Они не стали задерживаться, чтобы собрать свои травы, амулеты, притирания, разбросанные по столу, а ушли так быстро, как только позволяли приличия. Но Тейе не могла осуждать их. Она понимала, что на протяжении последних недель их работа в опочивальне фараона превратилась в кошмар, которого они никогда не забудут. Положив руку на взмокший лоб мужа, она прошептала его имя, но, даже будучи без сознания, он почувствовал боль от прикосновения и дернулся, отстраняясь. Все его лицо распухло, у рта засохла пена, из закрытых глаз сочились желтоватые слезы, залепляя ресницы. Тейе убрала руку.
Долгое время они четверо оставались недвижны в могильной тишине комнаты. Тейе с отчаянием осознала, что фараон умирает так же, как и жил, – гордо, надменно отвергая все, что неподвластно его влиянию, и презирая тех, кто предлагал ему свою помощь. Он так и не пришел в сознание. Его метания становились все более судорожными, невнятное, бессвязное бормотание – слабее и глуше. Слуга беззвучно приблизился к Тейе и сказал, отводя глаза:
– Царица, верховный жрец и его прислужники ждут за дверью. Они принесли молитвы и фимиам, чтобы проводить бога.
– Пусть войдут.
Комнату медленно заполнили молчаливые люди в белых одеждах с тлеющими курильницами в руках. Раздалось тихое мелодичное пение. Птахотеп подошел к ложу, преклонил колени и поцеловал безвольную руку фараона. Хотела бы я знать, осознает ли он все это, – подумала Тейе. – Думаю, вместо этого он предпочел бы бесшабашную оргию, которую я разогнала, но, надеюсь, он понимает, почему я так сделала. Ты бог, Аменхотеп, и всегда будешь богом. Она украдкой бросила взгляд на сына, но не смогла прочесть ничего на его лице. В мерцающем свете его подбородок выглядел еще длиннее и уже, чем обычно, нос казался острее, а полные губы еще толще. Глаза Ситамон перебегали с тела отца на толпу жрецов, и Тейе почудилось, что она уловила нетерпение в движениях длинных переплетенных пальцев дочери.
Комната постепенно наполнилась сладковатым дымом, затрудняющим дыхание и заползающим клочьями в каждый угол, вытесняя застарелый запах прокисшего вина, благовоний и пота. Сквозь ставни пробился бледный рассвет. Где-то вдалеке, за лужайками и цветниками загрохотали тамбурины, послышался тихий мотив чьей-то утренней песни – это служанка шла в кухню или в гарем, начиная свой новый день.
В этот момент Тейе внезапно осознала, что перед ней лежит тело. Фараон ушел, но его колдовское очарование было так сильно, что долгие минуты она просто молчала и не шевелилась, все еще надеясь, что его глаза откроются, и он будет искать ее взгляда…
– Да будут тверды подошвы твоих ног, Осирис, – наконец прошептала она. – Да живет имя твое вечно. Поднимите занавеси, откройте ставни, – приказала она слугам. – Светает.
Слуги бросились выполнять приказание, а Ситамон упала на колени. Тейе подумала, что девушка хочет выразить хоть некоторую скорбь и почтение пред телом отца, но она распростерлась ниц перед братом, лихорадочно прижавшись губами к его стопам.
Свет становился все ярче, Ра настойчиво боролся за свое рождение. Без паузы жрецы начали хвалебный гимн, которого фараон не желал слышать много лет, их взоры теперь обратились к молодому человеку, смотревшему в окно. Ситамон поднялась и пошла к дверям. Один за другим жрецы преклоняли колени, выказывая почтение своему новому правителю, и когда гимн закончился, они тоже ушли. Эйе преклонил колени, быстро поцеловал ноги нового божества, и Тейе последовала его примеру, едва осознавая, что делает. Аменхотеп не замечал их, он смотрел в сад, где уже рассвело и розовый свет начал медленно белеть.
– Воистину как чудно завершает Ра свое последнее перерождение.
– Императрица, я немедленно вышлю вестников, – сказал Эйе, – и, если хочешь, дам указания писцу из палаты внешних сношений подготовить официальные послания в те царства, с которыми мы имеем отношения. Твоего присутствия для этого не требуется.
Тейе кивнула.
– Пошли за жрецами-сем, пусть унесут его, – сказала она, – и пусть слуги соберут его вещи. – Эйе взял ее за руку, но она мягко отстранилась. – Я пойду к Тиа-ха, – сказала она. – Я не горюю, Эйе, еще нет. Просто не могу поверить, что бог, чье ка так долго заполняло собой целую империю, ушел. Я скажу Херуфу.
Дверь мягко щелкнула. Вздрогнув, они с Эйе повернули головы. Аменхотеп вышел.
Когда Тейе вошла в покои своей подруги, траурный плач по ушедшему богу уже разносился по всему гарему. Женщины собирались в саду, разрывая на себе платье и посыпая голову горстями земли. Тиа-ха, еще закутанная в свободную ночную сорочку, поднялась из-за туалетного столика, и, увидев такой знакомый, привычный беспорядок в комнате, Тейе расслабилась. Ее начала бить дрожь. Не дав Тиа-ха опуститься на колени, Тейе взяла ее за руки, притянула к себе, и они обнялись.
