Когда ему докладывали об отклонении корабля от расчетной траектории спуска, кто-то из опытных руководителей посетовал на неисчерпаемость запаса случайностей. Дескать, у случая всегда своя траектория. И Владислав Алексеевич взорвался. Не настолько всемогуща теория случайностей и отклонений, чтобы мы молились на нее. Случай торжествует там, где отступил человек. Почему образовалась протечка в баке объединенной двигательной установки? Почему не приземлились в заданной точке? Почему спускаемый аппарат беспомощен на воде?
Да, новое всегда требует преодоления, а преодоление – лучший стимул движения вперед. Да, категория надежности никогда не достигает абсолюта и будет постоянно маячить перед человеком лишь нарастающим количеством девяток после запятой. Да, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Все так.
И все совсем не так. Уже давно не целину пашем. Пора бы…
– Если не сядем здесь, – спросил вышедший из кабины второй пилот, – куда полетим – в Москву или в Ленинград?
Самолет уже заканчивал четвертый разворот на втором круге.
– Надо садиться здесь, – твердо сказал Владислав Алексеевич. – Так и передай командиру.
Он знал, как не любят пилоты безоговорочных распоряжений своих руководящих пассажиров. Вроде упрека в трусости. Полнота ответственности за самолет, за жизни летящих на нем людей лежит на командире экипажа. И если он говорит, что садиться нельзя, значит нельзя. Тут его никакими приказами с пути истинного не свернешь. Поэтому Владислав Алексеевич счел нужным добавить:
– Напомни, мы везем аквалангистов со спецоборудованием. Без них спускаемый аппарат не вытащить. Счетчик пущен, и нам обратной дороги нет.
Больше второй пилот не выходил. Самолет продолжал снижение и вскоре его колеса застучали по стыкам бетонной полосы.
Владислав Алексеевич объяснил командующему ВВС округа, что самолет поисково-спасательной службы засек проблесковый маячок спускаемого аппарата, поддерживает с ним связь. Однако погода мешает вести наблюдение, Большое озеро штормит, лед перемещается, дрейфует и спускаемый аппарат.
– Самое опасное, если аппарат накроет льдиной, – сказал Владислав Алексеевич, – а при такой погоде может случиться все. Вот поэтому мы не можем ждать наших штатных поисковиков. Аквалангисты, медики, другие специалисты – все здесь, в самолете. Отправляйте их вертолетом к Большому озеру. Мы с вами тоже пересаживаемся на винтокрылую технику. Что уже сделано и что необходимо сделать – расскажете по пути.
Три готовых к вылету вертолета стояли в ста метрах от них. Александр Васильевич не стал садиться в подогнанный к самолету автомобиль. Потуже натянул фуражку (папаху он никогда не носил) и, наклонясь плечом вперед, широко зашагал против несущейся на него снежной стены. Владислав Алексеевич подумал о том, что Шура не зря положила в чемодан толстое теплое белье. Надо было еще в самолете надеть, но разве в теплом уютном салоне почувствуешь эту погоду. Неуютно стало даже в дубленке, хотя застегнута она была на все пуговицы.
– Сколько градусов? – спросил Владислав Алексеевич у идущего сзади Муравко. Голова цепочки уже приближалась к освещенным вертолетам, а конец ее терялся в снежной круговерти возле лайнера.
– Около двадцати! – захлебываясь, крикнул Муравко. Порывом ветра ему мгновенно запечатало рот.
– Ругаешь, наверное, меня, что отдыхать не даю, – вспомнил Владислав Алексеевич, когда они вошли в пассажирский салон вертолета. Экипаж уже сидел на своих местах. Ему понравилось, что вертолетчики установили в салоне дополнительный бак с горючим. И аппарат на ветру устойчивей, и запас спины не тянет. – Что думаешь о случившемся?
Муравко пошевелил губами, словно разминая их перед работой, подвигал бровью.
– Судя по траектории спуска, – сказал он спокойно, – прогар в камере тормозного двигателя.
– Не исключается, – согласился Владислав Алексеевич. Его уже несколько дней не покидали сомнения: не зря ли он перебросил Муравко в группу, которая будет готовиться по новой программе? И хотя возлагает он на нее большие надежды, «запас случайностей неисчерпаем». Другие полетят, а группа все будет ждать своего часа… Муравко готовый космонавт. Командир. Умеет аналитически мыслить и принимать смелые решения в экстремальных ситуациях. Год, максимум два, и он возглавит экипаж. Как сложится его судьба в новой группе, сказать трудно. Но как в серьезном деле без надежных ребят? Дело, которое взвалил Владислав Алексеевич на свои плечи, где каждый шаг на риске, на нервах, на пределе душевных и физических сил, кому-то надо делать.
Бортмеханик сразу захлопнул дверь, как только в салон вошел Александр Васильевич.
– Все, летим, – сказал командующий, меняя фуражку на шлемофон. Подключился в бортовую сеть и разрешил запуск двигателей.
