Юля и раньше не очень откровенничала с матерью, а теперь совсем окаменела. «Да, нет, да, нет», – вот и весь разговор.
– Поеду я, доченька, – уже вслух решила Ольга. – Еще засветло и вернусь.
– Я сварю кофе, – сказала Юля, – все равно термос пустым везешь.
Ольга вслед за Юлей прошла на кухню, присела у стола на широкую лавку. Ей хотелось быть рядом с Юлей, смотреть на нее, говорить с нею, Ольга все верила, что сумеет найти какие-то слова, которые заставят Юлю изменить свое решение, остаться в Ленинграде хотя бы до окончания института. Но слова эти так и не отыскались. Личный опыт Ольга не могла призвать па помощь, потому что понимала – он не безупречен, скорее даже порочен.
Глядя, как Юля уверенно и ловко орудует у кухонной плиты, как сосредоточенно и гибко склоняется к нижним полкам шкафа, как неуловимым движением головы отбрасывает с лица волосы, Ольга все острее хотела, чтобы Юля была рядом с нею, всегда. И все острее понимала, что этому уже никогда не бывать. Разве что на госэкзамены приедет…
– Почему ты эти ложки оставила на стене? – спросила она дочь.
– Я их заберу с собой.
– Зачем? – Ольга сразу почувствовала, что вопрос глупый. Каждую ложку отец дарил Юле по какому-нибудь случаю. Сам вырезал, сам раскрашивал и торжественно дарил. И она наверняка помнит все, что связано с каждой ложкой.
– Привыкла я к ним, – сказала Юля. – В общежитии развешу.
Наполнив термос темно-бурым напитком, Юля плотно закрыла пробку, навинтила сверху пластмассовый стаканчик и подошла к матери.
– Я буду тебе писать, – сказала она и села рядом. – Постарайся отвечать. Хоть по нескольку слов, на открыточке. Мол, жива, здорова, хожу на работу, письмо твое получила… И постарайся не опускаться, следи за собой. Отец всегда останется с нами. Считай, что он снова улетел на Север. Очень надолго. Со своим полком. Оно так и есть. Тебе к этому не привыкать.
В последних словах был откровенный упрек. «Ты считаешь меня виноватой?» – хотела спросить она дочь, но промолчала. Зачем? Разве она сама оправдывает себя? Конечно, виновата. Юля может из жалости и не сказать этого, но Ольга чувствует в каждом ее слове, в каждом жесте справедливый упрек.
Звено, которое связывало ее с дочерью, разорвано. Какова будет сила притяжения ее материнской любви, покажет жизнь.
У машины Ольга еще раз обняла дочь и содрогнулась от мысли о предстоящей разлуке. Раньше с ней такого не было. Отъезды, приезды Юли – все воспринималось как будничное течение жизни. Сегодня уехала – завтра приедет. А сегодня казалось, что видит Юлю в последний раз, что прощается навсегда. В глазах туманилось от влаги, и она ничего не могла с собой поделать.
Когда машина тронулась, Ольга еще раз оглянулась на дом, в котором могла быть очень счастливой и в который уже больше никогда не приедет. И отчетливо поняла, что период обретений прошел, черта подведена, начинается период потерь.
Ольга дала себе слово, что уже завтра, нет – сегодня же заедет к тете Соне, и они вместе навестят Розу Халитову, вместе потом съездят на могилу Чижа, вместе поплачут.
Ей еще предстояло узнать, что тетя Соня умерла в тот же год, когда Юля уехала из Ленинграда, а семья Розы уже давно живет в другом городе.
Глядя, как удаляется черная «Волга», Юля мысленно желала матери мужества. Сквозь свежую боль, сквозь невыразимую тоску она подсознательно чувствовала, что впереди будет еще немало счастливых мгновений. Ее, Юлина жизнь – впереди. У матери – перевал пройден. То, чего она ждала, как награды, не сбылось. Не пожили они всей семьей под одной крышей. Не довелось. Судьба вмешалась в их планы бесцеремонно и неожиданно. И хотя у Юли разрывалось сердце от жалости, она не могла утешить мать каким-то конкретным обещанием. «Буду писать», – это она выполнит. Будет писать. Постарается отпуск провести в Ленинграде. Если удастся – вместе с Колей.
Всякий раз, когда Юля мысленно обращалась к Муравко, она успокаивалась, словно обретала после длительной качки твердую под ногами почву. От одной мысли, что он где-то совсем недалеко от нее, что завтра утром она войдет в автобус и увидит свободное место рядом с ним, что до самого аэродрома будет чувствовать сквозь тонкую ткань форменной рубахи его тепло, к ней возвращалась уверенность и надежда. Она уже окончательно поняла, что любит его давно и на всю жизнь. И хотя он ей еще ничего не сказал о своем чувстве, Юля безошибочно знала, что любима им, что признание не за горами.
Да если и не будет никакого признания, разве дело в словах? Слова уже ни прибавят, ни убавят. Самое главное – они нашли друг друга и поняли, что предназначены друг для друга.
