Он, конечно, ничего не скажет, не упрекнет, даже, наверное, будет по-своему рад. Но ведь про себя все равно подумает о ней нечто такое, что вслух не говорят.
Она не знала, почему ее беспокоит мнение именно этого человека, но подсознательно чувствовала – хочет ему нравиться, хочет, чтобы он думал о ней хорошо.
Чижа дома не было, и Нина повеселела.
– Мы ваш день рождения отметим здесь, – осенило Юлю.
– Отличная идея! – поддержал Муравко. – Пока вы сообразите закуску, я обеспечу гостей и все остальное.
– Чувствуйте себя как дома, – сказала Юля. – Я сейчас картошки нажарю.
– Я помогу, – вызвалась Нина.
Удивленно разглядывая увешанную деревянными ложками стену, она взяла нож и начала быстро чистить картошку. Затем она проворно извлекала из холодильника продукты, что-то крошила, что-то размешивала, раскладывала по тарелкам, руки ее были умелы и быстры.
Нина совсем успокоилась, и ей на какое-то мгновение показалось, что все под этим небом ясно и гармонично, все живут в полном согласии со своей совестью, противоречия сглажены, конфликты существуют только в кино и на театральных подмостках.
– Вы его никогда не любили? – вопрос Юли мгновенно вернул на грешную землю.
– Любила, – не стала лукавить она.
– А как же Ефимов? – Юля перестала размешивать салат и опустила руки. – Разве так можно – сразу двоих? Извините, – она виновато пожала плечами, – я просто…
– Когда мы потеряли друг друга, я думала, смотреть ни на кого не буду. И замуж-то вышла, чтобы заглушить в памяти… И действительно, заглушила. Особенно когда Ленка появилась. Он хороший человек, Олег. Я считала, что люблю его. А Федю встретила и поняла: все придумала.
– А почему вы потеряли друг друга?
– Если бы знать… Он моих писем не получал, а я – его. Обида была такая – жить не хотелось. Ну и…
– А вам Коля нравится?
Нина улыбнулась. Она по-хорошему завидовала безоблачному счастью своих новых друзей и радовалась, что они еще не познали беды. Вот когда наделают ошибок, когда осмыслят потерянное, тогда эти дни вспомнят как самые распрекрасные денечки всей своей жизни. А может, у них все сложится и безошибочно.
Открутить бы календарь на десять лет назад, Нина бы не позволила себе беспечно уповать на будущее, она бы каждую минуту своего бытия испила, как пьют родниковую воду в жаркий полдень июля.
Ефимов, как его Нина ни ждала, появился пред очами ее совершенно неожиданно. Бездумно взглянув в окно, Нина сразу увидела и клумбы с цветами, и вкопанный в землю потрескавшийся от дождей столик, и ровный ряд подстриженных кустиков, и человека в тенниске, и цветы в его руке, и что-то еще. И сразу не могла сообразить, почему этот человек стоит среди клумб и смотрит на окно. А потом почувствовала, как немеет щека, как ослабли руки, державшие картофелину и нож. Словно сонная, она подошла к окну и прижалась к стеклу. И хотя отчетливо представила, что нос ее будет видеться ему расплющенным и некрасивым, оторваться от стекла уже не могла.
Ефимов засмеялся, вскинул над головой руки, одну с букетом, другую с какой-то коробкой, и счастливый, что не остался не замеченным, закружился в танце на виду всего дома.
– Я вычислил тебя, – сказал он позже. – Прикинул время и безошибочно подрулил под окно.
Юля вытолкала их из кухни, сказав, что ужин теперь приготовит сама, и плотно закрыла дверь. Они прижались друг к другу посреди чужой комнаты, чужих стен, чужих предметов. И было Нине странно, что она себя чувствовала так, словно после долгого-долгого отсутствия наконец возвратилась домой.
– Ох, господи! – вырвался из ее груди облегченно-счастливый вздох. – Возможно ли это?..
