Я стараюсь жить правдиво, как учил меня мой господин.
– Бек, – терпеливо сказала она, невольно тронутая его верой в сомнительное толкование Маат, – истина не всегда добра. Она может, в конечном счете, ранить и разрушать. Думай об этом, когда работаешь над чертежами нового города фараона. Ты помогаешь ему использовать истину для разрушения себя самого.
– Может быть.
Его тон был учтивым, неопределенным. Тейе встала, он тоже поднялся.
– Твой чертеж на редкость гармоничен и прекрасен, – сказала она, и Бек понял, что она не льстит ему.
Он поклонился.
– Отец хорошо научил меня. Да продлятся дни твои долго, императрица.
Она кивнула в ответ и вышла.
Следующие несколько часов она ходила из палаты в палату, спокойно беседуя со всеми управителями Эхнатона, пытаясь убедить их отговорить его от безумного плана. Она даже заглянула к заместителю Эйе Раннеферу; Тейе стояла у входа в конюшни на циновке, расстеленной, чтобы она не запачкала своих чистых легких сандалий, а за спиной Раннефера ржали и топтались лошади, и она морщилась от сильного запаха навоза. К тому времени, как она села в носилки и отправилась обратно в свои покои, у нее оформились два сильных впечатления, которые предстояло обдумать. Первое – сила убеждения или сбивания с толку, которую имело учение сына. Каждый, с кем она говорила, так или иначе, ссылался на него. Второе – сила уз, каким-то образом связавших Эхнатона и Нефертити друг с другом и с людьми, которые окружали их в те дни, когда Эхнатон был еще царевичем. Эхнатон вел их за собой на пути к власти, и они были еще достаточно молоды, чтобы испытывать благодарность.
Незадолго до полудня сын пришел проститься с ней. Она почтительно опустилась на колени и поцеловала его ноги, испытывая неловкость за свои опухшие глаза и землистый цвет лица – от вина, выпитого накануне. Он поднял ее с колен и поцеловал в лоб, увенчанный золотой диадемой. У него был такой виноватый вид, он так явно жаждал ее одобрения, что она проглотила возражения, готовые сорваться с языка. Возможно, когда он снова увидит это место, он изменит свое решение. А может быть, со временем оно станет меньше привлекать его.
– Я вернусь через четырнадцать дней, – сказал он. – Надеюсь, дорогая матушка, что ты к тому времени сама решишь переехать в мой священный город.
– Его строительство растянется на годы, – ответила она неопределенно. – Эйе едет с тобой?
– Должен ехать. Мне нужны мои лошади и колесница. – Он заколебался, явно не в состоянии решить, остаться или уйти, и, видя его затруднения, она обняла его.
– Да будут твердыми подошвы твоих ног, Эхнатон.
Он обнял ее, растроганный тем, что она назвала его новым именем.
– Я люблю тебя, матушка.
Это было как возвращение к прошлым временам – держать его в объятиях, чувствовать щекой его костлявое, покатое плечо, его дыхание, раздувающее ее волосы. Глаза наполнились слезами сожаления и усталости. Она прижалась губами к его шее.
– Тебе лучше уйти, – неуверенно сказала она. – Моя кровиночка, мой бедный царевич. Иди!
Он тепло улыбнулся и ушел.
Когда последняя ладья флотилии фараона исчезла из виду, дворец вздохнул с облегчением. Ритм жизни замедлился, и Малкатта быстро вернулась к беззаботности былых дней. Можно было устраивать шумные веселые празднества или проводить жаркие солнечные дни, предаваясь томной неге. Будто бы для того, чтобы опробовать свою свободу, придворные принялись переправляться через реку к храму Амона в Карнаке в количествах больших, чем помнилось жрецам за годы и годы, и молиться с усердием, которое удивляло как служителей божьих, так и самих новообращенных.
Тейе чувствовала себя так, будто выздоравливала после долгой болезни. Она вызвала своего ювелира и провела целый день, выбирая новые серьги, пекторали, браслеты. Она заказала дюжину новых нарядов. Вместе со Сменхарой она ходила к погребальному храму своего почившего супруга, приносила ему пищу и цветы и воскуряла благовония. Она присмотрела новые покои для Сменхары и Бекетатон и наняла им новых наставников из Обители жизни в Карнаке. Впервые за много месяцев она вгляделась в лицо сына, отметив у него полные губы и миндалевидные глаза отца, хотя у мальчика они были не такие яркие, как у фараона. Он также унаследовал уверенную, царственную поступь Аменхотепа. Но он был еще слишком мал, чтобы проявить черты характера, по которым можно было бы узнать в нем сына Аменхотепа. Разговорчивое настроение часто сменялось периодами длительного молчаливого размышления. Было ли это вызвано глубокой задумчивостью или просто спадом интереса и внимания, Тейе не могла определить. Порой он впадал в угрюмость.
