– Ты моя мать, но… – Последние слова прозвучали неразборчиво, он стал задыхаться, и голос сорвался на пронзительный визг.
– Но что? – Она старалась говорить успокаивающим тоном. – Разве бог говорил тебе, что ты можешь заставлять людей ползать по дворцу на четвереньках? – Он или не соблаговолил ответить, или боялся за себя и поэтому промолчал. – Мэйя несколько дней пытался добиться, чтобы ты принял его, – продолжала она. – Он хочет предоставить тебе отчет о том, как идут дела в Карнаке. Разве ты не примешь его?
Аменхотеп глубоко задышал. Он посмотрел ей в глаза и опустил взгляд, борясь с собой, потом поднял голову и выпалил:
– Мэйя принадлежит Амону! Я никогда больше не приму жрецов Амона. Я поклялся.
– Я поклялся! – в ярости передразнила его Тейе. – Ты разделяешь Египет на две части, ты понимаешь это? Я дала тебе трон, и я могу отнять его у тебя. Я сделала тебя тем, кто ты есть!
– Ты сердишься, потому что я не вызываю тебя больше в свою постель! – выкрикнул он, сжимая крюк и цеп так, что побелели костяшки пальцев. – Благодари богов, что ты моя мать и что Атон снисходителен к тебе. И это не ты сделала меня тем, кто я есть, – закончил он, звучавшее в его голосе раздражение разрушило впечатление силы. – Я – Атон. Я сам себя сотворил.
Тейе развернулась на месте, только теперь осознав присутствие молчаливых коленопреклоненных людей, внимавших каждому слову. Слышался скрип пера писца по свитку папируса. Хотя она шла спокойно к двери, и солдаты бросились открывать ее перед ней, она чувствовала себя раздавленной унижением. Я действовала, как глупый младший управитель, – думала она. – Этого больше не повторится.
Она сделала все возможное, чтобы унять беспокойство в Карнаке, заставив себя посмотреть в глаза ничего не понимающему Мэйе, когда объясняла ему, что бог, который поднял его на самую могущественную жреческую позицию в Египте, не может принять его. Но она мало чем могла противостоять буйству, назревавшему в Малкатте. Толпы придворных, утратив обычное безразличие ко всему, что происходило вокруг, устремились на сторону сильного, потому как сделалось очевидным, что Тейе начинает терять милость фараона. Многие продолжали во всеуслышание декларировать свою преданность ей как императрице, веря в то, что власть над Египтом, которую она столько лет держала в своих руках, восторжествует над непостоянством ее сына, но Тейе, все трезво обдумав, понимала, что эти люди принадлежат к старому поколению, люди ее возраста, которые помнили ее супруга и легкие дни более прямого и честного правления. Молодое поколение придворных, испорченное, жаждавшее перемен и споров, получало удовольствие, следя за разрывом отношений между матерью и сыном и вставая на сторону фараона. Тейе теперь рассматривала его проклятое видение как реку, по разным берегам которой стоят ее подданные и которая очень скоро станет слишком глубокой и стремительной, чтобы они могли пересечь ее. Она осторожно начала переносить внимание на Сменхару, с грустью осознавая, что, для того чтобы поставить у власти пятилетнего малыша, потребуется еще одна царственная смерть. Но пока рано. Она еще глубоко страдала от любви к Аменхотепу.
Месяц спустя Тейе сполна прочувствовала всю глубину совершенной ею грубой ошибки, потому что Нефертити, снова вернув себе благосклонность фараона, убедила его отозвать пресловутый указ. Он издал его опрометчиво, охваченный первой волной ликования, и был рад отменить его, когда молодая жена нашла этому подходящее оправдание. Со слов управляющего Тейе Хайи, Нефертити предложила фараону сказать придворным, что теперь они познали истинное смирение, и им было позволено подняться с колен. Тейе стало легче, потому что вид такого огромного количества богатых и достойных людей, вползающих в залу на израненных коленях, в конечном счете вызывал смех, которого она опасалась, потому что после смеха могло прийти презрение к фараону, а тот уже и так позволял слишком много вольностей по отношению к своей священной персоне. Если сохранять хладнокровие, – размышляла Тейе, – и молчать, отмена указа станет рассматриваться как моя победа над ними обоими.
Но отмена указа Аменхотепа не принесла ожидаемого возвращения прежних правил выражения почтения. Колени и спины оставались согбенными, а головы склоненными, даже если фараон только показывался в поле зрения. Тейе, которая безоговорочно верила в неизменную иерархию, которая была частью Маат и требовала должного почтения, чувствовала, что ритуал почитания постепенно превратился в подобострастие, которое она презирала. Аменхотеп назначил Мериру первым пророком Неферхеперура Уаэн-Ра – таково было тронное имя Аменхотепа, и исключительной обязанностью Мериры было постоянно боготворить фараона, следовать за ним, неся его сандалии, сундучок для сандалий и белый жезл. Тейе, закусив губу, продолжала хранить молчание. Они с Осирисом Аменхотепом тоже предписывали жрецам, чтобы они поклонялись их божественным изображениям в Солебе, но она могла представить, как отреагировал бы ее первый супруг, если бы она посоветовала ему таскать за собой жреца, весь день бубнящего ему хвалебные гимны.