Вернувшись в квартиру, Юля начала упаковывать оставшиеся книги. Часть отцовской библиотеки она раздарила летчикам полка. Пусть читают. Остальные книги загрузила в багажник маминой «Волги». Себе оставила только несколько томиков.
Позвонил Булатов.
– Ты дома? – спросил он. – Иду в гости.
А потом заявился собственной персоной с бутылкой шампанского в руках.
Увидев собранную сумку, раскрытый чемодан, он молча поставил бутылку на стол и сел на то место, где еще совсем недавно сидела Ольга Алексеевна.
– Все-таки уезжаешь? – спросил он.
– Уезжаю, Олег Викентьевич.
– Что там хорошего на этом Севере? Тундра, холод, пустота.
– А северное сияние?
– Юля… А ведь еще не поздно. Распакуем чемоданы, накупим вина, назовем друзей…
– Поздно, Олег Викентьевич.
– Но почему? Почему, черт побери!
– Служба, Олег Викентьевич.
– Служба… – Он взял бутылку и начал раскручивать проволочную оплетку на горлышке. – Бокалы еще не упаковала? Надеюсь, выпить со мной на прощание не откажешься?
Юля поставила два стакана, нарезала колбасу и сыр. Ей стало жаль Булатова. Юля никогда никому об этом не говорила, но часто думала, что этажом ниже живет интересный мужчина, всеми уважаемый врач, он же лауреат какой-то там премии, и он же – безнадежно влюбленный. В нее! И от этих мыслей ей было радостно.
– Самое обидное, – сказала Юля, – что я ни разу не воспользовалась медицинской помощью по блату.
– Самое смешное, Юля, в этой истории то, что я тебя люблю.
– И молчали…
– Сам только сейчас понял. Выпьем?
– Выпьем.
Она подняла отяжелевший стакан и посмотрела сквозь шампанское на свет. Очертания дома и деревьев, освещенных вечерним солнцем, причудливо исказились. Юля резко повернулась к Булатову и спросила:
– При каких-то иных условиях он еще мог жить?
– Мог.
– При каких?
– Этого никто не знает. Люди неповторимы.
– Извините, Олег. – Она коснулась краешком стакана о его стакан. – Я вам желаю счастья. От всей души.
Она выпила и сразу захмелела. И почувствовала, что после нескольких бессонных ночей сегодня впервые заснет крепко и без сновидений.
– Устала я, Олег Викентьевич, – сказала она искренне, – спать хочу. Не сердитесь на меня.
Она проснулась от какого-то необъяснимого возбуждения. Было начало шестого, а в квартирах хлопали двери, на улице говорили люди, кто-то неуместно рано смеялся, кто-то кого-то звал.
Юля встала и выглянула в окно. У подъезда попыхивал мотором автобус, возле него собирались летчики. С чемоданами, рюкзаками, сумками. Тихо переговаривались женщины, сонно молчали дети.
«Вот и все», – подумала Юля и подошла к телефону. Дежурный ответил, что она может пока спокойно спать. Транспортным самолетом отбывает передовая команда.
– А почему летчики с чемоданами?
– Прилетят, а чемоданы уже там, – засмеялся офицер. И добавил: – Придешь в часть – все узнаешь.
Юля знала, что за передовой командой полетит первая эскадрилья во главе с Волковым. Значит, и Коля. И она заторопилась со сборами. Приняла душ, выпила наспех чашечку кофе, расчесала подсохшие волосы и, надевая берет, выбежала на улицу. Захотелось глубоко вдохнуть и задержать в себе утреннюю свежесть. Солнце уже вовсю плясало на стеклах домов, на запыленных листьях деревьев, но лучи его еще не распугали отстоявшуюся прохладу ночи, их тепло было мягким и ласковым, и само утро казалось необычно праздничным, мажорным.
Юля шла пешком, радуясь легкости движений, тихому звуку своих шагов, одиноким прохожим. Она любила эти зеленые улочки гарнизонного городка и с легкой грустью думала о прощании с ними. В мире уже произошло какое-то перемещение, и ее мысли, обогнав ее, обживались в новых условиях. Здесь ей было хорошо, но Юля верила, что там, в той новой жизни, будет еще лучше.
Увидев выходящего из штаба Муравко, она взволнованно окликнула:
– Коля!
И удивилась растерянному выражению его лица. Словно он еще не решил, подходить к ней или нет. Юля подошла сама.
– Что случилось, Коля?
– Понимаешь, я уже и забыл… А тут вон приказ – вылетать немедленно.
Юля не понимала, чем он так огорчен. Все вылетают. И она тоже.
– Думал, мы еще обо всем поговорим, – продолжал сокрушаться Муравко, – а уже надо прощаться.
– Я же с полком лечу, Коля, – удивленно пожала плечами она.
– Ты с полком… Зато я в другую сторону…
У Юли дрогнуло сердце.
– Ах, черт, – махнул он рукой. – Я и думать забыл. А он говорит, молчание – знак согласия, за тобой прилетел самолет. Прямиком в Звездный.
– Вы согласились, Коля?
– Согласился. Ты огорчена?
Вот теперь уже Юле стало не по себе. Она почувствовала, что надвигается самая несправедливая несправедливость, если она за что-нибудь не схватится, ей не устоять. И она крепко взялась руками за его руку, почти повисла на ней.
