И если у него останется время, он обязательно позвонит в часть, где начинал службу сын.
Когда Гешка поступил в авиационное училище, Волков впервые очень искренне порадовался за сына. Ведь был шалопай из шалопаев, маменькин сынок, и вдруг – курсант училища. Отцовское направление, истинно мужское дело. Никак только не мог понять Волков, почему сын выбрал вертолет; допытывался, но Гешка темнил и отделывался пустыми фразами, мол, за вертолетами будущее.
Разгадка объяснилась значительно позже, когда Гешка позвонил матери по телефону и сообщил, что военный летчик-штурман лейтенант Волков получил назначение для прохождения дальнейшей службы в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Маша прямо с переговорной позвонила в штаб Волкову и чужим перепуганным голосом сказала, что немедленно едет к нему.
Волков впервые видел Машу в таком паническом состоянии. Опухшие от слез глаза, незнакомые складки в уголках губ, покрасневший нос – все это в одночасье состарило ее, сделало некрасивой и жалкой. Они прошли на набережную Мойки и спустились по каменным ступенькам к воде. Здесь было прохладно, здесь их никто не видел, можно говорить и плакать, не привлекая внимания прохожих. И Маша вновь дала волю слезам.
– Ну неужели ничего нельзя сделать, чтобы он туда не ехал? – сквозь рыдания спрашивала Маша. – Это я, понимаешь, Ваня, я виновата. Я его убедила стать вертолетчиком. Была уверена, что на этой машине летать безопасней. И вот, помогла… У тебя же есть друзья, в конце концов попроси Александра Васильевича, он добрый, он поможет…
Волкову впервые хотелось наорать: с какими это глазами он пойдет к командующему, о чем будет просить? Не посылайте моего сына туда, где опасно, потому что он у нас единственный. Смешно. Как будто в других семьях дюжины сыновей. Да если бы и дюжины, какая разница для матерей.
– Он не один, – говорил Волков спокойно, – и надо не плакать, надо гордиться, что твоему сыну сразу после училища оказали такую честь. Интернациональный долг – самый святой долг…
– Ваня, что ты говоришь, – не унималась Маша, – они летают над горами, где прячутся бандиты. А те стреляют. Я ведь тебя никогда ни о чем не просила, всем пожертвовала ради тебя, но сын – это выше моих сил. Если с ним что случится, я не переживу. Ты сразу потеряешь нас обоих. Сделай что-нибудь, Ваня. Сделай, пока не поздно. Я умоляю тебя.
Волков понимал, ему не переубедить Машу. Ей надо успокоиться, прийти в себя, без эмоций осмыслить случившееся, тогда его слова о чести, долге, возможно, и достигнут цели, а пока… Зареванное и сильно подурневшее лицо Маши вызывало у него болезненную жалость. Он гладил волосы и тихо просил:
– Ну, будет… Поплакала и перекрывай стоп-кран. На форсаже долго не протянешь, не хватит керосина. Я тебе обещаю разведать обстановку. Позвоню в часть, поговорю. Если будет удобно, попрошу.
– Нет, Ваня, – требовала Маша, – ты мне обещай сделать все возможное.
– Это обещаю. Все, что в моих силах, сделаю.
Он обещал и сразу знал, что просить за сына никого никогда не станет. Не так воспитан.
И он действительно на другой день дозвонился по спецсвязи до Гешкиного командира и очень обрадовался, узнав, что разговаривает с Юрой Боровским, однокашником по академии.
– А это, случайно, не твой сын ко мне из училища прибыл? – поинтересовался тот.
– Случайно или нарочно – не знаю пока. А что мой – это точно.
– Слушай, Иван, – сказал тот доверительно, – отличного ты парня вырастил. Могу только поздравить. Мой дуралей в институт пошел. А как я просил поступать в училище.
Потом он спохватился и спросил:
– А ты по какому поводу звонишь?
– С сыном хотел поговорить.
– Опоздал ты, Иван, самую малость. Вчера вечером группа пилотов улетела в Кабул. И он там. Только не переживай, я в Афганистане два года отлетал, и как видишь – все в норме. Вернется с орденом.
«Вот и хорошо, что улетел, – подумал тогда Волков, – я сделал все, что мог, позвонил, поговорил, и будь Гешка на месте, попросил бы старого приятеля повременить с отправкой. А коль сын улетел, тут сам бог не поможет». Все это он сказал Маше, искренне сожалея, что не смог поговорить с Гешкой.
Перебирая позже в памяти разговор с Боровским, Волков с запоздалым страхом ругал себя за слабость – зачем вообще звонил, – ведь Юра Боровский мог предложить оставить Гешку в своем полку, а Волков, чтобы успокоить Машу, мог согласиться. Потом бы горел от стыда и перед Боровским, и перед сыном, и перед Машей тоже. Не зря ведь говорят в народе, что за минуты слабости люди расплачиваются годами.