– Принеси теплого вина, быстро, – крикнула она рабыне. – Императрица, садись на мое ложе. Ты озябла!
Она набросила на плечи Тейе шерстяной плащ и сунула чашу с подогретым вином в ее ослабевшие руки. Тейе с благодарностью выпила.
– Какой это удар, Тиа-ха, – сказала она, когда вино достигло желудка и тепло приятно разлилось по телу. – Мы так долго этого ожидали. Нам следовало лучше к этому подготовиться.
– Как можно быть готовым к смерти такого Гора, как он? Поплачь, если хочешь, царица. Мои покои – хорошее и тихое место. Ты только послушай! Женщины гарема так не голосили с тех пор, как царевна Хенут напала на вавилонянку. Аменхотеп плывет к священной ладье на волнах приятной скорби.
Тейе печально улыбнулась.
– Он бы рассмеялся, услышав это. Нет, Тиа-ха, я не буду плакать. Кажется, я забыла, как это делается. Фараон не любил слез. Он считал их проявлением слабости.
– Может быть, для царицы. У тебя теперь будет полно хлопот с организацией нового управления для сына и с устройством иноземцев, которые приедут на похороны. – Она замолчала и сидела, обхватив свою чашу обеими руками.
– Ты исполняла свои обязанности царской жены, выказывая огромную преданность, – сказала Тейе, глядя на поникшую, растрепанную голову подруги. – Хочешь, я поговорю с сыном, чтобы он отпустил тебя из гарема, Тиа-ха? Ты сможешь удалиться в свои владения в Дельту. Судьба других женщин мне безразлична, но ты была моей любимой подругой.
– Удалиться? – Яркие глаза Тиа-ха сверкнули. – О, кипучие наслаждения Дельты! Сады, аромат виноградников, похотливые молодые рабы с такими волнующими мускулами, давящие виноград. Это было бы интересно. Но, думаю, нет. Я хотела бы быть свободной, чтобы бывать не только на фиванских рынках, но моя жизнь прошла здесь, и мне будет недоставать сплетен, стычек, дуновения власти, доносящегося сквозь эти двери. Благодарю тебя, богиня, но нет.
Тейе кивнула, расслабившись при звуках мелодичного голоса Тиа-ха, и на нее навалилась здоровая усталость. Но она не почувствовала вины, когда распознала облегчение, высвободившееся из-под скорби и напряжения. Египет готовился к этому дню долгое время.
– Думаю, теперь я смогу уснуть, – сказала она. – Как хорошо, что я пришла к тебе, Тиа-ха.
Тейе поднялась, на этот раз подождав, пока Тиа-ха исполнит ритуал почитания, и покинула гарем. Медленно проходя к своим покоям, она не отвечала на громкие выражения соболезнования, доносившиеся со всех сторон. Мы с тобой многое успели сделать, – думала она, бросаясь на ложе и погружаясь в долгожданный сон. – Жизнь была прекрасна.

Книга вторая
7
В течение семидесяти дней траура по фараону Аменхотепу Третьему, пока над бальзамированием его тела трудились жрецы-сем, а великолепную гробницу готовили к погребению, Малкатта полнилась иноземными сановниками, съезжавшимися со всех уголков империи; они выражали соболезнования императрице Тейе и заверяли ее сына в вечной братской дружбе. Аменхотеп торжественно сидел на троне, но царские регалии оставались в руках хранителя, стоявшего на ступенях помоста, потому что новый фараон до коронации не имел права носить их. Он милостиво выслушивал льстивые слова и вежливо отвечал на них, однако мысли его, казалось, были где-то далеко. Покидая залу приемов, он отправлялся в детскую, где склонялся над кроваткой маленькой Мериатон, или сидел у озера вместе с женой, говорил редко, все больше слушал, как писец читает вслух древние тексты. Тейе ждала, что он теперь отправит жрецов домой, успокоит людей Амона и нанесет визит своим управителям, но он ничего не делал. Тейе пыталась найти этому объяснение, она решила, что, продолжая вести себя как царевич, он даже теперь испытывал страх потерять царский сан и пытался защититься своим бездействием.
А Нефертити не испытывала такого страха. Она велела доставить ей диадему, увенчанную коброй, и до заката солнца все разглядывала ее. Хранитель диадемы все время молча стоял рядом, опасаясь, как бы она ненароком не надела ее на голову до времени, нарушив тем самым закон. Но примерить диадему Нефертити не осмелилась. Девушка проводила много времени, наблюдая, как продвигается строительство дворца, начатое по велению Аменхотепа за комплексом сооружений Карнака, и архитекторы и мастера трепетали при ее появлении, потому что она всегда была чем-нибудь недовольна. К супругу она проявляла, как всегда, безграничную любовь и заботу, но окружающим ее показная любовь казалась неестественной и чрезмерной.
