Она лежала неподвижно, покачиваясь в носилках над вымощенными дорожками, которыми был исчерчен этот город в городе, обитель всех могущественных богов, милости которых искал Египет. Наконец носильщики осторожно опустили ее на землю. Под встревоженными взглядами притихшей толпы Тейе распахнула шторки и сошла с носилок. Носители опахал бросились укрывать ее от солнца. Собравшиеся припали к взрыхленной пыльной земле. Тейе с первого взгляда заметила серебряную чашу с белой краской в руках жреца Атона, клубки тонких веревок у его ног, быка, невозмутимо и покорно стоящего в ожидании удара ножа, и насыпи сухой черной земли у котлована. За всем этим высилась громада храма Мут, отбрасывавшая скудную тень, колоннады пилонов слева и справа от него и аллеи, вдоль которых тянулись ряды статуй, дрожавших в раскаленном воздухе. Позволь им солгать, – мрачно сказала себе Тейе, глядя на собравшихся из-под украшенного кистями балдахина.
– К царевне, – коротко бросила она вестнику, и тот направился к Нефертити, которая почтительно склонилась, но не опустилась на горячую землю.
Сделалось совсем тихо, только услужливо шелестели метелки, и мошкара зависла в воздухе, как черная пыль. Нефертити выпрямилась и, сузив глаза от яркого солнца, стала плавно приближаться к Тейе; выпирающий живот нисколько не нарушал грации ее движений. Тейе отослала носителей опахала и знаком пригласила девушку в свое укрытие.
– Это Карнак, Нефертити, – сказала она без предисловий. – Почему ты строишь новый храм Атона здесь, когда твой муж расширяет святилище, которое уже существует?
Нефертити невозмутимо посмотрела на нее.
– Потому что это правильно, что я строю собственный Бен-бен, где я смогу сама поклоняться богу.
– Традиции запрещают возведение храма для простой женщины.
– Но я скоро стану богиней, тетушка. Аменхотеп жаждет увидеть, как я совершаю богослужение в собственном храме, который я строю из религиозного усердия. – Она помолчала, потом едко добавила: – У тебя же есть в Солебе собственный храм.
– Я совершала богослужения в Солебе, потому что так повелел божественный фараон! Ты пока всего лишь царевна и можешь никогда не достигнуть этой ступени божественности. Жрецы Амона обеспокоены не только этим показным возвеличиванием Атона, они обижены твоей неразборчивостью.
– Не надо просвещать меня в вопросах религиозных предпочтений, тетушка, – спокойно ответила Нефертити. – Ты сама едва ли ступила бы в Карнак, если бы не требовалось отправлять ритуалы. Ты больше любишь, чтобы поклонялись тебе, нежели поклоняться самой.
– Но это, – Тейе презрительно указала на неровную площадку, – может привести к попранию незыблемости Маат в Египте.
– Не думаю. Аменхотеп также возводит храм и для Амона, хотя и скромнее.
– Жест умиротворения?
– Может быть, и так. Но как бы то ни было, мой муж выказывает больше почтения богам, чем его отец, который построил Малкатту на западном берегу, удалив тем самым свою божественную персону от всех святынь. Новый дворец Аменхотепа на окраине Карнака растет с каждым днем.
Их взгляды встретились, и Тейе почудилось, что в прозрачных глазах Нефертити мелькнуло саркастическое выражение. Мне понятно желание сына держаться подальше от того места, где каждое воспоминание причиняет ему боль, – размышляла она, задумчиво глядя на безупречный овал накрашенного лица Нефертити, – к тому же он строит и для Амона, и для Ра-Харахти. Тогда откуда этот холод предчувствия беды?
– Твое искреннее поклонение богам делает тебе честь, Нефертити, – вслух сказала она, – но никогда не забывай, что государственные дела превыше всего. Тебе лучше заняться вопросами дипломатии.
– Я занимаюсь ими.
Нефертити впервые улыбнулась, и Тейе захлестнула волна гнева.
– Если не можешь любить моего сына, имей хотя бы уважение к его доброте и невинности, – сказала она холодно. – Для тебя это все глупые детские игры, я понимаю. Но не смей использовать его.
– Ты обижаешь меня, императрица, – ответила Нефертити.
Тейе постаралась совладать с собой. Мне не пристало ссориться с Нефертити на людях, – подумала она. – Каким бы опрометчивым ни казался мне ее поступок, я не должна давать повод придворным сплетничать о разладе в моей семье.
– Полагаю, строительство этого храма – глупая и, возможно, даже опасная затея, – произнесла она, выдержав паузу, – но если Аменхотеп желает, чтобы храм был построен, то я не стану препятствовать тебе. Птахотеп и другие жрецы со временем успокоятся, если ты будешь правильно себя вести. И не оставайся слишком долго на солнце, дитя мое. Тебе нужно больше отдыхать. – Тейе сделала знак носильщикам, неторопливо уселась в паланкин, откинулась на подушки и задернула шторки.
