стала легче на триста килограммов, он просто не имеет права не взлететь. Прибавил обороты, еще, еще… Вот уже и взлетный режим, но вертолет вибрирует, будто его посадили на крепкий якорь, и ни с места.
В шлемофонах сначала тихо и прерывисто, затем все чище и чище стал звучать знакомый голос: «Полсотни седьмой», я «ноль-одиннадцатый», ответьте, как слышите». Ефимов обрадованно придавил до упора курок переключателя связи и весело ответил: «Ноль-одиннадцатый», слышу вас! Я «полсотни седьмой», на связи!»
И забился, запульсировал эфир. Путая позывные, Шульга торопливо сообщал, что и он, «ноль-одиннадцатый», и Скородумов, то есть «ноль-двенадцатый», спешат к нему, Ефимову, то есть «полсотни седьмому» на выручку, что очень рады слышать, что…
– Связь прекращаю, – перебил Ефимов, – взлетный режим. – И коротко доложил обстановку.
Шульга заорал перепуганно:
– Не смей взлетать, слышишь. Продержись полчаса, разгрузи половину людей, мы поможем.
– Конец связи, – сказал Ефимов и отпустил палец на подпружиненном переключателе. Убедившись окончательно, что взлететь обычным способом ему не удастся, решил использовать последний шанс, рискованный, но единственный – падать в ущелье. Падать по рассчитанной траектории и постепенно выгребать на высоту. Только бы благополучно свалиться со скалы, не задеть лопастями несущего винта эти острые камни, хотя бы чуточку взмыть, оторваться не по прямой вниз, а по дуге…
И вот уже двигатели взревели во всю свою мощь, и вертолет, мелко вибрируя, стал крениться в темный провал. Чуточку, самую малость вверх и набок. «То, что и требовалось доказать!» А затем – невесомость и… полет перешел в покатое скольжение. Повернутая к отвесной стене каньона поисковая фара стремительно выхватывала из мрака зловеще острые ребра вековых скал, извилистые трещины, отполированные ветрами тысячелетние каменные лбы. «А днем здесь чертовски красиво».
Стрелка высотомера неудержимо шла к роковой черте. Вертолет падал. Вот уже четыреста метров… пятьсот… А глубина ущелья – около тысячи. Пятьсот пятьдесят… шестьсот… И тут Ефимов уловил в звуках двигателей новую ноту, они словно перевели дыхание, хватанув свежего кислорода, заработали напористей и равномерней. Стрелка высотомера замерла, вертолет перешел в горизонтальный полет.
Ефимов чувствовал, что пот заливает ему глаза, но даже на секунду боялся отпустить рычаг «шаг-газа» и ручку управления. Раненый лейтенант неподвижно сидел на месте Голубова с закрытыми глазами. На сиденье Коли Барана пристроился санинструктор. Его лицо, руки, униформа – все было перемазано кровью. В тусклом свете плафона оба казались мертвыми.
Траектория полета стала мягко загибаться вверх, и Ефимов, выключив наружные приборы освещения, заметил, что клин неба, врубившегося в скалы, уже совсем светлый, и он подумал, что теперь, когда вертолет обрел наконец уверенную устойчивость, даже выгоднее как можно дольше держаться в распадке, потому что там, над вершинами, уже наверняка гуляет обещанный синоптиками буран. А здесь, в тени, его даже обстреливать прицельно не смогут.
Ефимов вышел на связь и попросил «ноль-одиннадцатого» извинить его за резкость, за невыполнение его приказа, за нарушение режима радиообмена.
– Когда прилетишь домой, за все получишь сполна, – сказал Шульга строго, – а теперь подробно объясни обстановку.
Ефимов впервые за весь этот полет позволил себе чуточку расслабиться. Теперь он уже не сомневался, что выберется из этого каньона. Доложил курс, высоту, остаток топлива. Попросил заранее прислать на аэродром санитарные машины и продумать методику эвакуации пострадавшего вертолета.
– У тебя не хватит горючки, – сказал Шульга. – Будь готов к аварийной посадке в квадрате… Туда вызовем и санитарные машины.
– Машины в этот квадрат придут через сутки. А тут каждая секунда кому-то может стоить жизни. Я попытаюсь дотянуть.
– А я бы не стал рисковать. Хватит.
– Понял вас, «ноль-одиннадцатый».
Сесть в квадрате… после всего случившегося и потерять такой ценой выигранное время – абсурд. Нет, лучше ничего не объяснять. Молчать и лететь. В особых случаях он как командир вертолета имеет право на самостоятельное решение.
Неожиданно и запоздало его опеленал страх пережитого. Может, действительно хватит? Даже у фортуны может иссякнуть терпение. Позволить себе такой риск, такое сущее безумие! Буквально все – посадка, погрузка, взлет – все не просто на грани, на бритвенном лезвии. Любая, самая незначительная неожиданность могла нарушить равновесие. «А ведь впереди еще самая прекрасная часть твоей жизни, Ефимов. Ты обещал Нине остаться целым и невредимым. Она верит тебе. И ждет. Подумай, Ефимов».