Иногда она глядела, как сын и Нефертити идут к ступеням причала, чтобы совершить короткое путешествие через реку в Карнак, в сопровождении свиты, которая вдруг умножилась, включив прислужников с курильницами, четверых слуг с косметическими ящичками, которые должны были следить за тем, чтобы краска на лицах бога и богини не растекалась, окруженных солдатами, смотревшими за тем, чтобы присутствие царственной четы не было случайно осквернено соприкосновением с ничтожными смертными. Тут же были неизменные носители опахал и личные слуги, вместе с животными, их смотрителями и дрессировщиками. Тейе хотелось рассмеяться над глупым, несуразным зрелищем густо размалеванного, полуголого, уродливого царя. Но, несмотря на бросавшуюся в глаза физическую нелепость, сын обнаруживал некое внутреннее достоинство, что и удерживало Тейе от суждений по поводу истинности его видения. Подобные материи были выше ее понимания, и она знала это. Долгими душными ночами ей оставалось только твердить себе, что империя еще цела, фараон на троне, и она еще императрица, и этого Нефертити никогда не вырвать у нее. Однако ощущение того, что империя, фараон и ее собственная судьба брошены на колеблющиеся весы, снова не давало ей покоя, часто ей снились судные чертоги и перо Маат, медленно опускающееся на чашу весов.
Однажды душным, жарким днем, когда благословенный ветерок задувал от высоко поднявшейся реки, Аменхотеп, Нефертити и Тадухеппа стояли в тени первого пилона, ведущего в храм Атона, выстроенный фараоном, под натиском ветра яркие одежды облепляли ноги, сине-белые флаги реяли на высоких флагштоках. Справа и слева от них стояли, отвернув головы, носители опахал, покачивая страусовыми перьями. Первый пророк Аменхотепа низко склонился, опустив глаза в книгу песнопений, которую держал перед ним прислужник, его голос далеко относило ветром. Аменхотеп взмахнул рукой в сторону уже вымощенного внутреннего двора.
– Как хорошо, что он, наконец, закончен, но мастера работали слишком медленно, – пожаловался он. – Мой дворец не готов, а также сады и небольшие святилища, которыми будет окружен этот храм. Я недоволен. – Он посмотрел в ту сторону, где отбрасывал короткую полуденную тень храм богини Мут. На почтительном расстоянии собралась толпа жрецов Амона и храмовых танцовщиц, встав на колени и опустив головы меж простертых рук. – Как я могу отправлять службы в своем храме, если каждый день меня вынуждены нести к святилищу мимо этих шарлатанов? – пробормотал он. – Я прикажу, чтобы они убирались с моих глаз, когда я приезжаю.
Его последние слова утонули в пронзительном звуке труб, вырвавшемся из храмов. Тадухеппа заткнула уши, а Нефертити скорчила гримасу.
– Это полдень, – сказала Нефертити. – В моем храме, даже перед моими собственными жертвенниками, я слышу пение и треск систров, доносящиеся с территории Амона, не говоря уже о бесконечных танцах в храме Хонсу. Как можно расслышать мои молитвы?
Он улыбнулся и, наклонившись, поцеловал ее в губы.
– Твои молитвы доходят куда нужно, уверяю тебя.
– Ты недоволен этим прекрасным зданием, великий бог? – Тадухеппа застенчиво взглянула на него снизу вверх, и он притянул ее к себе, обняв также и Нефертити и прижав их обеих к своей впалой груди.
– Я доволен им, малышка Киа, но теперь я хочу знать, будет ли он вообще когда-нибудь построен. Я повелел выстроить этот храм еще в дни своего несовершенства. Я рассудил неправильно, хотя и действовал из благих намерений. Я должен был выбрать место далеко от Карнака, где Атону можно было бы поклоняться в покое, но я жаждал предоставить богу место на священной территории. Я больше не верю, что он хочет этого. Близость Амона – это оскорбление для него.
– Ты оставишь работы здесь? – удивленно спросила Нефертити. – И в своем дворце тоже?
Аменхотеп задумчиво посмотрел на нее.
– Возможно. Прежде я не задумывался об этом, но как было бы хорошо жить и служить богу вдали от неприязненных глаз, – ответил он. – Давайте же помолимся.
Тихий гул толпы затих, и все выпрямились. Носилки опустили, чтобы дать возможность царственному трио сойти на землю. Прорицатель упал на колени, благоговейно снял золотые сандалии с ног фараона и положил их в свой сундучок. Прислужники наполнили курильницы, и, пока солдаты рассредоточивались вдоль процессии, носилки пронесли через площадку перед храмом и доставили во внутреннее святилище, где Аменхотеп взошел по ступеням и остановился, чтобы принять ритуальные поклоны от обеих женщин.