Так хотелось окончательно поверить в сбыточность всего того, что грезилось бессонными ночами, что виделось в недосягаемом будущем за плотным барьером времени.
– Как тебе жилось все эти годы?
– Хорошо, Федя.
– А сейчас?
– Сейчас мне очень плохо, Федя. Так плохо, что смерть можно принять за счастье.
– Ты думаешь, что говоришь?
– Думаю. Но уже по-прежнему я тоже не могу. Живу в постоянном напряжении, в страхе. Меня надолго не хватит. Забери меня к себе, Феденька! – Она подняла лицо, посмотрела ему в глаза и прочитала: не верит. – Забери, родной. Я боролась, сколько могла, сопротивлялась изо всех сил и вот дошла до ручки. Не по шее хомут.
Ефимов молчал и только прижимал ее к себе.
– Неужели это правда? – наконец спросил он.
– Только ты не отказывайся от меня, я буду тебе хорошей женой, Федюшкин.
– Ты уже не уедешь?
– Только забрать Ленку, уволиться с работы.
– Не хочу тебя отпускать.
– Не бойся. Мне главное – решиться.
– Ты сегодня пойдешь ко мне.
– Знаешь… Это будет не то. Будто украденное. Лучше потом, но без оглядки. Ты же меня всегда понимал, Федюшкин, родной мой.
– А если он тебя не отпустит?
Нина крепче сомкнула руки на его шее.
– Главное, что ты меня не гонишь.
За дверью ударило «динь-бом», шаркнули быстрые шаги, и голос Муравко окончательно развеял волшебство мгновения:
– Юля, я принес все, что необходимо. Где будем накрывать стол?
Потом, когда уже были выпиты первые рюмки и включен магнитофон, пришел Павел Иванович Чиж. Он молодо улыбнулся, поприветствовал всех и, вскинув на уровень плеч ладони, поймал танцевальный ритм, прошелся вокруг стола. Ему радостно зааплодировали, Юля порывисто обняла и поцеловала отца, Ефимов наполнил бокал вином.
– Давненько в нашем доме не звенели бокалы! – Чиж был искренне рад гостям. – Деловые мы с Юлькой стали. Все работа да учеба. А для чего человечество изобрело вино?
– А мы и завтра соберемся, Павел Иванович! – заявил Муравко. – Магнитофон обмыть.
– А что? – подхватил Чиж. – Гулять так гулять! Только я не знал, что вы здесь, и пообещал одному человеку быть у него. Так что извиняйте, вынужден совершить посадку на другом аэродроме.
Они еще танцевали, пили чай, потом Нина попросила Ефимова показать озеро, о котором он не раз писал и рассказывал ей, и они заспешили на воздух.
– Гуляйте, – сказал Муравко, – я помогу Юле посуду мыть.
Они почти не говорили. Шли и шли тихим берегом, прислушивались к шелесту камышей и мягкому всхлипыванию воды. Ее рука была в крепкой и преданной руке друга, плечо, к которому она прижималась, казалось ей безгранично надежным. Ее решимость уже была неколебимой.
На обратном пути они едва не столкнулись с бежавшим по тропке человеком в синем спортивном костюме. Он уже разминулся с ними, но вдруг остановился и подошел:
– Ефимов?
– Так точно, товарищ командир.
– Что же не знакомишь?
– Это… Нина Михайловна.
– Волков. Иван Дмитриевич.
– Очень приятно, – Нина не отвела взгляда.
– Ну что ж, – сказал он помолчав, – желаю счастья. Буду рад, если вы окажетесь правы, Ефимов. Цените, Нина Михайловна, он крупной ставкой пожертвовал ради вас. До свидания.
Волков повернулся, сделал несколько шагов, а затем взял темп и растаял в сумерках редколесья.
Нина посмотрела в глаза Ефимову – что он скрыл от нее?