– Подумай, «полсотни седьмой», – в тон сказал и Шульга. – Не искушай судьбу. Мне наказать тебя надо. А если разобьешься – кого наказывать?
«А что, – оценил шутку Ефимов, – уж в этот раз, пожалуй, и вправду накажет». Он представил, как сейчас сошлись на переносице и сломались у стыка брови Шульги и как их рисунок в точности повторил линию плотно сжатых губ – две птички авиагоризонта. Сама строгость и неподкупность.
…Когда Ефимов во времена переучивания на вертолет уже в первом самостоятельном полете выполнил целый комплекс фигур на пределе эксплуатационных возможностей вертолета, Шульга, многое позволявший ему до этого, буквально взбеленился.
– Чтобы так летать, – кричал он, – надо съесть пуд соли! А у тебя молоко на губах не обсохло.
– Но я не вышел за ограничения, – пытался успокоить его Ефимов.
– Это еще ничего не значит! Надо знать не только ограничения, но и их причины, физическую сущность, чувствовать возможность непреднамеренного выхода за ограничения. Этого в книжках не вычитаешь! Это спиной постигается! О-пы-том!
– Но я же летчик! Я это чувствую…
– Все так думают, Ефимов! Все. Даже водители машин. А потом, когда перевернется вверх колесами, разводит руками: не знаю, что и откуда взялось. Право на такое маневрирование нахальством не возьмешь. Его надо завоевывать шаг за шагом. – Шульга обидчиво покачал головой. – Убедишься. Если не свернешь шею.
С тех пор Шульга прекратил душеспасительные разговоры с Ефимовым. За самовольную посадку с помощью авторотации – на десять дней отстранил от полетов, за посадку одним колесом на печную трубу полигонного домика – объявил строгий выговор, когда же Ефимов нарушил установленную высоту, летая с фотокорреспондентом «Красной Звезды» над позициями ракетчиков, во время учений, Шульга предупредил его о неполном служебном соответствии.
– Вот так, – подводил он черту, прежде чем распустить строй.
Как-то очень поздно вернувшись из штаба ВВС, Шульга зашел к Ефимову в общежитие и без всяких предисловий спросил:
– В Афганистан поедем?
– Поедем, – не задумываясь согласился Ефимов.
– Хоть отогреемся там ближе к экватору. И на оставшуюся жизнь теплом запасемся.
Помолчав, добавил:
– Работа боевая. Все, за что здесь наказывал, там будет оцениваться иначе. Три вылета, и все взыскания сняты. Лафа?
– Лафа, – засмеялся Ефимов.
– А посему – с завтрашнего дня в отпуск.
В ту ночь Ефимов так и не уснул. Прикидывал, где ему лучше провести отпуск, думал о предстоящей службе в Афганистане, вспоминал Север. А если к Нине? «Прости, не сдержал слова, но я больше не мог. Ситуация изменилась, и я решил, что имею право нарушить запрет…» А что, собственно, изменилось? Она уже развелась с мужем?
«Ефимов! – упрекнул он себя. – Прошло чуть больше года, а ты вибрируешь, как овечий хвост».
Решение созрело к утру – ехать к родителям, в Озерное. Нельзя быть Иваном, не помнящим родства. Уж сколько просят, особенно бабуля. К тому же – август, время летних отпусков, глядишь, кого-то из однокашников встретишь. Да и просто побродить по знакомым пролескам разве плохо… Сколько раз, глядя на кудрявые лоскуты зелени из-под голубых небес, он давал себе слово в первый же выходной уехать подальше от аэродрома, в незнакомый лес, послушать щебет птиц, шум ветра в сосновых кронах, выспаться на сухом мху, как это он делал в детстве. Но ведь не зря говорят, что благими побуждениями вымощена дорога в ад. А тут, пожалуйста, сама судьба предлагает такой подарок.
Поскольку путь к дому лежал через Ленинград, Ефимов не удержался и позвонил Кате Недельчук. Они изредка обменивались поздравительными открытками.
Ефимов не хотел признаваться даже себе, что звонит он Кате с одной-единственной целью: услышать в разговоре с нею что-нибудь случайное о Нине. Кто-кто, а Катя обязательно выскажется.
– Алле-у, – как всегда жизнерадостно ответила Катерина. – У телефона.
– Да уж не у плиты, – подхватывая тон, сказал Ефимов. – Как живешь-то?
Несколько секунд в телефоне только потрескивало. Как песок на зубах.
– Это ты, – сказала Катя утвердительно. – Прямо какая-то телепатия. Ведь только подумала про тебя. И – пожалуйста: явление Христа народу.
– Врешь, поди?
– Да нет, Федя, не вру.
– И к чему бы это?
– К дождю, наверное. Какими же судьбами ты в Ленинграде? Может, в гости зайдешь? Хоть одним глазом поглядеть на тебя.
– Я завтра в Озерное еду. Отпуск.
– Катя тихо засмеялась.
– Где ты? – спросила она.
– На Московском вокзале.
– Спускайся в метро и до «Звездной». Здесь я тебя встречу. Возражения не принимаются. Чао. – И повесила трубку.