– Я хочу, чтобы Мериатон вернулась, – заявил он однажды, когда они покачивались в ладье Тейе, стоявшей на якоре у берега. В одной руке Сменхара беспечно держал свисавшую рыболовную лесу, полуобернувшись к матери в своем креслице из слоновой кости. – Она, наверно, скучает без меня. Одному делать уроки скучно, и я ненавижу Бекетатон. Она хнычет, когда я не хочу играть с ней.
– Она просто маленькая, – напомнила ему Тейе. – Ей ведь только два года, Сменхара. Мериатон так же хныкала в ее возрасте.
– Нет, она не хныкала, она просто дулась. И все равно, как ты можешь знать, чего ей хочется? Ты заходишь в детскую, чтобы просто взглянуть на Бекетатон, и сразу же торопишься обратно, к моему братцу-царю. – С угрюмым видом он подергивал лесу. – Фараон взял Мериатон и Мекетатон с собой в путешествие по реке, и я тоже хотел поехать, но ты не мне позволила. Им всем весело вместе. – Он капризно выпятил нижнюю губку и забросил за смуглое плечико детский локон.
Тейе подтянула босые ноги в тень балдахина.
– Но я ведь тоже не поехала, – напомнила она, но он разгневанно поднял локти.
– Фараон не захотел тебя взять, вот почему ты не поехала!
– Это ты слышал от слуг или сам пришел к такому выводу? В любом случае, ты – вредный, избалованный маленький царевич, – поругала она сына. – Как давно уже учитель не сек тебя?
– Мои учителя никогда меня не секли. Я пригрожу им, если посмеют. И я сам решил, что фараон был рад оставить тебя здесь.
– Я вижу, что с дисциплиной в детской было очень плохо. Однажды ты можешь стать фараоном, Сменхара. Ты должен знать, как это – чувствовать себя простым смертным, прежде чем ты вкусишь радости божественности.
Не по годам развитый ребенок поклялся.
– Спорю на свой новый поплавок, что тебя никогда не секли кнутом, мамочка.
– Нет, не секли. Твой дядя Эйе ударил меня однажды кнутом и часто шлепал, потому что я была своенравна и отказывалась учиться у него.
Повисло долгое молчание, и Тейе подумала, что он забыл о ее присутствии. Она сонно прикрыла глаза, подставив лицо ласковому ветерку. Но через некоторое время он сказал:
– Это другое. Ты – женщина. А я вправду когда-нибудь стану фараоном?
– Я императрица и богиня, и никто не может оскорблять меня, – резко ответила она. – Лови рыбку, не отвлекайся. Я хочу поспать.
Он уныло ударил носком в борт ладьи и дал выход своим чувствам, показав язык безмолвному рабу.
– Я не хочу больше ловить рыбку. Я хочу плавать.
– Один в воду не лезь. У тебя еще не так много сил.
– Когда я стану фараоном, я буду делать все, что захочу.
– Может быть, – ответила Тейе, почти засыпая.
Злость Сменхары стихала. Она заметила, что он вытащил удочку из воды, так ничего и не поймав, и уселся под своим балдахином играть в сенет.
По случаю официальной разметки границ нового города Эхнатон отказался от своего, ставшего уже привычным, женского одеяния со множественными складками, которому все чаще отдавал предпочтение, и надел короткую белую мужскую юбку. Его тонкая шея сгибалась под тяжестью золотых обручей и аметистовой пекторали с изображением солнечного диска, окруженного серебряными пчелами, свисавшей ему на грудь. Над сильно накрашенным лицом возвышалась голубая корона, к которой были прикреплены кобра и гриф. Руки, сжимавшие поводья колесницы, были сплошь унизаны кольцами со скарабеями и картушами, на запястьях висели амулеты. Позади него в колеснице стояла Нефертити, прислонившись к полированному бортику, она была ослепительна в царственном синем одеянии. Миниатюрные крюки и цепы висели у нее на поясе, а между выкрашенных синим грудей поднимал голову лазуритовый сфинкс. Ее корона была выполнена в виде необычного, конической формы шлема бога солнца, под который она убрала волосы, подчеркнув плавные, безупречные линии скул и висков. От этого ее лицо несколько утратило женственность и приобрело некую суровость, которая отражала упрямство, начинавшее уже проявляться в ее характере. Мериатон, в одной лишь свободной льняной накидке с эмалевыми анхами и с сине-белыми лентами, вплетенными в детский локон, держалась за унизанную кольцами руку матери, а малышка Мекетатон сидела на полу колесницы, одной ручкой дергая отца за золотую сандалию, а другой тряся колокольчиком, который ей подарила Тейе. За колесницей фараона выстроились другие колесницы с окаймленными бахромой балдахинами, где истекали потом парадно разодетые и разукрашенные сановники. Утро было в самом разгаре, необузданное солнце – скалы преграждали путь любому ветру – нещадно раскаляло песок и, отражаясь от него, обжигало кожу.