От Гешки шли скупые, однообразные, но бодрые письма. «Летаем, помогаем братьям по классу строить новую социалистическую республику, возим народнохозяйственные грузы по хорошо протоптанным трассам…» «Питаемся отлично, отдыхаем хорошо, есть у нас клуб, баня и даже свой бассейн…» «Мне повезло с командирами, с друзьями, с учебой – летаю много и с удовольствием…» «Были на экскурсии в Кабуле, были в гостях у афганских летчиков, говорили с ними на русском языке, выучил несколько слов на языке пушту…» «Провели соревнование по волейболу между звеньями, наше вышло победителем…»
Писал он письма аккуратно и в конце концов уверил мать, что его служба там ничем не отличается от службы в стране. И Маша стала отходить. Но, не получив под Новый год от сына поздравительной открытки, она снова заволновалась, почти не спала, подолгу и тихо плакала. Волков стал беспокоиться за ее здоровье и как-то после работы привел домой врача-психиатра, представив его своим старым приятелем. Врач предупредил, что длительное состояние тяжелой депрессии может оставить необратимые последствия.
Волков снова позвонил Боровскому:
– Сын не пишет, а жена с ума сходит.
Тот посопел в трубку и как-то буднично сказал:
– Болен он, Иван Дмитриевич. Желтуху подхватил. А это надолго. Лежит в нашем гарнизонном госпитале.
– К нему можно приехать?
– Думаю, можно. Когда встречать?
– Маша полетит. Я не могу.
Придя домой, Иван Дмитриевич положил перед Машей авиационный билет:
– В госпитале он, гепатит.
Глаза у Маши испуганно расширились, и она обеими руками сдавила шею.
– Ничего страшного, к свадьбе поправится. Полетишь завтра утром к нему и сама убедишься. Боровский встретит и все устроит. Я, к сожалению, не могу, служба.
Волков, наверное, мог полететь вместе с нею, его бы отпустили, но он решил, что Маша сама обо всем поговорит. Это ее успокоит.
И Маша действительно вернулась из Ташкента успокоенной, подробно рассказывала, какие хорошие врачи в госпитале, как ее хорошо принимали, каким галантным кавалером оказался Юра Боровский, его жена даже приревновала, потому что «Юра за ней так никогда не ухаживал…».
– Ну, а сын?
– Поправляется. Теперь вот поняла, что не зря ты его высечь ремнем собирался. Был шалопай, шалопаем и остался…
Смысл этой реплики Волков понял позже, когда Гешка расстроенно писал, что его хотят оставить служить на Большой земле. По довольной усмешке Маши он сообразил, что она его ближайшую перспективу обеспечила, как могла. Оттого и врачи необыкновенно хорошие, и Боровский лучший в мире кавалер…
Перед тем, как получить назначение к новому месту службы, а прочили Гешку в один из внутренних военных округов, он приехал в отпуск. Пожил дней десять в Ленинграде и укатил в Сызрань. Хотелось парню побывать в училище, с друзьями повидаться. Ну, а скорее всего – с той глазастенькой с кудряшками на висках, фотографию которой Иван Дмитриевич видел у сына под обложкой удостоверения личности.
Гешка много шутил, высмеивая свою неуклюжесть, рассказывал всякие байки об афганских ростовщиках и торговцах, говорил целые фразы на дари и пушту, весело изображал, как молятся мусульмане, как кричат с минаретов зазывалы. Его поведение радовало и забавляло Машу.
Однажды, когда матери не было дома, Гешка подробно, без прикрас рассказал отцу, какая обстановка в ДРА, рассказал, какие задачи решают вертолетчики, под большим секретом сообщил, что он возвращается к себе в часть в Афганистан. А письма просил писать на Ташкент. Ребята перешлют.
– Маме ничего не говори. Она не должна знать.
…В общем, и опасения, и радость Маши были небезосновательны. Письма от него теперь идут редко, но Маша спокойна, даже посмеивается, дескать, ему теперь есть кому изливать свои чувства. Фотографию глазастенькой с кудряшками она тоже видела у сына.
Рано или поздно Маша узнает, что они с Гешкой вступили в сговор и надули ее, как «глупую дурочку». И уж тогда Волкову несдобровать. Ну да только бы все хорошо кончилось.
И все-таки зачем его вызывают в Москву?
Может быть, поделиться опытом организации летно-тактических учений с использованием ледовых аэродромов. Перед самым уходом Волкова из полка они с Новиковым лихо провели эти учения. Сам Главком присутствовал. И ни одного замечания. Похвалил, руку пожал, сказал, что надо всем вот так же освоить площадки, созданные природой.