Она ждала его у выхода, по-прежнему стройная и эдакая контрастно-модная дама: белые брюки, черная, мужского покроя рубаха, с закатанными рукавами, роскошные белые волосы. Красные розы, которые ей вручил Ефимов, сразу бросили пунцовые блики на ее лицо, на некрашеные губы.
– Ты с каждым годом хорошеешь, – сказал он, целуя подставленную щеку. – Никак, замуж вышла?
– Ты же знаешь, Ефимов, что замуж я могу выйти только за тебя. А ты меня, увы, игнорируешь. Так что не будем возвращаться к этой теме. – Она бесцеремонно взяла его под руку, посмотрела своими черными глазищами снизу вверх, засмеялась. – Знаешь, почему смеюсь? Я тоже еду в Озерное. И тоже в отпуск. И не хмурься, пожалуйста. Это тебе ничем не грозит. Будет желание повидать меня, свистнешь – прибегу. А нет – и не увидишь, и не услышишь.
– И билет уже взяла? – Ефимов хотел удостовериться – не сейчас ли Катя решила ехать в Озерное.
– А ты взял? – испугалась она.
И когда Ефимов ответил, что будет брать завтра, она чуть не запрыгала от радости.
– Вот, Ефимов, – показала Катя на припаркованную у бровки тротуара машину. – Я купила «Жигули». И в Озерное мы с тобой поедем своим ходом. Если ты сейчас придумаешь какую-нибудь дурацкую причину и откажешься, я тебя просто-напросто убью. Понял?
– А ты ее водить умеешь? – только и спросил он, глядя на сверкающую шоколадным лаком «шестерку». – Есть у тебя удостоверение?
– На, проверяй, – Катя небрежно, но гордо вытащила из сумочки целлофановый конвертик, где лежали тесно прижатые друг к другу технический паспорт и удостоверение водителя. Дата выдачи свидетельствовала, что за рулем Катя первый месяц. – Ну, что теперь скажешь?
Уже темнело, и на улицах Ленинграда зажгли вечернее освещение. Вспыхнувшие над ними белые шары отразились в темных Катиных глазах. Она торжествовала. Ефимов хотел было позлорадствовать насчет стажа и опыта, но не стал портить женщине праздника. Сказал с восторгом:
– Сразила! Наповал!
– То-то же, Ефимов. Теперь будешь знать, какую женщину потерял. – Катя открыла ключом правую дверцу, широко распахнула ее. Прямо царственным жестом. – Садись!
«А красивая она, чертовка, – подумал он вдруг. – И, видимо, знает это».
Усевшись поудобнее за руль, Катя еще раз победно взглянула на Ефимова и, включив стартер, сказала:
– Я тебя немножко покатаю по городу, потом мы поужинаем. Ты где остановился?
– Пока нигде.
– Значит, у меня. А где твои вещи?
– На вокзале. В камере.
– Вот и поедем за ними. А рано утром позавтракаем, и в путь. Утверждаешь?
У Ефимова не было причин возражать. Все Катины предложения ему нравились. Чем не отдых – неторопливо ехать на машине, глазеть на мир, болтать чепуху, ни о чем не думать…
– Утверждаю. Годится.
– Ты начинаешь меняться положительно в лучшую сторону, Ефимов. Никакого сопротивления. Я могу разлюбить тебя.
– Ты лучше на светофоры смотри, – сказал он, застегивая привязной ремень.
Катя скептически усмехнулась.
– Авиационная привычка, – Ефимов не стал говорить, что ремни безопасности не для инспектора ГАИ. Они для безопасности. – Застегнул, и все на месте.
– А мне они мешают, – беспечно бросила Катя и наподдала скорости. Они выскочили на проспект Гагарина, и стрелка спидометра сразу перевалила за сотню.
– Лихачка! – заметил Ефимов.
– А какой русский не любит быстрой езды?
– Отберут сейчас права, и никуда мы завтра не поедем.
Катя сразу сбросила скорость и ветер в косо поставленном стекле форточки мгновенно сменил регистр.
– Умеешь, дружочек, убеждать, – улыбнулась она, бросив на Ефимова взгляд. Катя за рулем смотрелась. Гибкие линии рук, покатые плечи с белыми пуговками на черных погончиках, роскошные локоны, перекинутые на грудь, плавно вздернутый носик. Осторожно подкрашенные брови и выпяченные от напряжения губы гармонично завершали портрет избалованной вниманием женщины.
– Как ты живешь? Катерина?
– Не видишь, что ли?.. Еще в Озерном надо пыли напустить. Пусть охают. Машина, Ефимов, гениальное изобретение. В какие-то минуты заменяет и мужа, и детей, и даже друзей. Теперь в числе моих поклонников – автослесари, мотористы, электрики, продавцы запчастей и тэ дэ. А что делать?
– Выходить замуж и рожать детей.
– Одинокая женщина, Ефимов, нынче благо. Одинокие – они отличные работницы, активистки профсоюза, отдыхающие турбаз, законодатели мод и возмутители спокойствия благополучных браков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97