Тейе никогда не нравилось это место, – снова и снова повторял себе Эйе. – Задолго до основания Ахетатона она говорила, что это несчастливое место, что скалы ревностно охраняют его девственную чистоту.
Но Тутанхатона не посещали подобные видения. Он становился привлекательным юношей с веселым нравом, и хотя порой он, как и Тейе, был подвержен вспышкам гнева, те, кто тайно следил за ним, пытаясь обнаружить любые признаки неуравновешенности, видели перед собой только фараона, который не любил сидеть на месте, громко смеялся, с удовольствием охотился и поздно и неохотно отправлялся в постель. Он напоминал Эйе Тутмоса, первого сына Тейе, который некогда ярко блистал при дворе. Царица тоже расцвела. Тутанхатон, хотя на третьем году правления ему было всего четырнадцать, не по годам рано вступил в брачные отношения и уже принялся собирать собственный гарем, отпустив на покой многих старых женщин отца и набрав для себя помоложе. Анхесенпаатон была беременна. В свои семнадцать она являлась олицетворением нового духа возрождения, который постепенно передавался двору.
За четыре дня до празднования по случаю окончательного отъезда из Ахетатона он сидел, облаченный в пышные одежды, перед Мэйей и заполненной до отказа залой, надо лбом его возвышалась двойная корона, в руках он держал крюк, цеп и скимитар и торжественно диктовал документ об изменении своего имени. Его имя прежде означало «Живой Образ Атона», но в тот момент, когда он прижал свою печать к свитку, он стал называться Тутанхамоном – Живым Образом Амона. Анхесенпаатон последовала его примеру, с болью услышав впервые, как ее назвали Анхесенамон – Живущая для Амона. Для нее это означало предательство отца и бога, поклоняться которому ее учили всю жизнь. Она сидела бледная и молчаливая, трепетно поглаживая раздутый живот, когда люди вокруг громко выражали одобрение, но теперь она уже научилась скрывать от всех свою печаль.
На следующий день Тутанхамона, Анхесенамон и Эйе отнесли по царской дороге в северный дворец, охваченный шумом и хаосом грядущего переезда. Повозки, уже нагруженные скарбом, заполонили аллеи. Перед царской кавалькадой метались домашние животные, уворачиваясь от яростно гоняющихся за ними голых мальчишек. За высокой дворцовой стеной и садами, спускающимися к реке, ясно слышались звуки команд кормчих. Нил был забит судами всех размеров, у причалов некуда было приткнуться. Эйе понимал, что и выше по течению, за стоящими особняком поместьями знати, творится то же самое. Он знал, что Хоремхеб сегодня самолично выехал на улицы города, сопровождаемый отрядом местного племени мазои, пытаясь предотвратить стычки на переполненных улицах и обеспечить защиту зажиточным горожанам. Спокойно было только внутри храма Атона, опустевший передний двор опаляли свирепые лучи Ра. Те немногие жрецы, среди которых был и Мерира, которые решили остаться, укрылись от зноя в святилище. Пыль золотистой завесой висела в воздухе. Тучи мух клубились повсюду над кучами отбросов и мусора, выброшенного из домов во время сборов. Некогда прекрасные жертвенники Атона, что красовались на каждом углу, стояли теперь ободранные и оскверненные, их почерневшие курильницы давно остыли. В тени тяжело пыхтели собаки, откуда их уже не гнали, глядя на заметаемые песком небольшие мощеные площадки, где прежде кружились танцовщицы. Прикрывая нос надушенным платком, Эйе радовался, что занавеси носилок царевны спущены. Ахетатон напоминал город, которому угрожало вторжение чужеземной армии, жители которого обратились в бегство.
Ворота в стене, отделявшей северный дворец от города, были закрыты, но едва вестники успели подойти, как стража Нефертити распахнула их, и носилки пропустили внутрь. Эйе приготовился к долгому подъему по длинной лестнице, представляя, как тяжело будет носильщикам. Он сидел, глядя на открывающиеся взгляду террасы. Политая трава блестела. Повсюду было много цветов всевозможных оттенков, кроны деревьев, растущих на каждой террасе, нависали над следующей, как пышный занавес. Здесь не было пыли, не было какофонии звуков, слышался только мелодичный звон падающей воды в фонтанах, и ветер доносил ароматы цветов.
Носилки опустили на землю, каменные плиты перед ними торопливо опрыскали молоком и вином, чтобы царственные ноги фараона могли ступить на них, и все трое вышли из носилок. Далеко внизу серебрился Нил, завихряясь у свай причала Нефертити. Ее ладья вспыхнула золотом, закачавшись на волне от пробегавшего мимо судна. Анхесенамон вздохнула.
– Здесь ничего не изменилось, – задумчиво сказала она.
– Я думал, что уже позабыл здесь все, – отозвался фараон, – но сейчас я все вспомнил опять. Вот дерево, по которому я лазил, с него было видно все террасы. Однако туда было довольно трудно взобраться.
