Ведь за его плечами такая долгая жизнь…
Без десяти одиннадцать доктора Булатова пригласили к телефону.
– Олег Викентьевич, – сказала Нина заготовленные слова, – вам поклон от Юли Муравко. Мы с ней вчера говорили по телефону.
– Спасибо.
– Меня зовут Нина Михайловна. Я разыскиваю адрес Федора Ефимова, а Юля говорит, что вы знаете, где он служит.
– Вы та самая Нина? – Он замолчал, и Нина растерялась – что он знает о ней? Булатов прокашлялся, видимо, что-то обдумывая. – Вы бы могли подойти к нам в клинику?
– Разумеется, – не задумываясь, согласилась Нина.
13
Проснувшись, он посмотрел на часы. Фосфоресцирующий циферблат светился в темноте по-праздничному ярко, Булатов мог еще спать да спать. Почему же проснулся?
Лег на спину, вытянулся, закрыл глаза. И в это время затарахтел телефон. Звонил Аузби Магометович. Он извинился за вынужденный звонок и попросил поскорее одеться и выйти из дома. «Машина к вам пошла, ехать надо немедленно».
– Удивительные вещи происходят, – сказал Булатов, – ваш звонок я вычислил во сне.
– Ничего удивительного, – спокойно ответил профессор. – Вчера вечером я вам говорил, что спецрейсом из Ташкента сегодня ночью будет доставлен раненый офицер, что ехать за ним придется вам. Самолет через полчаса приземлится. Доставите больного в клинику. Вы уж пожалуйста…
– Я понял, Аузби Магометович.
Все правильно. Вчера он не придал значения разговору о самолете, а там, в извилинах, работа продолжалась. Кому же еще ехать на аэродром, если не Булатову? Холостяк, самый молодой в клинике.
Звонить глубокой ночью Аузби Магометович без крайней нужды не станет. С виду суровый и нелюдимый, он отличался неброской скромностью и даже застенчивостью. Наблюдая за ним, Булатов всякий раз удивлялся, как в этом человеке благополучно уживались высокое профессиональное мастерство и полное пренебрежение к карьере, неутолимая тяга к знаниям и совершенное отсутствие честолюбия, смелость у операционного стола и паническая боязнь популярности. Однажды его всей кафедрой уговаривали позировать фотокорреспонденту центральной газеты. Отказался. И очень просил, чтобы его имя не упоминали в печати.
– Ну зачем? – сердито пожимал он плечами. – Делу это не поможет. А говорить будут… Нет-нет, я прошу.
И под насупленными бровями на мгновение вспыхивали лукавые искорки. Они нередко сбивали собеседника с толку: издевается он, что ли? На самом же деле, Аузби Магометович и сердился, и хмурился искренне. Просто такие у него глаза – мудрые и чуточку лукавые.
Познакомился с ним Булатов несколько лет назад. Аузби возглавлял группу слушателей из Военно-медицинской академии, прибывших на стажировку в госпиталь, где работал Булатов. И если будущие врачи тогда не докучали Булатову особым любопытством, то их руководитель совал свой нос буквально во все щели. Его интересовала организация приема больных, методика диагностики, подготовительный и послеоперационный периоды, он присутствовал на командирской и специальной подготовке, не пропускал ни одной операции, нередко оставался на ночь, когда Булатов дежурил, охотно выступал перед госпитальным персоналом с лекциями о медицинских новинках. Аузби Магометович знал английский и систематически знакомился с зарубежной медицинской литературой.
Он никогда не давал оценок действиям Булатова во время операций. Но наблюдал за его руками очень цепко. И однажды, осторожно поправив коллегу, подсказал неожиданное решение. Он потом долго извинялся и казнил себя, хотя Булатов принял совет старшего товарища с благодарностью.
Накануне своего отъезда Аузби Магометович полушутя, полусерьезно спросил Булатова:
– Не хотели бы, Олег Викентьевич, у нас в академии работать?
– Думаю, что работать у вас – мечта любого молодого врача. Тем более в Ленинграде. А что, – спросил он в свою очередь, – есть такая возможность?
– Для вас не исключена возможность даже полететь в космос. Вы еще завидно молоды.
– Все понятно, – поддержал шутку Булатов и сразу забыл об этом разговоре.
А спустя месяц его пригласили в Ленинград на беседу. Аузби Магометович познакомил его с руководством клиники. Булатову льстило на равных разговаривать с известным на всю страну академиком. Генерала интересовало все, связанное с научной работой Булатова, с его лечебной практикой в военном госпитале. И это был не формальный интерес, когда беседа носит какой-то обязательный характер; разговор шел скорее профессиональный, когда мастеру действительно хочется знать, как другие делают такую же работу, которую выполняет он.
– Направление вашего научного поиска весьма оригинально, – сказал академик, – практика у вас богатая, и если есть желание, переходите к нам. Вакансия у нас есть.
Еще через месяц Булатов работал в Ленинграде.