Но почему так неожиданно? Волкову понадобятся цифры, схемы, диаграммы. Он мог бы прихватить их с собой. Цифры Волков почти все помнит, но все же…
Самолет пошел на посадку. Когда в салоне потемнело (вошли в облачность), буквы на табло засветились ярче. Волков автоматически отметил, что верхняя кромка облаков где-то под восемь тысяч, ближе к земле есть плотные образования. Нижняя кромка метров пятьсот-шестьсот. Можно сказать, по сложному варианту работает Аэрофлот. Однако на посадочный вышли точно, никаких доворотов, и посадили без замечаний. Смотреть на такую работу приятно.
Когда самолет замер на стоянке и к нему начали подавать трап, Волков выглянул в иллюминатор. И водитель трапа, и технический персонал, и даже сопровождающая девица из поданного к самолету «Икаруса» были одеты по-зимнему. Над бетонкой летели редкие, но стремительные «белые мухи». Так что «плотные образования» дают о себе знать. А Волков, растяпа, совсем забыл, что надо пришить погоны. Больше часа бездельничал!
«Ну ничего, – решил он, – от аэропорта езды минут пятьдесят, успею». Однако и этим благим намерениям сбыться было не суждено. У входа в здание аэропорта, где нетерпеливо толпились встречающие, к Волкову подошел молодой подполковник и тихо спросил:
– Иван Дмитриевич?
Волков кивнул.
– Прошу в машину.
«Вот это сервис, – улыбнулся Волков, – наверное, я им очень нужен». Когда сели в черную «Волгу», он хотел спросить у подполковника, куда и зачем его везут, но тут же посмотрел на ситуацию со стороны и понял, что его нетерпение может показаться неприличным.
– Как-то вы легко оделись, – нарушил молчание подполковник, когда они выехали на магистральное шоссе.
– В Ленинграде тепло.
– Обычно в первой половине апреля бывает наоборот. Я когда-то служил в Ленинграде. Как себя чувствует Александр Васильевич?
– Нельзя сказать, чтобы отлично. К тому же переживает – Главком запретил ему летать.
– Да, я представляю.
Надежды на то, что подполковник похвастается своей осведомленностью и проговорится о причинах такого внимания к Волкову, не оправдывались. Офицер сообщил, что номер Волкову заказали в гостинице на площади Коммуны, и замолчал, углубившись в свои мысли.
За окнами машины уже мелькали разноцветные балконы новых построек, почерневшие за зиму старые дома, нарастал гул моторов, сливаясь в одну могучую ноту. Туча их догнала на одном из бульваров, и снег повалил настолько густо, что забелели деревья и водитель включил «дворники».
Возле одного из перекрестков они попали в затор, и Волков залюбовался работой двух юных девушек. В джинсах, заправленных в сапоги, в толстых спортивных куртках ярко-красного цвета, в таких же красных шапочках с огромными помпонами, они цепко стояли на прислоненных к деревьям стремянках и, о чем-то весело разговаривая, ловко орудовали садовым инструментом: одна большими ножницами, другая – короткой ножовкой. Красным помпонам было наплевать, что уходящая зима судорожно цепляется за деревья снежными лапами, они ждали весны и ни секунды не сомневались в ее скором приходе.
Сначала Волкова провели в небольшой кабинет, безвкусно увешанный портретами в солидных золоченых рамах, устланный ярко расцвеченным толстым ковром. За большим полированным столом, с зеленой суконной вставкой, сидел лысеющий генерал в очках с хромированной оправой, что-то неторопливо писал в толстой тетради и совсем не замечал, что к нему пришли. Заметив, показал на стулья у приставного стола, дескать, можете садиться, а сам, закрыв тетрадь, положил ее в сейф, похожий на платяной шкаф, и достал из него тонкую бордовую папку со скрученными тесемками. Волков сразу узнал свое личное дело.
Кивком головы генерал отпустил подполковника и, подобно часовому у входа, цепко сверил помещенную в кармашек обложки фотографию с сидящим перед ним оригиналом. Полистал страницы, задержался на последних аттестационных материалах.
– Как здоровье жены? – голос у генерала был мягкий, участливый, но сам вопрос прозвучал для Волкова несколько неожиданно.
– Спасибо, товарищ генерал-майор, – сказал он, – сейчас ее здоровье не вызывает никаких опасений.
Генерал и дальше задавал неожиданные вопросы – что из себя представляет такой-то командир полка, когда завершат реставрацию Спаса-на-крови, как Волков оценивает выступление ленинградского «Зенита», что думает по поводу визита американского президента в Японию, – но Волков уже отвечал спокойно и собранно. «На командира полка можно положиться, хотя и чересчур педантичный, по своей инициативе не пойдет ни на малейший риск, если на то не будет вышестоящего указания». «Если учитывать темпы, то реставрацию собора завершат лет через десять». «Зенит» в минувшем году показал стабильную игру и, если не сменят тренера, в наступающем сезоне будет бороться за медали». Что касается визита американского президента, Волков не считает нужным пересказывать оценки, опубликованные в нашей прессе, а другими сведениями он не располагает. Примерно в таком же духе были сформулированы ответы и на другие «неожиданные» вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97