– Обратно к ладье! – крикнула она и закрыла глаза. Все стало раздражать меня, – подумала она. – Надо постараться с Ситамон вести себя более благоразумно.
Тейе нашла дочь в ее собственной купальне. В комнате царил полумрак, влажный пол приятно холодил ступни, а плеск звенящей воды создавал ощущение зимней свежести. Ситамон лежала на животе, растянувшись на прохладной мраморной плите, уперев подбородок в сложенные руки, а слуга усердно разминал ее упругое тело. Она сонно поздоровалась с матерью.
– Мое почтение, матушка.
Тейе молча кивнула. Она не отрывала глаз от рук массажиста, подобострастно втиравшего масло в глянцевую кожу, которая блестела, как атлас в лунном свете. Ситамон часто раздражала ее, иногда казалась забавной, иногда пробуждала чистую любовь, переполняющую сердце, но лишь изредка заставляла Тейе вздрагивать от ревности. Сегодня ревность возникла непрошено, Тейе явственно ощутила ее, глядя, как раб откинул в сторону роскошные темные волосы Ситамон и принялся массировать длинную шею, изящную спину, соблазнительные округлости нагих ягодиц. Девушка замурлыкала от удовольствия и медленно, в точности копируя движение Тейе, повернула голову набок, слегка улыбаясь полными губами – губами Тейе, только принадлежавшими женщине, напоенной весенней свежестью.
– Я знаю, зачем ты здесь, мама, – сказала Ситамон, полуприкрыв глаза, – так что не стоит снова угрожать мне. Я была счастлива одолжить своих архитекторов брату и Нефертити для их нового дворца. Полагаю, что и сама стану его обитательницей.
– Меня мало заботит, что ты поставляешь архитекторов Аменхотепу, – резко ответила Тейе, подходя ближе. – Тебе известно о храме Нефертити?
Ситамон подняла голову.
– Да, конечно. Моим людям приказано держать меня в курсе всего, что касается строительства.
– Почему ты не сказала мне об этом?
Ситамон лениво посмотрела на нее.
– Я думала, все это знают. Напыщенность Нефертити сделалась притчей во языцех. Неужели ты ожидала, что я ринусь к тебе, взбешенная этой новостью, а затем побегу к ней с протестами? Едва ли это поможет сохранить благосклонность Аменхотепа.
Тейе стиснула зубы.
– Для тебя это важнее, чем мое недовольство? – холодно спросила она.
– Да. Я пытаюсь стать ему необходимой. – Она перевернулась на спину, и Тейе отвела глаза от подтянутого живота и прекрасно очерченных грудей. Волосы Ситамон струились почти до золотых сандалий Тейе. – Я девять лет была царственной женой, царицей, я научилась ублажать капризного, ненасытного мужчину. О, я знаю, фараон взял меня в свою постель, потому что я напоминала ему тебя, но то, что я задержалась в ней, – только моя заслуга. Поставь себя на мое место, царица. Когда фараон умрет, меня на всю оставшуюся жизнь переведут в гарем. Ты не приняла бы такую участь, и я тоже не приму. В том, что я делаю, нет большого вреда. Мне действительно нравится брат. – Она согнула длинную ногу, и пальцы массажиста погрузились в плоть ее бедра. – Он объявит меня царицей. Возможно, даже великой царской супругой.
– Как ты можешь так беспечно недооценивать Нефертити? Разве ты не видишь, что ее амбиции ничуть не уступают твоим?
Голубые глаза Ситамон встретились с глазами Тейе.
– Да, это так. Но она моложе меня и не так опытна. Ты была бы счастлива увидеть, как мы вцепимся друг дружке в горло, правда, богиня? Ты хочешь сама управлять Аменхотепом, но ты слишком горда, чтобы соперничать с Нефертити и со мной, потому что знаешь, что проиграешь. Молодости и красоте ты можешь противопоставить только свою политическую дальновидность, но красоту Аменхотеп ценит намного выше.
– Ты не боишься меня, Ситамон?
Вопрос прозвучал почти неслышно.
– Да, боюсь, – вяло ответила та, – но ты не посмеешь тронуть меня, пока отец жив, а когда он умрет, меня защитит новый фараон. В любом случае, не думаю, что ты сможешь навредить мне. Ты не настолько опасна. Если бы ты хотела убить меня, ты бы давно это сделала, когда мы с тобой были соперницами.
Тейе неприятно засмеялась.
– Мы были соперницами только в твоем тщеславном воображении, Ситамон. По крайней мере, употреби свое влияние на царевича, чтобы придержать этих жрецов солнца. Мне не нравятся его религиозные устремления. Тебя не может волновать вся эта ерунда с Атоном.
Ситамон медленно закрыла глаза и улыбнулась.
– Меня – нет, но Аменхотепа волнует. Ты слишком долго единовластно правила Египтом, мама. Ты видишь скрытые трудности там, где их нет. Он развлекается, только и всего. Мы все развлекаемся.