– Я напишу тебе, – сказал Муравко, накрыв своей ладонью ее ладонь. – Ты ведь ответишь мне?
– Коля… – Они остановились как раз напротив окон командирского кабинета. – Ты ведь все знаешь.
– Знаю, – сказал он. – И ты знаешь.
– Да, – сказала она.
– И ты согласна?
– Да, – сказала она.
– Когда?
– Когда скажешь.
– Сегодня. Сейчас.
– Это невозможно. – Она показала глазами на продетую в петлицу траурную ленточку.
– Напиши, когда можно будет. Я в тот же день примчусь.
Муравко украдкой покосился на часы, но Юля перехватила этот взгляд и тихо спросила:
– До свидания? …
– Увы, – выдохнул он.
На его лице было такое искреннее огорчение, что у Юли от жалости защипало в глазах.
– Ну, что ты, Коленька, что ты? – порывисто обвила она его шею. – Не надо, я с тобой. Я скоро…
И тут же почувствовала, как по щекам освобожденно покатились слезы. Он целовал ее на виду всего военного городка.
Легкие перистые облака были прозрачны и неподвижны, словно кто-то гигантской кистью небрежно мазнул по выгоревшей синеве неба. И эта прозрачность облачности, и эта неподвижность свидетельствовали о наличии глубокого антициклона, захватившего полматерика. Да и синоптики подтверждали: на Севере тоже «миллион на миллион». Значит, перелет будет проходить при вполне благоприятных метеоусловиях.
Прежде чем выйти из машины, командующий открыл портфель, вынул из него и развернул сверток. На белой тряпице, размером с носовой платок, тяжело блеснула густо смазанная сталь пистолета. Он извлек обойму, проверил наличие патронов, ударом загнал ее в рукоятку и, обтерев тряпицей смазку, положил пистолет в левый нагрудный карман кожаной куртки. Путь дальний. Все должно быть как положено. Во внутренний карман втиснул удостоверение и партийный билет.
Затем обошел самолет, проверил, что ему было положено проверить, и поднялся по стремянке в кабину. Поудобнее уселся, защелкнул замки парашютных и привязных ремней, подключился к бортовой радиостанции, застегнул маску кислородного питания. Замки «фонаря» беззвучно притянули к уплотнителям прозрачный колпак.
– «Медовый», «два ноля один», запуск.
– «Два ноля один», запуск разрешаю.
Генерал непроизвольно насторожился и сразу даже не понял отчего. Мгновенно «прокрутил» последовательность своих действий – все было сделано правильно.
Тогда в чем же дело?
И понял: не тот в шлемофонах голос. С этого аэродрома его всегда выпускал в небо Чиж. Александр Васильевич привык к интонации, за которой всегда скрывалось немножко больше, чем значили сами слова.
И все. Нет ни Чижа, ни его голоса.
Только небо… И неразгаданная сила его притяжения. Такая же вечная, как неразгаданно вечно притяжение любви.
Львов – Ленинград
1975 – 1981

Книга вторая
К своей звезде

1
Ощущение, что он со всех сторон высвечен бледно-зеленым светом, не оставляло Ефимова даже после того, как он отчетливо понял, что уже не спит и что не во сне, а наяву видит бледно-зеленое небо с пурпурно-красной линией, наискосок перечеркнувшей квадрат окна. Чтобы окончательно избавиться от навязчивого видения, Ефимов встал, подошел к окну и отбросил тюлевую занавеску.
Кольца сухо вжикнули по алюминиевой трубке карниза, и его взору открылось нечто ошеломляющее, непостижимое.
Откуда-то из глубины Вселенной, из непроницаемой бесконечности, играя и переливаясь неземными оттенками, струился бледно-зеленым водопадом сказочный свет; складки гигантской шторы лениво шевелились, покачивались, меняли насыщенность красок, и в такт этим покачиваниям перемещалась подсвеченная невидимой зарею бахрома. И этот свет – от бледно-зеленых до пурпурно-красных тонов, и этот рисунок теней, и уходящие к звездам складки, и тишина, в которой Ефимов слышал едва уловимые, но грозные звуки Вселенной – все как-то сразу и отчетливо напомнило о существовании вечного и мгновенного. И на душе стало тревожно и неуютно.
– Руслан! – позвал он тихо. – Ты только глянь, что творится в мире! Это же надо… Сто раз слышал: северное сияние, северное сияние… А оно, видал, какое!
Стояла предрассветная пора. В городке не светилось ни единого окна, ни одного прохожего не было на расчищенных от снега дорожках, и земля торопливо впитывала острый холод, струящийся из межзвездного пространства вместе с этим волшебным светом. Казалось, хлопни дверью, свистни, и все мгновенно улетучится, растворится и навсегда исчезнет.
– Что умеет природа, – сказал Руслан. – Представляешь, сколько миллионов киловатт надо, чтобы отгрохать такую иллюминацию? А она – играючи… Любуйтесь, не жалко.
Небо продолжало раскачиваться, переливаться холодным блеском складок, озаряться пурпурно-красными сполохами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97