Владислав Алексеевич посмотрел на свой космический хронометр «Океан». До рассвета оставалось примерно около двух часов. Приводнились космонавты в полночь. Чтобы спасательные работы вести в темноте, да еще при такой погоде, нужны циркачи. Здесь же военные летчики, обучающиеся по своим программам. Специфика поисково-спасательных операций им, конечно, знакома, но не в такой степени, как она знакома натасканным по спецпрограммам летчикам из отряда.
– С экипажами вертолетов познакомился?! – громко спросил он у Муравко. Двигатели уже набирали обороты. Муравко не ответил, показал большой палец. Мол, ребята – во!
Ну, дай бог. Владислав Алексеевич сразу стал думать о тех, кто внутри спускаемого аппарата. Скафандры ребята уже сняли. Он представляет, как им далось это раздевание. Сейчас, до реадаптации, не только руки или ноги, веки на глазах тяжело поднимать. А скафандр – не спортивный костюм. Его не снимают, из него выбираются. Даже в просторной комнате, когда тебе помогает несколько лаборантов, и то надо поработать. А в капсуле спускаемого аппарата ни встать, ни лечь, работать можно только в скорченном положении, когда колени почти у самого подбородка. Аппарат, отдав воде тепло, уже напитывается ледяной стынью. Все меньше остается кислорода. Не позавидуешь. Терпения экипажу понадобится много, пока дождутся помощи.
Но он знал: они умеют терпеть. Умеют и ждать. Только бы все благополучно закончилось. Запас случайностей неисчерпаем.
«Ну, привязалась фразочка!»
Похожий на дельфина мыс Большого озера был выбран для обустройства временной базы поисково-спасательной службы не с бухты-барахты. Во-первых, рядом проходила шоссейная дорога, во-вторых, мыс не имел заболоченных участков, в-третьих, отсутствовали крупные деревья. Кустарник вертолетам не опасен. И, в-четвертых, от мыса было самое короткое расстояние до терпящего бедствие объекта.
Прибыв на место, Волков даже присвистнул. Квадрат семь-тринадцать только на карте выглядел квадратом, как впрочем и мыс, похожий на дельфина. Под ногами – глубокий рыхлый снег, с жиденькими веточками кустов, перед глазами слепая тьма. Буран остервенело хлестал по лицам смерзшимися комками снега, слепил и глушил своим воем, видимость приблизилась к абсолютному нулю. Пущенная в зенит осветительная ракета лишь в первые мгновения вырвала из летящего мрака силуэты машин и людей и сразу же поплыла в белой мгле причудливым матовым шаром. Потом темнота сомкнулась с чернильной плотностью, хоть хватайся за руки, чтобы не потеряться.
Водители, офицеры, специалисты – все, кто был поднят по сигналу «Сбор» среди зимней ночи и кто приехал в квадрат семь-тринадцать к Большому озеру, в общих чертах знали, зачем они здесь. Поэтому напряженно вглядывались в непроницаемую мглу, надеясь увидеть вспышки проблескового огня, свидетельствующие о наличии терпящего бедствие аппарата. Нашлись даже добровольцы, готовые пойти на выручку космонавтов пешком по льду. «А что, каких-то девять километров?»
– Там нет сплошного льда, – говорили им.
– Ну и что, будем перепрыгивать с льдины на льдину, фонари возьмем…
Волков понимал: надо готовить площадку для вертолетов, пункты обогрева (во что бы то ни стало избежать обморожений), подъездные пути для топливозаправщиков, развернуть систему посадки, метеопост, светотехническое хозяйство, медпункт, установить селекторную связь… И все сразу, все в первую очередь, на сбивающем с ног ветру, в темноте.
Освещение обеспечивали фарами машин, которые не участвовали в раскатке посадочной площадки и подъездных путей. Волков метался от одной группы к другой. Там увязла машина в рыхлом сугробе, там сорвало палатку ветром, там разбросало костер, угрожая огнем стоящим неподалеку топливозаправщикам. При этом чуть ли не каждые десять-пятнадцать минут его вызывали на связь и требовали доклада о готовности к приему поисково-спасательной группы.
– Три площадки и службы обеспечения готовы, – доложил Волков, когда услышал в трубке голос командующего. – Четвертая, для тяжелой машины, будет закончена через тридцать минут.
– Спасибо, Иван Дмитриевич, – сказал Александр Васильевич. – Через десять минут вылетаем.
«Через десять, так через десять». И тут Волков впервые подумал о космонавтах. Парни умные, все понимают. Друг другу не говорят, но про себя думают: пройти такие испытания в космосе и закончить свой путь в озере, в десяти километрах от берега – глупо…
Конечно, глупо. Но смерть глупа в любом обличье. Глупа потому, что никто из нас не верит в собственную смерть. Умом понимаем, что бессмертия нет, а умирать не собираемся. На вечность рассчитываем. Тоже ведь глупо.