Вполне естественно, что Аузби Магометович стал для него и советчиком, и консультантом, и старшим товарищем. Он не отказывал Булатову ни в чем, особенно на первых порах. Помогал готовить лекции, давал советы по диагностике, присутствовал на операциях.
За дружбу, как известно, платят дружбой.
При своем тихом нраве и рафинированной скромности Аузби Магометович любил иногда «поговорить на вольные темы». И когда был убежден, что собеседник не заподозрит его в хвастовстве, рассказывал о своих личных удачах, о больших и маленьких победах, о своей проницательности. Таким доверенным лицом для него стал Булатов.
И то, что именно Аузби Магометович поднял его с постели среди ночи, Булатов принял как должное.
Он поставил на газ чайник и принял душ.
Чашка крепкого кофе взбодрила и сняла остатки сна. Булатов осторожно притворил двери и вызвал лифт.
Весна нынче не торопилась. И если днем по асфальту текли потоки вешних вод, ночами дули пронзительные ветры и температура воздуха падала до семи-десяти градусов мороза. Вот и сейчас Булатов почувствовал, как нехотя поддалась напору ветра парадная дверь. Стоило ему выскользнуть из подъезда, как она захлопнулась с пушечным гулом. В тусклом свете дежурных фонарей стремительно летели редкие снежинки. В двадцати метрах от дома темнел силуэт санитарного фургончика, обозначенный вялыми угольками габаритных огней.
Сидевший справа от водителя сержант уступил Булатову место в кабине, а сам перешел в салон и вытянулся на подвешенных носилках.
– На аэродром, – сказал Булатов, откинувшись на спинку сиденья. Когда не надо управлять машиной и постоянно следить за дорожной обстановкой, он любил поглазеть по сторонам, задержать на чем-то неожиданном взгляд, или просто безучастно сидеть и думать под шум мотора.
Женька, Женька, милая Женька…
С какой неудержимой силой выплеснулось у нее первое чувство, с какой первородной чистотой и естественностью. Не обращая внимания на стоящих рядом родителей, не стесняясь набежавших людей, она смотрела ему в глаза, касалась руками небритых щек, разглаживала пальцами слипшиеся от грязи и копоти брови, верила и не верила, что он живой, что ничего с ним не случилось, обнимала, терлась щекой о щеку и шепотом просила об одном:
– Только ничего не говори. Молчи. Не надо ничего говорить.
– Отпусти человека, – сказал ей мягко отец. Он словно будил ребенка после долгого сна. – Слышишь, дочка, отпусти его. Олегу Викентьевичу надо умыться, отдохнуть.
Женька никого не видела и ничего не слышала. Висела на шее и терлась о его колючие щеки. Выбившиеся из-под пухового платка густые волосы мягко щекотали Булатову губы. Ему тоже стало безразлично – смотрят на них или не смотрят, хотелось, чтобы Женька дольше висела на шее, касалась его щеки, шептала бессвязные слова. Оглушенный этим взрывом чувств, он постепенно начинал понимать, что в его жизни случилось то самое чудо, которое люди называют любовью.
– Теперь ты без меня ни шагу, – говорила Женька, не отпуская его перепачканную сажей и ржавчиной руку, – теперь я тебя никуда не отпущу, как бы они ни просили. Только со мной.
Булатову хотелось взять ее на руки и унести в тундру, подальше от пристани, от дома, от людей, унести, и там, где синим морем цветов раскинулась нехоженая земля, зацеловать эти бездонные глаза, эти румяно-нежные щеки, эти полуоткрытые детские губы. Хотелось, но силы его были на пределе. Женька взяла его крепко под руку и повела к дому. Чук и Гек ревниво посматривали на них и уныло плелись по целине.
Дома Женька бесцеремонно раздела его до пояса, наклонила над большим медным тазом и, поливая на спину и на голову теплую воду, терла намыленной мочалкой и весело приговаривала:
– Теперь-то я тебя отстираю по первому сорту. Всю грязь отскребу, все отпарю. Вечером пойдешь в баньку и смоешь все свои прежние грехи. А пока терпи, пока я сама.
Ангелина Ивановна готовила завтрак и посматривала на дочь удивленно-испуганно. Иногда она пыталась обратить внимание Дмитрия Дмитриевича на поведение Женьки, но тот лишь походя пожимал плечами, мол, дело обычное, и нечего на них глазеть.
А Женька готова была кормить Булатова из ложечки. Когда он пил чай, сидела напротив, подперев кулаками подбородок, смотрела ему в глаза и улыбалась, как умеют улыбаться счастливые дети. Засыпая на Женькиной кровати, Булатов слышал, как она принесла стул, села рядом и взяла в свои ладони его лежащую поверх одеяла руку.
Разбудил его Дмитрий Дмитриевич. Извинился и попросил подойти к радиостанции. Коллега из изыскательской экспедиции нуждался в совете по каким-то послеоперационным назначениям. Булатов посмотрел на часы и не поверил – он проспал чуть ли не круглые сутки.