– Понимаешь… – Нина видела, что ему трудно об этом говорить, но ждала объяснений. Ефимов улыбнулся. – Не было никакого выбора, не могло быть, понимаешь? Я просто отказался от предложения стать космонавтом. Мне нравится летать в небе.
– Федюшкин…
– Он думает, что я из-за тебя. Я летчик, Нина. Я летать на самолете хочу.
– Ладно, летчик, – счастливо засмеялась Нина.
Она отлично поняла, о чем речь, и не стала выпытывать у Ефимова подробностей. Ей не хотелось приносить ему даже маленькие страдания. Но сообщение Волкова показалось Нине неоценимо важным. Если до этого ее решимость держалась только на одной опоре – на ее любви, то теперь появилась вторая – долг. Нина уже просто не имела права оставить его ни с чем.
Они шли по узкой тропе, под ногами шелестели сухие прошлогодние листья, пахло водорослями и сосновой смолой.
– Как на Кировских островах, – сказала Нина. – Привыкла, что белые ночи в Ленинграде. А у вас здесь то же.
– В тундре они будут еще ярче и еще длиннее.
Нина не поняла. И Ефимов рассказал, что в очень скором будущем, примерно через месяц, их часть передислоцируется в один из северных гарнизонов.
– Тебя это не путает? Тут многие жены прямо бунт устроили.
– Наоборот…
Нина представила заснеженный поселок возле крутого обрыва, уютный домик на две квартиры, общий холл, большая кухня, соседи – Николай Муравко и Юля. Вечерами они будут собираться у камина (камин обязательно должен быть, хотя бы электрический), обсуждать события минувшего дня, прочитанные книги, просмотренные фильмы, создадут свой театр, будут вязать мужьям и детям теплые вещи и мечтать об отпуске. В отпуск – конечно же к Черному морю… Начать все сначала и подальше от Ленинграда – лучше не придумаешь.
– Видимо, поначалу будут какие-то бытовые неудобства, – сказал Ефимов и вдруг остановился, повернул Нину к себе. – У тебя валенки есть?
– Нет.
– А шуба?
– Есть теплое пальто и сапожки меховые.
Он тихо усмехнулся.
– Ты это чему?
– Мне никогда ни о ком не приходилось заботиться. Видимо, это чертовски приятно.
– Ох, Федюшкин, Федюшкин, – вздохнула Нина. – Неужели все это будет?
– Будет, Нина, – сказал Ефимов твердо. – Еще десять лет назад я знал, что дождусь этого часа. И я его дождусь.
Они уже вышли на шоссе. Промчавшиеся с полным светом «Жигули» на мгновение выхватили из сумрака лицо Ефимова, глубокую складку у переносицы между широко поставленными глазами и плотно сжатые губы.
В ту ночь, перед сном, Нина с Юлей долго шептались. Увлеклись воспоминаниями о школьных временах. Нина радостно перебирала в памяти все связанное с Федором, рассказала о годах студенчества, о Ленке. Во втором часу Нина завела будильник и расслабленно вытянулась под легким одеялом. Как и Юля, она заснула не сразу, но они уже не возобновляли разговора, это грозило затянуться на всю ночь.
Сон к ней пришел похожий на летний ленинградский дождь – быстрый, освежающий, легкий. Она проснулась отдохнувшая, полная энергии и желания действовать. Чтобы будильник не всполошил дом, Нина перевела стрелку звонка на девять часов. Тихо оделась, написала на клочке бумаги большими буквами «спа-си-бо» и тихонько подошла к двери. Юля спала на своей раскладушке глубоко и безмятежно.
Ефимов ее ждал на одной из скамеечек детской площадки. Нине показалось, что он вообще никуда не уходил от дома.
– Федюшкин, ты всю ночь здесь просидел?
– Ничего, вот провожу тебя и отосплюсь. Сегодня выходной. Да и какой к черту сон, если рядом ты?
