Ситамон ела айву, отставляя руку с плодом подальше от безупречно чистого платья, чтобы не закапать его соком. Тейе отпустила свои мысли парить в вышине, пока процессия не остановилась передохнуть. Когда после привала балдахины свернули, те несчастные, которым предписывалось идти пешком, обливались потом, потому что Ра уже приближался к зениту.
Тейе снова взглянула налево, где широкая аллея сфинксов вела к прекрасному погребальному храму, чьи белые террасы изящно восходили к трем алтарям, вырубленным в скале. Храм был построен Тутмосом Третьим, который возвел также и другую, меньшую его копию, лишенную этой изумительной гармонии. Немногие почитатели уже ходили по этой аллее, и роща мирровых деревьев, доставленных из каких-то недостижимых мест, часто оставалась без должного присмотра. Поговаривали, что вовсе не Осирис Тутмос выстроил храм, его воздвигла женщина-фараон в самом конце своего правления, которое завершилось как-то странно, но Тейе не верила в эту легенду.
Процессия свернула направо, в тень скал, и снова выплыла на слепящий солнечный свет. Жрецы уже ждали. Дым ладана спиралью завивался в прозрачном воздухе. Разукрашенный гроб стоял наготове. Тейе сошла с носилок и вместе с Ситамон и Аменхотепом приблизилась к нему. Церемония началась. В течение нескольких дней придворные ютились в палатках, раскинутых в местах, где была хоть малейшая тень, – кому как повезло, и разными способами коротали время. Одни отправлялись поохотиться в пустыню. Другие диктовали письма, потягивая иноземные вина, или предавались любви, пока жрецы Амона распевали свои заклинания. Все встрепенулись только тогда, когда пришло время обряда отверзания уст, потому что все придворные знали о неприязни нового фараона к своему отцу. Наиболее суеверные из них ожидали каких-нибудь изъявлений недовольства со стороны умершего бога, когда, с учтивым безразличием выполняя обряд, наследник приблизился к отцу с ножом в руке. Волна сочувствия донеслась до Тейе, которая открывала гроб, – ей надлежало первой поцеловать перебинтованные ноги усопшего. Остальные жены фараона последовали ее примеру, орошая слезами тщательную работу жрецов-сем, но Аменхотеп так и остался стоять под балдахином, скрестив руки на впалой груди и безучастно разглядывая окружающие скалы.
К всеобщему облегчению, гроб, наконец, внесли в сырую погребальную залу, где темнота поглотила его. Тейе и Ситамон последовали за ним с цветами в руках. Гроб заключили в пять саркофагов. Вбили золотые гвозди, возложили цветы. Повсюду в свете факелов блестела погребальная утварь фараона – серебро и золото, драгоценные украшения и дорогое дерево.
Наступил вечер, сине-лиловый, началась поминальная трапеза по фараону, на синих скатертях, расстеленных прямо на земле. Разбросали подушки, зажгли факелы, и, пока стражи мертвого опечатывали гробницу и вдавливали во влажную глину изображения шакала и девяти пленников, остальные набросились на еду и питье.
Погребальная трапеза продолжалась всю ночь, пока вся долина не огласилась криками пьяных гостей, многократно подхваченными эхом, и рассвет не высветил следы затянувшегося застолья – кости, хлебные крошки, недоеденные фрукты, разбитые горшки, тела пьяных. Тейе немного поела и выпила и удалилась в свою палатку, где лежала без сна, слушая весь этот гам. Перед самым рассветом она приказала подать носилки и с облегчением вернулась в Малкатту, направившись прямо в палату внешних сношений. Государственные дела должны идти своим чередом, и до коронации сына ее обязанностью было держать в руках бразды правления. Она не могла предсказать его будущий курс, потому что сын проявлял слабый интерес к государственным делам. Возможно, – размышляла она, – ему будет довольно одного сознания того, что он носит корону, и я еще смогу быть ему полезной. Нефертити и Ситамон, эти два неоперившихся сфинкса, – вот кто будет настаивать на его активном участии в делах правления. А мне останется довольствоваться каждым отпущенным днем.
Месяц спустя Тейе выполнила свой собственный обряд почитания умершего мужа. В Карнаке она в его честь расставила на столе священные яства и стояла босиком, с вином и мясом в руках, пока Птахотеп проливал очистительную воду на огромную каменную плиту. Зажегся огонь. К горлу подступил ком, взор ее затуманился, Тейе смотрела, как мясо пожирало священное пламя. На боковинах стола были вырезаны ее картуши – знаки монарха, все еще правящего, и слова, которые она выбрала, чтобы открыто почтить память Аменхотепа: «Великая царская супруга. В память о возлюбленном супруге, Нембаатра».