В последующие дни идея найти новое место для храма Атона окончательно завладела умом фараона, и он часто заговаривал об этом с Нефертити.
– Нужно, чтобы оракул Ра посоветовал подходящее место, – сказал он ей однажды, когда они прохаживались рука об руку вокруг озера. – Уверен, что он может найти достаточно святое место. Мы, конечно, должны держать наш план в тайне. Я не желаю обижать императрицу.
Нефертити взглянула в его обеспокоенное лицо.
– Вряд ли Тейе оскорбит возведение еще одного храма, – заметила она. – Все время что-то строится. Но если выбранное место окажется далеко от Фив, и ты решишь жить и поклоняться своему богу там, она действительно рассердится. – Нефертити потянула его за руку и остановилась, заступив ему дорогу. – Но это не важно, дорогой Аменхотеп. Что она сможет сделать? Ты фараон, и тебе нельзя противоречить. Я буду на твоей стороне, так же как и все управители и верующие!
Он взял ее лицо в ладони.
– Моя верная Нефертити, – тихо проговорил он. – Атон тронут такой преданностью. Многие придворные еще не готовы видеть в нем своего единственного бога, но в тебе нет ни капли сомнения, правда? Представляешь, как было бы хорошо – навсегда оказаться вдали от шума Фив, враждебности Карнака, порицания подданных?
– Я желаю этого больше всего на свете, – живо откликнулась она, шагнув в его объятия, – но если такое счастье случится, ты должен попросить оракула, чтобы он одобрил место подальше от Малкатты, иначе нет никакого смысла в строительстве нового дворца.
Они плавали вместе, бросали хлеб птицам и смеялись над выходками мартышек, но за хорошим настроением мужа Нефертити чувствовала озабоченность. Вскоре он вернулся к теме их недавнего разговора. Они пошли в детскую и играли с Мекетатон и Бекетатон, пока Сменхара сидел в углу, помогая Мериатон нанизывать бусины.
– Предположим, я действительно изменю местоположение, – снова обратился он к Нефертити под возбужденные возгласы царевен, которых он угощал липкими сладостями. – Это будет означать огромное неудобство для всех иноземных посольств, размещенных в Малкатте, не говоря уже об управителях, которым придется проделывать долгий путь, чтобы увидеть меня. Было бы лучше… – Он помедлил, усаживая обеих малышек к себе на колени.
– Было бы лучше перевезти всю столицу Египта, – закончила за него Нефертити. Она посмотрела на Сменхару и Мериатон, поглощенных своим занятием. – Я согласна.
Аменхотеп мягко потянул свое золотое ожерелье изо рта Мекетатон.
– Я не смогу осуществить это, – прошептал он Нефертити поверх головок дочерей. – Мать откажется со мной разговаривать.
Нефертити сделала знак нянькам, поджидавшим на почтительном расстоянии, чтобы не слышать разговора, и громко протестующих царевен взяли с колен отца и унесли.
– Ты слишком долго жил в страхе перед императрицей, Аменхотеп, – тихо увещевала она его. – Она хочет, чтобы Египет навсегда остался в ее руках. Но ты – Атон, прекрасный бог. Она не может противостоять тебе.
Аменхотеп печально улыбнулся.
– С тобой я чувствую себя таким сильным, Нефертити. Ты пойдешь к оракулу вместе со мной?
Нефертити поднялась.
– Почту за честь. А теперь пойдем, поговорим с Мериатон, которая тоже ждет твоего внимания.
Немного пошутив с дочкой, Нефертити поднялась, глядя, как фараон вежливо восхищается ожерельем, которое собрали Мериатон со Сменхарой, и размышляя. С оракулом нужно посоветоваться как можно скорее, пока Аменхотеп не утратил мужества, – думала Нефертити, – и надо сообщить ему, что я снова беременна. Эта новость еще больше сблизит нас. А авантюра, которую мы затеваем, чудесна, и если все пойдет хорошо, я, наконец, смогу вывести его из-под влияния императрицы. Тогда и посмотрим, кто правит Египтом.
Объявление было сделано в середине прохладного, со свежими всплесками ярких красок, месяца фаменос, когда во влажных от росы цветах жужжали пчелы, свежие всходы покрывались рябью от ветра и игривость новорожденных детенышей разного зверья вселяла оптимизм даже в самых пресыщенных придворных. В приемные часы Тейе и Аменхотеп сидели под сенью огромного золотого балдахина. Нефертити занимала небольшой серебряный трон, стоявший слева у ног фараона, ее длинный, до талии, парик был расшит лотосами из розового кварца, и виноградная лоза с мелкими серебряными листочками обвивала кобру, венчавшую ее голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80