На связь вышел самолет поисково-спасательной службы. Оператор подтвердил пеленг и удаление проблескового огня спускаемого аппарата. «Связь с космонавтами устойчивая, – сказал он, – чувствуют себя нормально, ждут и верят. Приступили к завтраку. Корабль раскачивает, постоянно ощущают удары льдин».
Волков запросил по селектору метеопост: что нового? Погода перемен не обещала. Скорость ветра – двадцать метров в секунду, температура – около минус двадцати. Как только спускаемый аппарат остынет совсем, начнется интенсивное обмерзание. Слой льда на таком морозе будет расти очень быстро. Аппарат может потерять устойчивость и перевернуться. И тогда связь с космонавтами оборвется. Теперь уже и Волков хотел, чтобы как можно скорее прибыли вертолеты и приступили к поисково-спасательным работам, хотя полчаса назад лелеял надежду на их задержку. Не успел он подумать о вертолетах, «полсотни пятый» уже запросил пеленг на спускаемый аппарат. Шульга с ходу пошел на поиски.
Три дня назад Ивану Дмитриевичу в конце дня позвонил Олег Викентьевич Булатов. Позвонил на службу. Поздоровался, уточнил: помнит ли его Иван Дмитриевич? А потом вдруг сказал:
– Вам надо приехать ко мне в клинику.
– Когда?
– Сейчас, Иван Дмитриевич.
Приглашение Булатова было столь категоричным, что Волков сразу подумал о Гешке. «Видимо, у них в клинике кто-то оттуда, кто видел сына». Поэтому, ничего не уточняя, твердо пообещал:
– Хорошо, буду.
Волков Булатова не узнал. Седой, раздавшийся в плечах, исчезло то неуловимое, мальчишеское, что мешало когда-то Ивану Дмитриевичу воспринимать этого человека всерьез.
– Так в чем дело, Олег Викентьевич?
– Вы все такой же быстрый и решительный, – улыбнулся Булатов. – Сюрприз, Иван Дмитриевич. Вот вам халат, и прошу вслед за мной.
«Когда случается что-то серьезное, – подумал Волков, – врач так весело не улыбается. Значит, сюрприз приятный». Он сразу успокоился. Гешка мог передать письмо или какую-нибудь безделицу для матери.
Возле двустворчатой двери Олег Викентьевич на секунду задержался, бесшумно приоткрыл ее, и, посмотрев в щелочку, кивнул Волкову: пожалуйста, входите.
В конце небольшой одиночной палаты, головой к окну, с книгой в руках лежал Гешка. Спокойно улыбался.
Иван Дмитриевич подошел, сел на край больничной койки, взял руку Гешки. Шершавую, с засохшими струпьями на ссадинах. Руку сына. Его и как будто не его сына. Взрослого, но все еще с детским лицом, таким близким и уже отдалившимся. Такого знакомого и неузнаваемого… Запекло, зацарапало в груди, потом жжение появилось в глазах. Он попытался проморгаться, но глаза затянуло туманом, неуправляемо дрогнули губы.
«Неужели я плачу?» – отрешенно, словно наблюдая за собой со стороны, спросил Волков и, поняв, что действительно плачет, обрадовался. Будто в слезах своих нашел нечто давно утерянное, очень дорогое.
Что именно – он не мог объяснить. Но в минуту встречи с сыном отчетливо понял: что-то он в своей жизни делал не так, в чем-то ошибся, что-то потерял безвозвратно. Понял, и мысль встревоженно заметалась в поисках ответов. Что делал не так? Где ошибался? Что безвозвратно потерял?
Как-то ему Маша сказала: «Мчишься ты, Ваня, через жизнь на сверхзвуковой скорости. А мимо столько прекрасного пролетает. Даже не узнаешь потом, что потерял. Не пойму вот, вина твоя в этом, или беда».
Да, жил Волков всегда стремительно. Мало читал, некогда ему было ходить по театрам и кино, не знал, что такое прогулки по городу или отдых в лесу, у речки. Чтобы потратить день на музей или на экскурсионную поездку, об этом и думать не мог. Жизнь – при постоянном дефиците времени. Но при чем тут Маша с Гешкой? Самые близкие и родные люди воспринимались им всегда как единицы штатного расписания: жена командира, сын командира. Любить их, согревать своим теплом – сентиментальная чепуха. Воспитывать и требовать – другое дело.
Мальчишка рос, мельтешил перед глазами, особо не радовал успехами, но и не огорчал проделками. Иногда смешил мать какими-то глупостями, но Иван Дмитрич не позволял себе вникать серьезно в пустячные дела и надуманные проблемы отцов и детей. Попытки Гешки забраться к отцу на колени или обнять в порыве детской ласки он холодно пресекал безразличной фразой: ну, что за телячьи нежности?
Разве ему неприятна была ласка сына? Или таким способом хотел скорее воспитать настоящего мужчину? Да ни то, ни другое. Жизнь собственного ребенка с его порывами, вопросами, детскими мечтами и проблемами не предусматривалась в служебном расписании полковника Волкова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97