Прощалась Нина, убежденная в неминуемой скорой встрече. Она и предполагать не могла, какое испытание приготовила ей жизнь.
На вокзале в Ленинграде она столкнулась нос к носу со своей соседкой. Та посмотрела на Нину сочувственно и с испугом. И сердце у Нины похолодело и замерло: Ленка!
– Что с ней? – схватила она за плечи соседку. Мысли уже рванулись лавиной, диким табуном: «Вот, вот она, расплата тебе! Слишком много счастья! Не может так быть, это несправедливо! Кому-то крохи, а кому-то коробом! Жизнь без равновесия немыслима. Испила меда, глотай теперь горюшко горькое. Глотай, Ниночка, глотай…»
– Что с ней, говорите же?
– С кем? – еще больше испугалась соседка.
– Да с Ленкой, господи!
– Вы еще ничего не знаете?
– О боже мой! Да откуда же мне знать?
– У мужа вашего беда, – чуть ли не шепотом заговорила соседка. – А с Ленкой все хорошо. Ничего с ней. Погибла лаборантка у него. Пожар был в лаборатории, по его вине, говорят.
Нина старалась запомнить только одну фразу – «с Ленкой все хорошо», понять ее до конца, поверить. Остальное уже казалось не главным. Но уходящая тревога за дочь как бы освободила место для другой тревоги. Сразу всплыли слова о гибели лаборантки, о пожаре и о вине Олега.
И Нина вспомнила, как товарищи упрекали Олега за несовершенство установки, за тайное накопление и лаборатории гидролизного спирта, петролейного эфира, этилацетата. Нина была химиком и знала, как легко воспламеняются эти жидкости и какую таят в себе опасность. Но Олег отмахивался. Он спешил с докторской диссертацией и утверждал, что, если будет соблюдать всю казуистику параграфов, он никогда не дойдет до финиша.
«В конце концов, – рассуждал он, – результатами своего труда я заработал право на некоторую амплитуду неучитываемых движений…»
– Он пострадал? – К ней уже возвращалось самообладание.
– Не было его в лаборатории, экспериментировали студентки. – Соседка вдруг заторопилась. – На дачу спешу, там без продуктов мои сидят. Я же думала, вы знаете, потому и вернулись из командировки.
«Пусть и он так думает», – решила Нина и почти побежала к метро. Ей уже все казалось ясным, сердце билось ровно и уверенно, в плывущем из-под земли людском потоке она чувствовала себя значимой единицей, а не какой-то частичкой безликой массы, и все же тревога в ней безотчетно нарастала.
Нина была уверена, что после детского садика, где она увидит свою Ленку в полном здравии, она обязательно успокоится. Однако предчувствие беды преследовало ее.
Ей показалось, что и ключ вошел в скважину бесшумно, и дверь распахнулась, не издав ни единого звука, но сидевший в комнате офицер в милицейской форме сразу поднял на нее строгие глаза и только едва заметно кивнул в ответ на ее «здравствуйте».
Повернулся сидевший к ней спиной и Олег. Поразили Нину его глаза – измученные, виноватые, полные одиночества и растерянности. И Нина поняла, какое предчувствие вползало ей в душу: оставить Олега в такую минуту одного будет выше ее сил. Все обещания, данные себе и Ефимову, рассыпались как карточный домик.
Поняв это, Нина, не отводя взгляда от Олега, попыталась нащупать на стене какую-нибудь опору, ноги вдруг обмякли и не хотели держать ее. Но опоры не нашлось, и она сползла на пол с виноватой и беспомощной улыбкой на лице.
12
Когда истребитель вздрогнул и захлебнулся и его напряженное тело словно обмякло, Новиков не испытал страха, почувствовал только невероятную досаду. Он вслух чертыхнулся и уже совсем неожиданно для себя услышал собственный голос.
Потерявший тягу самолет еще несколько мгновений в полной тишине скользил, как привидение, над землей, используя силу инерции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97