– Ты почему меня не разбудила? – спросил он у Женьки после радиопереговоров.
Она кинула быстрый взгляд на родителей и сказала с плохо скрытой обидой:
– Мне запретили к вам подходить, Олег Викентьевич. Тем более вешаться на шею.
И демонстративно вышла из дому. Вышел и Дмитрий Дмитриевич, оставив Булатова наедине с Ангелиной Ивановной. Булатов понимал родителей, понимал их боль и опасения.
– Мы ей ничего и никогда не запрещали, – взволнованно говорила Ангелина Ивановна. – Воспитывать старались исподволь, ненавязчиво, главным образом своим примером. Росла она на воле. Мы и сейчас ей ничего не запрещаем. Просто я попросила Женю подумать: а вдруг это чрезмерное внимание вам неприятно?
Ангелина Ивановна еще больше заволновалась.
– Вы поймите нас, Олег Викентьевич. Ей хоть и девятнадцать, но она девочка. Вы видели, она непосредственна, эмоциональна. Вы сильный, мужественный человек, прекрасный врач, крепко стоите на ногах… Вы для нее воплощение идеала. Я знаю свою дочь, она способна влюбиться и будет верна своему чувству до конца жизни. И у меня, и у Димы все в роду однолюбы. Мне бы очень хотелось уберечь ее от разочарований. Не сердитесь на меня, Олег Викентьевич. Счастье дочери – это и наше счастье. Десять лет разницы! Сейчас вы терпите ее внимание из вежливости, может, из любопытства. Но ведь очень скоро она надоест вам, как жужжащая муха.
Булатов вспомнил Верочку, ее восторженные взгляды после первого поцелуя, то навязчивое преследование, когда Верочка возникала «случайно» перед его очами в самых неожиданных местах… Вспомнил ее признания и слезы, упреки в длинных письмах, которые он в конце концов начал рвать, не читая. А ведь вначале казалось, что Верочка как раз и есть то сокровище, о котором он мечтал с юношеских лет. Стройная, спортивная, лицом недурна, одной профессии… И нет, не склеилось.
А если Ангелина Ивановна права? Если Женька и вправду наскучит ему своим детским щебетом, своей прилипчивостью? Ведь жалко будет девчонку.
Булатов неуверенно спросил:
– Что я должен сделать?
– Олег Викентьевич, – Ангелина Ивановна стала торопливо вытирать о передник руки, – я бы не хотела… Я бы прокляла себя… В колыбели удушить счастье собственной дочери… Может, я и не права, может, мой совет не лучший. Вы способны точнее оценить происходящее… Да что там говорить, что скрывать? Мы с Димой лучшей доли не желаем для Женьки. Но я об одном прошу: не спешите с выводами, не торопите событий, не гоните коней. Не давайте пока ей повода, она потеряет голову… Подождите до следующего года. Она приедет на сессию, вам, я думаю, все к тому времени станет ясно.
Ангелина Ивановна замолчала, покусала губы, прошлась по комнате, тронула Булатова за плечи и тихо спросила:
– Наверное, мои слова звучат пошло? Скажите правду!
– Вы мать, и я вас понимаю, – сказал Булатов. И признался: – Женька ваша… Она необыкновенная. Но я даже себе не могу объяснить, что чувствую… Во всяком случае, такого со мной еще не было. Я готов выполнять ее капризы, идти, куда она скажет, делать все, чтобы ей было хорошо. Чтобы сияли глаза, чтобы не гасла улыбка, чтобы никакая тень не коснулась ее лица… И ради нее, да-да, ради нее я готов принять ваш совет. Может, это и правильно.
И вдруг испугался, тряхнул головой, словно хотел от чего-то липкого освободиться.
– Она все поймет. Она не простит нашего сговора.
– Но что же делать?
– А ничего не делать! – сказал решительно Булатов. – Вечером будет катер. Я уеду…
Ангелина Ивановна выглянула в окно, похлюпала носом и махнула рукой – будь, что будет.
– Идите погуляйте, ждет уж не дождется.
Женька встретила его плутовской ухмылкой.
– И чем завершились переговоры высоких сторон?
Смотрела исподлобья, в глазах метались темные бесенята. Так же настороженно-выжидательно смотрели на Булатова застывшие у Женькиных сапог Чук и Гек.
– Какие переговоры? Она мать, – сказал Булатов. – И ее можно понять.
– Браво! – Женька три раза хлопнула в ладоши. – Тогда я вам расскажу, о чем вы говорили. Можно?
Булатов взял ее за руку и попросил показать местные достопримечательности.
– Через несколько часов придет катер, а я даже тундру как следует не увидел.
– В тундру так в тундру, – согласилась Женька. – Но вы еще не ответили на мой вопрос: могу я пересказать ваш умный взрослый разговор?
– Валяй.
– Олег Викентьевич, я не узнаю вас. Такая неучтивость…
– И я не узнаю вас, Евгения Дмитриевна. Такая учтивость… И главное – неискренность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97