Слуги смиренно ждали, пока он насладится видом садов и реки, лентой струящейся вдаль. Эйе задумался над тем, почему Тутанхамон не заходит в дом: то ли он давал его дочери время справиться с волнением, то ли, наоборот, бесчувственно продлевая ее мучения, но, в конце концов, он соизволил повернуться к распростертой ниц у открытых дверей фигуре управляющего Мериры.
– Вставай и веди нас к своей госпоже, – приказал он. Мерира поднялся и несколько раз поклонился.
– Какая великая честь для нас, Могучий Бык, – торжественно произнес он, и они вслед за ним вошли в манящую прохладу маленького царства Нефертити.
Приемная зала была полна статуй. Поспевая за Мерирой, Эйе изумленно поглядывал по сторонам. Нефертити важно взирала на них со всех сторон, застывшая то в темной маслянистости эбенового дерева, то в сиянии слоистого мрамора, то в теплоте песчаника. Здесь были и бюсты, и просто головки, но больше всего было статуй, выполненных во весь рост. Некоторые изваяния были парадными – с париком на голове, увенчанной коброй, или в мужском одеянии, с солнечной короной, на них Нефертити представала в строгих, напряженных позах, с руками, плотно прижатыми к бокам, с фигурой, от сандалий до головы закутанной в гофрированное платье. Но многие скульптуры были очень естественные, с плавными мягкими изгибами тела: царица будто застыла, не закончив грациозного движения. Талант скульптора, которого когда-то неуклюже пытался поощрять Эхнатон, здесь раскрылся в полной мере – ваятель посвятил его женщине, которую боготворил. В каждой скульптуре был ярко отражен характер Нефертити. Тутмос не питал иллюзий на ее счет. Она была красива и чувственна, но вместе с тем надменна, мелочна и странно беззащитна, и все скульптуры в зале передавали зрителям это ощущение. Это все моя дочь, – думал ошеломленный Эйе. Перед одной статуей все невольно остановились. Нефертити, вырезанная из белого известняка, чуть склонялась в сторону, раздавшиеся бедра, отяжелевшая грудь и обвисший живот выдавали ее возраст. В руке она держала лотос. На губах играла легкая улыбка. Глаза были закрыты, ноздри трепетали, вдыхая аромат раскрывшегося цветка. Ее прямые волосы спадали на плечи, на них лежала тонкая диадема с анхом посередине лба. Кольца с анхами унизывали ее руки, ожерелье тоже было из анхов. Вся скульптура дышала истомой и воспевала радость земного бытия.
– О боги! – с отвращением воскликнул Тутанхамон. – Скульпторы всегда были чем-то вроде слуг, но этот вообще, похоже, простой раб. Он, наверное, голодал, пока не обрел покровителя.
Эйе оторвал взгляд от статуи и пошел дальше.
Коридор, ведущий в личную приемную Нефертити, тоже украшали ее резные изображения, и, похоже, Тутмос оказался еще и художником, потому что на стенах самой приемной красовались ее огромные изображения. Здесь он обратился к традиционной манере исполнения, но Эйе заметил, что тело раскрашено красным – этот цвет обычно использовался для изображения мужских фигур, а волосы – синим, как лазуритовые волосы богов.
Мерира привел их в приемную, где на низком столике стояли цветы и легкие закуски. Когда они подошли, Нефертити и скульптор поднялись со своих мест. Тутмос что-то прошептал на ухо Нефертити, и она вслед за ним упала на колени и распростерлась ниц, потом с его помощью поднялась и стояла без улыбки на лице и сжав руки. На ней было простое белое узкое платье, ниспадавшее многочисленными складками, с застежкой из оникса под горлом. Еще один оникс украшал ее пояс. Руки охватывали толстые браслеты. Парик на ней тоже был простой: его прямые черные волосы спадали на плечи, лоб венчала золотая диадема из крошечных дисков. Она выглядит так, – подумал Эйе, – будто она из другого времени. Ее лицо было сильно накрашено, но краска не могла затушевать тонкую сеточку морщин вокруг глаз и носогубные складки. Тутмос тоже был накрашен, в парике и с лентами, но под официальным нарядом угадывалось худое, изящно сложенное тело, а взгляд был проникновенным и благородным. Анхесенамон улыбнулась матери, но Нефертити, казалось, не заметила ее. Она не встретилась глазами и с отцом, когда ее взгляд скользнул по его лицу. Тутанхамон без приглашения уселся в кресло и сказал:
– Рад видеть тебя снова, Нефертити.
Остальные тоже сели; огорченная невниманием матери, Анхесенамон обиженно потупилась.
– Ты очень вырос с тех пор, как я видела тебя в последний раз, – сказала Нефертити, – а ты, отец, ты растолстел!
Эйе взглянул на нее с любопытством, потому что он на самом-то деле похудел с тех пор, как принял регентство. Лихорадочный огонь потух в ней, тело, прежде такое подвижное, было удивительно спокойным, движения – плавными. В том, как Тутмос наклонился к Нефертити, Эйе почудилась уверенность собственника. Эйе взял Анхесенамон за руку.