Она села, сделала знак слуге подать полотенце, и Тейе поняла, что дальше спорить бесполезно. Холодно кивнув, она вышла.
В ее словах есть доля правды, – размышляла Тейе, возвращаясь в свои покои. – Это все так легко забывается – беззаботная веселость, безрассудство, игра ради самой игры. И она определенно имеет все основания упрекать меня в ревности. Я действительно хочу иметь влияние на сына, хочу быть вхожей в круг его друзей, хочу заставить его подчиняться мне. И я сделаю это. Она ошибается, полагая, что будет иначе.
Следующие несколько недель Тейе пристально следила за бешеными темпами строительства в Карнаке. Она с удовлетворением замечала, что, несмотря на то, что среди прежних религиозных святынь растет розовый храм Атона, сын по-прежнему относится к Амону с глубочайшим благоговением. Иногда ей казалось, что Аменхотеп глумится над ритуалами богослужения, сознательно делая их слишком изощренными, но глумится не так, как это делал его отец, с беззлобной иронией искушенного правителя, а с холодной скрытностью посвященного в более глубокие тайны.
Она старалась больше времени проводить с сыном, прогуливалась с ним в компании Нефертити, Ситамон и его прихвостней; они кормили уток, которых полно было в царских озерах, рвали цветы и сплетали из них гирлянды или с милой простотой вкушали вечернюю трапезу, сидя на траве и глядя, как Ра погружается в уста Нут. В такие моменты Аменхотеп редко заговаривал о религии, но Тейе не могла понять, связано ли это с ее присутствием или нет. Он часто очень трепетно и с большой любовью говорил о красоте и очаровании мира природы, трогательно смущаясь при этом. Животные любили его, это было очевидно. За ним всегда увязывались обезьянки, кошки, борзые отца, а когда он устраивал смотр колесничим, лошади без страха подходили к нему и тянулись мягкими губами. Его простота одновременно восхищала и пугала Тейе, казалась ей слишком правильной и выверенной, чтобы быть настоящей. Своей нарочитой открытостью он будто бросал вызов простой искренности. Однако Тейе глубоко трогало почтительное отношение сына. Он сочинял для нее песни и сам исполнял их, подыгрывая себе на лютне, которой овладел в совершенстве. Прогуливаясь с ней по саду, он трепетно, как ребенок, держал ее за руку.
При дворе стало очень модным любить природу. Цветы из аметиста, яшмы и бирюзы, оправленные в золото, появились в ожерельях, поясах, в выкрашенных хной мочках ушей, в локонах женских и мужских париков, свисающих до пояса. Ни один царедворец, заботящийся о своем статусе, не появлялся в саду без обезьянки на плече, собаки или гуся у ног, корзинки с котятами, которую носили за ним слуги. Придворные дамы собирались на лужайках, жеманно смакуя местное пиво и обсуждая таланты своих садовников. В садах гарема, обычно пустынных почти до полудня, теперь на рассвете было полно заспанных наложниц, которые, спотыкаясь о шелковые подушки, с громкими восторгами наслаждались свежим утренним воздухом. Торговля непахучими маслами стремительно пошла в гору.
Тейе наблюдала, как придворные превращают Малкатту в роскошное подобие летнего поместья состоятельных горожан, а ее сын невольно становится центром нового развлечения. Она надеялась, что это продлится недолго. Глядя на то, как Аменхотеп тискает своих кошек, катается по траве с мартышками, со смехом гоняет уток, а те, переваливаясь, убегают от него, она впервые серьезно попыталась представить двойную корону на его странно непропорциональной голове. И не смогла. Это встревожило ее. Это просто ребячество, – успокаивала она себя, – попытка быть беззаботным и безыскусным в дружеском кругу. В детстве Аменхотеп не мог позволить себе такую роскошь. Скоро ему наскучит все это. Должно наскучить.
Нефертити, наконец, уложили в постель в личных покоях Тейе, и она разрешилась от бремени девочкой с легкостью и быстротой, удивительной для ее хрупкого телосложения. Когда возбуждение привилегированных очевидцев этого великого события улеглось, и они удалились, чтобы продолжать празднование, Аменхотеп взял дочь на руки.
– Я назову ее Мериатон, – сказал он, прижимая к себе малышку, она дергала крошечными ручонками и плакала. – Возлюбленная Атона – хорошее имя. Она плоть от плоти моей.
– Ты не желаешь прежде посоветоваться с оракулом? – спросила Тейе.
– Я главный слуга Атона, и мне известно мнение бога, – важно ответил он. – Мериатон – имя, которое ему очень нравится.
– Ты пошлешь официальное сообщение отцу?
Не ответив ей, он передал Мериатон кормилице и сел рядом с Нефертити.
– Я же говорил тебе, что это будет легко, – сказал он, проведя пальцами по ее влажной щеке, – и скоро твоя фигура станет такой же прекрасной, как прежде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80