В ожидании сигнала Эйе Эхнатон в последний раз огляделся. Влага тонкой струйкой вытекала из-под металлического шлема, мимо украшенного серьгой уха и стекала по шее. Он еще раз окинул взглядом огромное пространство нетронутого бело-золотого песка, простиравшегося от сверкающей синевы Нила справа до беспорядочно громоздящихся утесов и затененных оврагов слева. Впереди, подрагивая в волнах раскаленного воздуха, упиралась в реку изогнутая линия скал, их острые бурые пики темнели на фоне яркого синего неба. Несмотря на тихий смех и разговоры придворных, давящая тишина, древняя и загадочная, наплывала со всех сторон, глуша звуки человеческого присутствия. Были те, кто беспокойно оглядывался вокруг, испуганные ощущением, будто кто-то незримо наблюдает за непрошеными гостями, но большинство вели себя беззаботно, с нетерпением ожидая окончания церемонии, чтобы вернуться под роскошные навесы, устроенные по приказу фараона. Наконец Эхнатон дождался сигнала дядюшки. Обернувшись, он улыбнулся Нефертити, и она запечатлела поцелуй на его накрашенных губах.
– Новое начинание, – сказала она, сияя глазами. – Так было предопределено.
– Да, предопределено, – согласился он.
Кони, запряженные в золоченую колесницу, на мгновение натянули поводья, силясь сдвинуть с места, увязшие в песке колеса, и, рванувшись, понеслись вперед. – С этого места, освященного моим присутствием, культ Атона распространится по всей земле.
Блистательная кавалькада покатила вслед за ним. Мекетатон, завизжав от восторга, вцепилась пухлыми ручонками в голень отца. Мериатон не отрывала серьезного взгляда от его спины.
Весь остаток дня знатные вельможи и царевичи Египта, начинавшие все сильнее испытывать муки голода и снедаемые мучительной жаждой, медленно следовали по кругу ограниченного утесами пространства за колесницей своего бога. По пути их следования с определенными интервалами были расставлены переносные жертвенники. Когда колесница Эхнатона с семьей приближалась к жертвеннику, стоящий около него жрец воскурял фимиам и простирался ниц на раскаленном песке. Тогда фараон спешивался, и прорицатель, ехавший в следующей за ним колеснице, приносил жертву ему и Атону, который воспламеняет небеса тем же огнем, что живет в теле фараона. К тому времени, как была предана огню восьмая и последняя жертва, слепящий белый цвет солнца сменился насыщенным красным, и оно стало клониться к реке. Между навесами и вытянувшейся вдоль берега флотилией судов взвились приветливые живые огни костров, на которых готовилась еда. Потрепанные придворные закричали, больше от несказанного облегчения, чем от благоговения, увидев, как Эхнатон подстегнул своих коней, пуская их в галоп, когда его колесница, наконец, достигла твердой полосы серого прибрежного песка. Уже заиграли музыканты, наполняя серый полумрак быстрыми благозвучными мелодиями, и на коврах, рядом с манящими подушками, ждали слуги с полными вина кувшинами, охлажденными в реке. Спешившись у своей палатки и отдав поводья Эйе, Эхнатон оглянулся туда, где пляшущей точкой красного света еще догорала последняя жертва богу.
– На месте каждого жертвенника я воздвигну обелиск, – сообщил он Нефертити. – Я заметил много уединенных расщелин в скалах, где можно высечь царственные гробницы. Ты видела? Я намерен перевезти все туши быков Мнервиса из Она и похоронить их здесь, а еще завести здесь живого быка, чтобы поклоняться ему.
– Ты хочешь все и сразу, мой божественный супруг, – поддразнила его Нефертити, промокшее от пота платье прилипло к телу, и песок забился в складки на шее. – Я собираюсь поплавать перед ужином, но сначала хочу чего-нибудь выпить. Нянька!
Она торопливо отдала детей и исчезла в палатке, а Эхнатон задержался на несколько минут, вдыхая сухой ночной воздух, потом направился к своим рабам, которые беспокойно поджидали в стороне.
По окончании официальной церемонии Эйе стало нечего делать. Он был обязан следить за тем, чтобы лошадей хорошо поили, и они не стояли на солнцепеке, но это заняло немного времени. Потом он наблюдал за тем, как его подчиненные проводят мелкий ремонт колесниц. Он мог бы приказать колесничим поупражняться в свободное время в военных маневрах, но решил, что для этого слишком жарко. Однажды в полдень он сопровождал фараона на крутом подъеме к вершинам утесов, окружавших местность, и, пока носильщики, тяжело дыша, тащили носилки в гору, а стражники пытались сохранить четкий строй на склоне, Эхнатон разливался речами о том, как он мечтает скорее достигнуть вершины, где им откроется прекрасный вид. Чувствуя головокружение от жары и жажды, Эйе тогда едва ли многое понял из того, что говорил Эхнатон, но в течение следующих трех дней, когда он по-дружески заходил в соседние палатки поболтать и сыграть во что-нибудь или проводил праздные часы под навесом, глядя на сверкающую в солнечных лучах реку, он не раз вспомнил восторженные слова фараона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80