– Ну, уж нет, – ответил он. – Я исхудал на службе у моего царя. – Он повернулся к Анхесенамон, делая ей знак молчать. – Нефертити, прости, что твоя дочь не смогла сегодня прийти. Ты ждала ее, но она нездорова.
Нефертити приоткрыла рот. Казалось, некоторое время она прислушивалась, склонив голову набок, потом холодно улыбнулась.
– Ты совсем одряхлел, регент. Анхесенпаатон, ты ведь хорошо себя чувствуешь?
– Ты ослепла, правда? – мягко спросил Эйе, прежде чем девушка успела ответить. – О Нефертити, нельзя быть такой гордой! Если бы мы знали…
– Если бы вы знали, – фыркнула она срывающимся голосом, – мне пришлось бы терпеть всеобщую жалость. Бедная Нефертити, когда-то такая влиятельная, а теперь стареющая, слепая изменница, которая и шагу не может ступить без посторонней помощи. Давайте подкинем ей немного нашего сочувствия, хотя, конечно же, боги не ждут этого от нас. В конце концов, она согрешила, и поделом ей! – Она быстро провела рукой перед своими глазами. – Нет, я не совсем ослепла. Я могу различать свет и темноту.
Повисло тягостное молчание. С плачем Анхесенамон вскочила с кресла и бросилась к матери. Руки Нефертити обвились вокруг нее.
– Ты должна тотчас же уехать отсюда! – воскликнул фараон. – В Малкатте у тебя будут свои покои и слуги, и мои врачеватели будут пользовать тебя. Поедем с нами, Нефертити.
Она слепо водила пальцами по лицу Анхесенамон.
– Малкатта? – тихо повторила она. – Нет, для этого слишком поздно. Я не вынесу ежедневных насмешек придворных за спиной. Здесь я еще царица. Мой муж умер, все мои дочери, кроме одной, тоже мертвы, не мой сын восседает на троне Гора. И я, наконец, в какой-то мере обрела долгожданный покой. Станешь ли ты разрушать его ради того, чтобы показать свое милосердие?
Уязвленный ноткой осуждения в ее голосе, Тутанхамон пылко возразил:
– Мы не обязаны выказывать тебе милосердие! Мы внимаем мольбам нашей царицы!
Нефертити мягко отстранила от себя Анхесенамон и кивнула.
– Мой муж дал мне божественность, – сказала она. – Город Ахетатон – это хвалебный гимн Атону и мне. Здесь все – для меня. Я никогда отсюда не уеду.
– Я не могу поручиться за твою безопасность, когда уйдут мазои, – встревоженно напомнил ей Эйе.
Она пожала плечами.
– У меня есть солдаты. Четыре моих дочери лежат здесь в скалах, отец. Я не покину их.
– Но ты должна быть рядом с Анхесенамон, единственной оставшейся в живых!
– Анхесенамон? Твой отец зарыдал бы, услышав имя этого бога. Что до моих обязанностей, Эйе, я их выполнила.
Она позволила своим воспоминаниям деформироваться, измениться, чтобы они соответствовали ее честолюбивым устремлениям и скрывали ее несбывшиеся мечты и обманутые надежды. Здесь, в северном дворце, думал Эйе, ее мечты в некоторой степени обратились в реальность. Дворец сделался для нее божницей, святилищем, где ей поклонялись, и мужчина, державшийся с таким самообладанием, наконец, дал ей любовь, по которой она всегда томилась. Теперь она больше не вызывала жалости.
Некоторое время они посидели, разговаривая о пустяках, пока Мерира сервировал на столе угощение, повинуясь ненавязчивым указаниям Тутмоса. В поведении скульптора не было ни заискивания, ни позерства. К тому времени, как они поднялись уходить, для Эйе стало очевидным, что любовь Тутмоса к Нефертити была искренней, бескорыстной и преданной. Они распростерлись ниц перед Тутанхамоном, и вышли вслед за ним в сияние позднего солнца, Нефертити держалась за локоть Тутмоса. В последний момент, когда фараон шагнул в свои носилки, царица обернулась и обняла мать.
– Я прикажу каждый день воскурять ладан за твое здоровье перед сыном Хапу, – пообещала она, всхлипывая, – и буду часто присылать тебе письма.
Нефертити повернула в ее сторону лицо с невидящими серыми глазами.
– Роди Египту сына, Анхесенамон, и не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются. Я люблю тебя.
Все еще рыдая, Анхесенамон села в носилки. Последнее, что она увидела, было неподвижное лицо Нефертити, ее величественная фигура, облепленная белым платьем на ветру, и вспышка солнечного света в ее кольцах, когда она потянулась рукой к руке Тутмоса.
Через два дня, свежим ранним утром, фараон и Анхесенамон сидели на палубе «Хаэм-Маат», которую в последний раз отталкивали шестами от ступеней дворцового причала. Царица, глядя на проплывающую мимо центральную часть города, пыталась представить, будто они всего лишь выехали на речную прогулку, а вечером снова возвратятся домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80