За несколько недель до погребения, когда ритуальные дроги с телом Аменхотепа должны были двинуться к его гробнице, Ситамон отправилась к новому фараону. В синем траурном одеянии, она грациозно шла через лужайку, под ласковым ветерком прозрачная ткань развевалась и приятно облегала тело. Уровень реки уже достиг своего верхнего предела и теперь снижался, голая земля уже покрылась тонкими зелеными стрелками молодых всходов. Воздух был пропитан ожиданием перемен, двор почти ликовал, предвкушая новые интриги, раздачу новых должностей, новое лицо под сенью двойной короны. Ситамон тщательно подобрала платье и надела ожерелье в четыре нити ярко раскрашенных и позолоченных глиняных колечек. Ее парик был украшен васильками из бирюзы и ляпис-лазури, а на смуглом лбу поблескивала яшма. Ленты, стягивающие узкое синее платье под накрашенной грудью, развеваясь, свисали до самых золотых сандалий, а с плеч складками спадала короткая накидка с красной каймой. Когда она приветствовала брата, подняв к небу раскрытые ладони и склонив голову, на запястьях зазвенели браслеты и вспыхнули кольца на пальцах. За ней, подобно вихрю ярких лепестков, двигалась ее нарядная свита.
Когда она выпрямилась, Аменхотеп улыбнулся.
– Траур тебе к лицу, Ситамон. Он соперничает с синевой твоих глаз.
– Мой фараон, мой дорогой брат, – ответила она, обольстительно улыбаясь, – по закону мне следует дождаться коронации, чтобы вручить тебе свой подарок, но я бы хотела, чтобы ты получил его без суеты, чтобы я могла одна насладиться твоей радостью. Ты не прогуляешься со мной до канала? – Не дожидаясь ответа, она взяла его под руку, и они направились на внешний двор. – Храм Атона не скоро будет готов к освящению, – продолжала она, – и храм царевны тоже растет довольно медленно. Не разжигает ли такая отсрочка твое нетерпение? – Он ласково улыбался ей, с живостью отвечая на вопросы, чувствуя, как ее другая рука легла поверх его собственной. – И царевна Мериатон здорова, как я слышала, – продолжала Ситамон, когда они ступили на ослепительно белые плиты причала.
Завидев их, толпившиеся на пристани люди упали перед ними ниц.
– Да, она здорова. И она уже сейчас очень красивая. Думаю, у нее будут глаза, как у Нефертити.
Они подошли к краю канала, отделявшего дворец от реки, и под сенью сикомор и финиковых пальм неспешно направились вдоль берега. Там, где ступени причала скрывала вода, легко покачивалась маленькая ладья, ее сине-белый узорный парус был аккуратно свернут на мачте. Ладья была сделана из кедра, Аменхотеп уловил аромат этого экзотического дерева. Борта, инкрустированные золотом, тускло поблескивали в тени деревьев. Огромное лучистое солнце, покрытое слоем серебра, сияло на носу, а с кормы на них бесстрастно взирало серебряное Око Гора. В центральной части палубы возвышалась кабина, занавешенная вавилонской парчой, нубийской кожей и азиатским шелком, все было выполнено в цветах царского дома – синем и белом. На палубе были расставлены небольшие раскладные кресла из кедра, инкрустированного слоновой костью. Свернутый сейчас золотистый балдахин висел на передней стенке каюты. Рабы в юбках и сине-белых шлемах стояли на палубе вдоль бортов, и, когда Аменхотеп шагнул вперед, они опустились на колени.
Ситамон взмахнула рукой.
– Это мой подарок тебе, Гор. Я хотела, чтобы Атон украсил его. Прими его с моим смиренным почтением и любовью.
Среди слуг пронесся гул восхищения. Аменхотеп остановил на сестре серьезный взгляд.
– Принимаю с изумлением, – сказал он. – Достойная работа. Великолепный подарок. Управляющий твоими поместьями, должно быть, вспотел от ужаса.
Все послушно рассмеялись его неловкой шутке, Ситамон улыбнулась, глядя ему в глаза.
– Я богаче любой из женщин, за исключением нашей матери, – холодно ответила она. – Поэтому могу себе позволить дарить щедрые подарки. Команда ладьи и рабы тоже твои.
Аменхотеп повернулся и тепло обнял ее.
– Поедем кататься, прямо сейчас, – сказал он. – Сегодня чудесный день.
Повинуясь его знаку, рабы засуетились, отбрасывая сходни и поднимая парус. Фараон направился к кабине, Ситамон последовала за ним. Слуги вскарабкались на борт, расселись по всей палубе.
– До излучины, – приказал Аменхотеп, и маленькое суденышко, отделившись от причала, заскользило по каналу. Аменхотеп откинулся на подушки. – Нет ничего приятнее, чем провести день на реке, – мечтательно произнес он. – Если посмотришь внимательно, Ситамон, то увидишь птичьи гнезда, спрятанные среди пальмовых ветвей. Я люблю проплывать мимо стай цапель и ибисов: какая ослепительная белизна, какие тонкие, изящные ноги!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80