– Да пребудет в мире твое ка, Осирис Нембаатра, – прошептала она, и слезы, наконец, полились по ее накрашенным щекам. – Прости мне это проявление слабости, но воистину слезы не большая слабость, чем любовь, а я любила тебя.
Она повернулась к деревянной стеле, которую она также заказала в его честь, на ней они навсегда соединили свои руки в радости, молодые и прекрасные, исполненные жизненной силы, как сам Египет. Огонь потрескивал и шипел, и Птахотеп пел в честь ушедшего бога. Тейе позволила себе роскошь предаться горю, от которого она прежде оберегала свое ка. Теперь же горе поглотило ее, принеся с собой обещание полного одиночества, и она не противилась этому. Больше она никогда не плакала по супругу.
8
В конце месяца фаменос прошла коронация Аменхотепа. По традиции, прежде чем прибыть в Фивы для коронации, он сначала принял поклонение от северных богов в храме Птаха в Мемфисе. Как и его предшественники, в ожидании омовения и коронования красной и белой коронами объединенной страны Аменхотеп сидел на огромном троне, к которому восходили ступени в украшенном пилонами внутреннем дворе карнакского храма, и у подножия трона лежали лотосы юга и папирусы севера. Его узкие плечи покрывал старинный драгоценный плащ, в руках он держал крюк, цеп и скимитар. Казалось, он покорился всему этому с тем же рассеянным смирением, которое проявлял на похоронах, позволяя вести себя через церемонию, почти как ведомое на заклание животное. Он оживился единственный раз, когда глашатай зачитывал его титулы. Их было много, включая не только традиционные Могучий Бык Маат и Возвышенный Носитель двойного пера, но также титулы, которые он сам себе присвоил: Верховный жрец Возвышенного на Небосклоне Ра-Харахти во имя Шу в Его Солнечном Диске, и Великий в Его Продолжительности. По окончании церемонии хранитель царских регалий возложил увенчанную коброй диадему на голову Нефертити, но диск и перья императрицы остались в его обитом атласом сундучке.
Аменхотеп также не выказал большого интереса к преподнесенным дарам и празднованию, которое проходило на следующий день в Малкатте. Он с безразличным видом принимал драгоценные безделушки и поклонение распростершихся подданных, в то время как Нефертити и Ситамон радостно восклицали над грудой драгоценных даров, которая с приближением вечера становилась все больше. Сразу же после празднования коронации новый фараон обычно меняет управителей, новая метла выметала пыль, оставшуюся после старого правления, но, к удивлению Тейе, ни один чиновник не был уволен, и преданность молодых людей, которые поселились во дворце с ее сыном по его возвращении из Мемфиса, осталась невознагражденной. Сидя рядом с ним на помосте в зале, построенной его отцом для своего первого юбилея, она спросила его, когда праздник уже подходил к концу, почему он не произвел никаких изменений.
– Потому что мой дворец в Фивах еще не готов для вселения, а мой храм Атона не готов к тому, чтобы мои священные ноги ступили туда, и я еще не до конца понимаю, что делать, – ответил он, пытаясь перекрыть громкий гомон разговоров и треск кимвалов в руках танцовщиц. – Египет прекрасно себя чувствует в твоих руках.
Тейе поставила чашу и медленно повернулась к нему.
– Правильно ли я тебя понимаю: ты предлагаешь мне регентство?
Он рассмеялся, что само по себе было такой же редкостью, как и раскатистый хохот его отца, – хотя смех Аменхотепа казался сдавленным писком.
– Да, моя царственная матушка, до того момента, пока я не пожелаю править самостоятельно. Это ведь то, на что ты надеялась, правда?
Унизанная кольцами рука Тейе накрыла его руку, и мать и сын улыбнулись, глядя друг другу в глаза.
– Конечно, дорогой Аменхотеп, но я была готова просто удалиться от дел и помогать тебе советами, если ты будешь нуждаться в них.
– В самом деле?
Тейе никогда не видела его таким счастливым. Она поцеловала его в раскрасневшуюся щеку.
– Фараон Аменхотеп Четвертый, – сказала она с обожанием. – В конце концов, тебе было предназначено править. Мы вместе будем творить великие дела, ты и я.
Приподнятое настроение не покидало ее до тех пор, пока далеко за полночь она, наконец, не опустилась на свое ложе. Во дворце все стихло. Она лежала, наслаждаясь своей победой, пока рассвет не начал медленно просачиваться между планками оконных занавесей. Она была готова к тому, чтобы править исключительно закулисными методами, незаметно влияя на решения и тактично манипулируя людьми, но Аменхотеп сам снял эту необходимость. Я продолжаю править, – думала она. – Какая радостная новость! До сегодняшней ночи я и не представляла, насколько пугала меня перспектива уступить власть своему сыну.
Через несколько дней Аменхотеп отправился в традиционное путешествие вниз по Нилу, чтобы посетить каждое святилище и заслужить подтверждение своего царствования от каждого местного божества. Памятуя об отсутствии его интереса к другим обрядам коронации, Тейе подозревала, что он предпринял эту поездку исключительно для того, чтобы снова побывать в Оне. Он отчалил из Малкатты на ладье, подаренной Ситамон, за которой вереницей потянулись ладьи его свиты, как золотые бусины на серебряной нити. Его сопровождали Ситамон и Нефертити, и Тейе не могла не заметить, что он взял с собой малышку Тадухеппу и еще нескольких молодых жен отца. Он не теряет времени даром, присваивая женщин гарема, которые ему нравятся, – размышляла она, глядя вслед каравану судов, и удивилась, что эти мысли вызвали у нее тревогу.
В отсутствие Аменхотепа двор с удовольствием предавался привычной неге и безделью. Управителям и мелким чиновникам больше не приходилось путаться в море религиозных двусмысленностей, в страхе обидеть кого-нибудь своим явным невежеством. Тейе тоже спокойно вернулась к многолетней рутине. Поскольку Аменхотеп отказался въехать в покои фараона и предпочел остаться в крыле, которое он занимал в бытность царевичем, до тех пор пока не будет готов его прекрасный новый дворец на восточном берегу, она решила занять их сама, оставив свои прежние покои Нефертити или Ситамон – любой из девушек, которая сможет вынудить фараона отдать ей пышные покои императрицы. На своем ложе, которое она перевезла из своей прежней спальни в роскошную опочивальню мужа, она желала мужчине, которого любила, вечного продолжения земных радостей в обители богов.
Тейе также воспользовалась временным затишьем в делах двора, чтобы обратить свои взоры к делам семьи, которые она забросила в последнее время. Теперь, когда стабильное благополучие семьи и ее принадлежность к высшей знати Египта были подтверждены замужеством Нефертити, которая уже доказала свою плодовитость, Тейе решила заняться устройством будущего Мутноджимет. Девушке было уже почти семнадцать – она давно перешагнула возраст помолвки и пользовалась дурной славой при дворе из-за фривольного обращения с молодыми колесничими в Фивах. Мутноджимет удалось найти не сразу, но через несколько дней она, наконец, появилась в царской опочивальне, вольной походкой прошла по синим блестящим плитам, беспечно похлопывая по колоннам, и поклонилась с привычной прохладной невозмутимостью. Тейе велела ей подняться и сесть в приготовленное для нее кресло. Некоторое время Тейе оценивающе разглядывала девушку. Загорелая кожа головы была по-прежнему гладко выбрита, за исключением дерзкого детского локона, теперь отросшего ниже стройной талии девушки и перетянутого алой лентой. Стройные, необычно длинные ноги, талия, как всегда, туго затянутая ремнем, на котором висели крошечные золотые колокольчики. В ушах покачивались крупные, усыпанные яшмой кольца, а запястья схвачены змейками с красными яшмовыми глазами. Ее огромные миндалевидные глаза были сильно подведены сурьмой, веки покрыты темно-зеленой краской, а полные губы – семейная черта – выкрашены оранжевой хной. На ней было гофрированное узкое платье, едва доходившее до колен, грудь прикрывал небрежно наброшенный плащ.
– Без хлыста ты выглядишь голой, – сказала Тейе.
Мутноджимет улыбнулась.
– Тот болван у двери отнял его у меня, – ответила она, жеманно растягивая слова. – Тетушка, прошу прощения, что ответила на твой зов только три дня спустя. Мы с Депет ходили на вечеринку в дом Бека. Он был уполномочен внести свой вклад в строительство нового храма фараона, как ты знаешь, и на следующий день ему предстояло отбыть в каменоломни Асуана. Мы с Депет тоже решили поехать. Забрали рыбацкую ладью какого-то младшего управителя вместе с командой и почти все вино из его погребов. Но до Асуана мы не добрались.
– Я не удивлена. Ладьи частных лиц могут быть реквизированы служащими фараона только в исключительных случаях, и подразумевается, что за их использование потом будет заплачено, ты это знаешь.
– Я знаю, но все так делают. Бедняге заплатили, не бойся.
– Золотом?
Мутноджимет обворожительно улыбнулась:
– Нет.
Тейе указала на груду сваленных на столе свитков.
– Я только что прочитала отчеты о твоем поведении за последние два года, Мутноджимет. Мои осведомители сообщают, что ты торговала собой в домах терпимости в Фивах.
– Значит, ты платишь им за неверные сведения. Я оказывала свои услуги бесплатно. Что бы я стала делать с этими деньгами? Кроме того, взять деньги – значит бросить ужасную тень на семью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80